Наши в ТАССе

Александр Борисович – филателист. У него уйма марок. Есть люди, у которых по тридцать тысяч марок. Бизнес делают на марках. У Александра Борисовича скопилось много монгольских марок. По государственной цене продал одному дельцу. Тот их, наверное, перепродавал.

По кремлёвской вертушке звонят из ЦК.

– Да, – отвечает Александр Борисович, – материал я прочёл. Давайте подумаем над заголовком. Под «Заявление ТАСС» этот материал не совсем идёт. Мелковат. «Серьёзное предупреждение»? Пожалуй, пойдёт… А-а-а… Да, да… Нет! Получится, как у китайцев. Согласен, это не заголовок. «Заявление советского контролёра»? Хорошо. Остановимся на этом… Да, информация «Чехословацкий гость в Москве» о секретаре КПЧ Йозефе Компны уже готова. Пошла по свету.

Интересна эта комната.

Сюда бегут со всей земли новости, отсюда они идут по свету. И всё так просто, спокойно, обыденно.

Здесь восемь телефонов-агрегатов, рация, двое часов на стене и штамп-часы для отметки времени на оригиналах, которые идут в технику.

Часы и карты – вот что особенно бросается в глаза.

Карты во всех комнатах. Только в одной нашей комнате пять. Всего же на нашем этаже около семидесяти!

Часы – всюду! Во всех комнатах, в коридоре, в столовой, в гардеробе! Время всему голова!

Обилие часов подчёркивает, как дорого тут время. Ведь время – деньги!

В ТАССе около 150 настенных часов.

Толкуем о последних шатаниях на лапинском Олимпе.

– Конечно, писать хорошо надо, – говорит Александр Борисович. – Сейчас главное… После всех этих веяний не перегнуть бы палку. Команда Лапина – разогнать людей. Только гении сразу не придут. Надо спокойно вести дело на улучшение. А пока под маркой улучшения летит в корзину всё!

Дали газетам первую поправку за сегодня:

«Не Баренцово море, а Белое».

И тишина.

– Вам бы не хотелось домой? – спрашивает Александр Борисович.

– Смотрите…

– Ничего особого не ожидается. Идите.

– Спасибо. Всего Вам наидоброго, Александр Борисович!

3 марта, понедельник

Жизнь – дешёвый мадригал

Проснулся в 8.20.

Проспал. Ужас!

Рысцой к электричке.

Ничего, утешаю себя. Всё обойдётся. Медведев-то в Лейпциге. Вчера ж он ярмарку открывал!

Открываю я дверь своей комнаты – на месте Медведев! В белой рубахе. Нарядный, как покойник.

Я зачем-то пригнулся и шмыг к своему столу.

Боюсь поднять глаза.

Ия уныло брякает:

– Александр Иванович, а вы не уехали?

– А вы не видите, что я здесь? – зло резнул Медведев. – Не оформил вовремя бумаги.

Татьяна с дежурным сочувствием:

– Бедненький! Сколько вы мук хлебнули, собирая те бумаги! Только из-за этого следовало бы вас пустить!

– Удивляюсь, – бормочет Медведев. – Вчера сообщили, что приехало в Лейпциг тыщу шестьсот гавриков. Где их разместили?

Никто в комнате не знал, где ж разместили вчера лейпцигских гостей. Молчат.

В паузу Татьяна впихивает своё:

– Только надела новый чулок… Уже поехал… Вчера матушка вернулась из Чехословакии. Жгутся со страшной силой. Шла по улице, видела самосожжение. В торгпредстве пели русские песни. Пришли две чешки с детьми. Их считают коллаборационистами. Они помогали русским! Одна работает в типографии «Руде право». Ей платят меньше, чем остальным за то, что её муж показал русским, как проехать. Советских работников торгпредства сажали в танки и те показывали нужные объекты. Все указатели всюду сорваны. В магазинах русским не хотят продавать. Матушку таскали по приёмам и ужинам. Она почти и не ела одна. Купила мне джинсовое платье, а Юрке куртку.

Ия громко чихнула.

– Сто тысяч вам на мелкие расходы! – великодушно не пожалел ей Артёмов.

Глядя на Ию, Бузулук вшёпот процедил:

– Ох и крутой бампер! Рвани такую – в лохматке ветер, в поле дым будет стоять!

Надвигается Восьмое марта. Мне, профоргу, велено собрать со всех мужчин по рублю. На цветы, на подарки женщинам. Сегодня хотел обчистить Ульянова. Говорю:

– По случаю Восьмого мне приказано вас обворовать. Всего на один рубль.

– Не могу. Я же внештатный!

– Но женщин вы любите штатно.

– Нет, нет.

– Не отказывайте.

– Что вы! Что вы!

Дело к шести. Жуткое оживление. Все собираются по коням. И лететь по домам. Пожалуй, самое главное событие, для которого и приходили сюда утром. Лисин весь день читал «Морнинг стар». Теперь радостно заворачивает очки в тряпочку и прячет в карман. Татьяна тоскливо переобувается:

– Что была сегодня на работе, что не была… Всё равно. Сидела бездельничала. Правда, только подсчитала, сколько стоит наша кооперативная квартира. 5780 рублей! Две четыреста мы уже заплатили.

Похвалился и я:

– А я, Тань, открыл сегодня жуткое дело. За пять месяцев в ТАССе я протёр двое штанов. А раньше одни носил целых пять лет!

Уже шесть ноль пять. Комната пуста. Задержался лишь Саша, чтобы сказать своей пионерке, старше которой двое, последнюю фразу:

– Я пишу, чтоб мы ели не только чёрный хлеб.

Ушёл и Саша.

Шесть ноль восемь.

Что б ещё написать? Слава Богу, дневник спасает меня на работе. Может, что из него когда-нибудь пригодится. Может, начать мне исследование «Что делать, когда нечего делать в рабочее время?»

Я сегодня впервые опоздал на десять минут. Я честно хочу пересидеть их. И я добросовестно пересидел.

Я вышел из своей комнаты ровно в шесть десять. Аут.

Вышел, мурлыча прилипчивый мотив:

– И никто не узнает, где могилка моя…

Дома меня встретил Анохин весёлой напевкой под гитару:

– Жизнь – дешёвый мадригал…

Кончив петь, он влюбовинку уставился на гитару.

– Если б ты, пан Анатоль, знал, что это была за гитара! Кто-то кого-то стукнул ею по черепу и выбросил. Я шёл по Домниковке. Подобрал. Отладил. Подарю сынашу Володьке. Пусть играет. Отдал ему контрабас, принёс из Большого, где когда-то я служил…

На Анохине модняцкая шляпа кавказца Ушанги, квартирничал тут когда-то. В подарок отдал эту шляпу.

Николай Григорьевич навеселе.

Сегодня у него получка.

– Николай Григорьевич! Не знаете, кто сошьёт мне брюки?

– Если пойдёшь по моей стезе, то тебе повезёт. У меня есть знакомый старичина. Сошьёт.

– Когда вы подшофе, вы говорите лишнее.

– Может быть. Язык – это дебаты… Я хотел сделать скульптуру… Голову отца из груши. А Лидка оторвала. Она ни музыку, ни скульптуру не любит… Хочешь семечки? От сибирской язвы помогают. Грызть нечем, зубов нэма, а ощущение есть. Аж слюна бежит, как у подопытной собаки Павлова в Рязани… Мне б ещё лет пятнадцать… Я б много великого сделал. Но эта лягуха степная помешала. Если б она росла в городе, развитая б была… Я пытался прожить почестнее. Пять раз приходилось менять операции. А всё пишется, отмечается в трудовой книге. Мне надо в депо, шлак на дом привезти. Надо подремонтировать. Чтоб было как раньше. Царские перегородки с инкрустацией… Иэх! – и его снова снесло на пение под стон гитары:

– Скучно меня слушать? Вот тебе анекдот. Пушкин со сцены говорит: «Дарю ослиную голову». Из зала голос: «Сам останешься с чем?» – «Сам останусь со своей». – «Ты только сейчас дарился ею!»

– Если описать мою жизнь… моих родителей… Мать заставляла нас, детей, молиться. А мы… На Пасху… Залезали у церкви на деревья, разоряли гнёзда, бросали удочки на пасхи, которые приносили святить, и фюить между ног. Мать вышла со всенощной на Пасху и прямо в агитпункт – он напротив церкви – и запела: