Нос Рембрандта

Основная группа вписана в остроугольный треугольник, вершины которого – этот скучающий зритель в окне, девушка у колодца и собака: три безучастных к происходящему персонажа. Первый праздно глазеет на происходящее, потому что наконец хоть что-то происходит там, где обычно не происходит ничего. Вторая даже не поднимает взгляда, поглощенная своим занятием: ей нужно вытащить ведро из темной глубины колодца, возможно чтобы напоить коня. А третий персонаж – самая заметная из всех божьих тварей в композиции, – помещенный прямо (может быть, даже произвольно) на передний план и необычайно крупный по сравнению с остальными фигурами, занят своими собачьими делами. Его фигура так выразительна, что по сравнению с ним апатичная, бесконечно терпеливая лошадь, едва набросанные цыплята, дымка листвы на заднем плане и даже осыпающаяся штукатурка и ветхая кладка трактира – всё это выглядит слегка призрачным. Пес – единственный на сто процентов реальный персонаж, он так же реален, как вьющаяся, мягкая шерсть на его морде, обращенной к оживленной суете, которая превосходит его понимание[2].

Этот или похожий на него пес встречался у Рембрандта и раньше. В 1631 году, когда Рембрандт в возрасте двадцати пяти лет покинул родной Лейден и переехал в Амстердам, чтобы стать главным художником в мастерской Хендрика ван Эйленбурга, торговца картинами и покровителя искусств, он написал свой портрет в образе турецкого паши, известный как «Автопортрет в восточном одеянии» (илл. 2). Это единственный автопортрет, на котором он написал себя в полный рост; исключением может считаться «Художник в мастерской», написанный на несколько лет раньше (хотя это скорее не автопортрет, а карикатура). Странный, с налетом театральности и чванства, он изображает художника на фоне голой стены, в тюрбане с эгреткой, очень похожем на тюрбан самаритянина, и переливающемся атласном халате цвета расплавленного золота, поверх которого через правое плечо царственно и небрежно накинута пурпурная тога – до нелепости величественное одеяние для такого молодого человека. Вид у него решительный, даже воинственный, он стоит в излюбленной позе князей и победоносных генералов – упершись правой рукой в бедро и отставив локоть.

2. Автопортрет в восточном одеянии. 1631.

Дерево, масло

Музей изобразительных искусств Пти-Пале, Париж

Эта картина на деревянной панели могла быть создана в качестве саморекламы незадолго до того, как Рембрандт покинул отчий дом, хотя, скорее всего, он написал ее сразу по прибытии в Амстердам, как своего рода заявление о том, что теперь он столичный художник; эта картина – зримый эквивалент обещания молодого Растиньяка, что Париж будет лежать у его ног. В любом случае ясно, что портрет написан, чтобы произвести впечатление, и действительно его производит, потому что мастерство передачи текстуры в нем поразительное. Зритель почти физически чувствует блеск халата на нелепо выпирающем животе, паутинную легкость кисточек на перевязи, узелки на парчовом подоле. Но даже ребенку очевидно, что в позе модели есть элемент гротеска. И кажется, художник сам отдает себе в этом отчет. То, как он смотрит поверх голов, наводит на мысль, что перед нами – не просто фантазия. Этот автопортрет – демонстрация художественного мастерства: не просто молодой художник в костюме паши, а молодой художник, играющий роль паши. Дайте ему другой костюм, и он изобразит себя (или того, кого ему закажут) в другой роли. Он – воплощенная гибкость. И он умет передавать ощущение от материалов и фактур, как лучшие мастера. Как Тициан или Рубенс.

В какой-то момент после завершения портрета некто, возможно его ученик, но скорее всего сам Рембрандт, – в любом случае человек, виртуозно владеющий кистью, – написал на переднем плане собаку, поместив ее примерно в той же части композиции, что и пса в «Добром самаритянине» (эти две работы созданы примерно в одно время). Искусствоведы считают, что пририсован этот пес потому, что художник был недоволен тем, как справился с ногами модели. Возможно, так и было: правая нога, вернее та ее часть, которая нам видна, действительно выглядит неуклюже. Но если собаки там в самом начале не было, то ей в некотором смысле следовало там появиться: она вносит в картину обаяние, остроумие и загадочную глубину вызываемого ею чувства. Начать хотя бы с того, что собака эта не той породы. Настоящий паша предстал бы на портрете с любимой афганской борзой или похожей собакой. Вместо этого мы видим барбета, старинную разновидность пуделя, голландскую длинношерстную собаку, с которой состоятельные люди охотились за водоплавающей птицей. Кроме того, собака выглядит несколько подавленной, видно, что ей не нравится позировать. В отличие от своего лохматого собрата из «Доброго самаритянина», которому просто нет дела до происходящего вокруг, этому псу явно хочется оказаться где-нибудь в другом месте. На художника за мольбертом он смотрит с легким упреком. Рубенс выбрал бы собаку с более шелковистой шерстью и позаботился бы о том, чтобы вид у нее был ухоженный; он не поскупился бы на эффекты, выписывая трюфель собачьего носа и преданный взгляд влажных глаз. Собака у Рубенса соответствовала бы аристократичному виду ее хозяина. Рембрандт изображает собаку не для того, чтобы подчеркнуть высокий социальный статус модели или передать горделивое простодушие любящего существа, но, напротив, чтобы сбить с человека спесь, не дать ему воспринимать себя чересчур серьезно.

В этом странном групповом портрете человека с собакой оба персонажа явно не в своей тарелке. «Хозяин» смотрит в сторону, куда-то вправо, собака – влево; конечности обоих неуклюжи, волосы человека и собачья шерсть одного цвета и фактуры: красно-коричневые, жесткие, курчавые, кое-где отмеченные медными отблесками, кое-где уходящие в приглушенные каштановые тона и явно неподвластные любой расческе. Они – пара, этот человек и «его» собака, они почти как Лорел и Харди[3] (поскольку картина, несомненно, почти комическая).

Морда собаки делится надвое полосой мягкой светлой шерсти, расползающейся в светлое пятно около носа и истончающейся ко лбу, из-под которого поблескивают находящиеся в глубокой тени глаза. Аналогичным образом лицо мужчины выразительно смоделировано темными и светлыми пятнами по обе стороны от крепкой, неровной спинки носа.

На самом деле именно этот хорошо вылепленный решительный нос и есть определяющая черта в лице мужчины. Его плотно сжатые губы составляют контраст лихим усикам, которые, казалось бы, должны говорить об открытости натуры; подбородок выдвинут вперед, словно отвергая возможность беседы; глаза маленькие, непроницаемые и явно не расположенные к встрече взглядом со зрителем. Красноречив на картине только нос с хорошо очерченными ноздрями и маленькой ложбинкой на кончике, которая перекликается с более выраженной ямкой на подбородке, намекающей на сильную, щедрую и чувствительную натуру. Этот нос говорит о том, каков на самом деле его обладатель.

Не все ранние работы Рембрандта подписаны; на этой стоит подпись: «Rembrandt f[ecit]»[4]. Только имя, без фамилии – так подписывались Рафаэль, Тициан, Микеланджело и Леонардо.

«Без носа человек – черт знает что»

«Без носа человек – черт знает что», – жалуется майор Ковалев, незадачливый герой гоголевского «Носа», озвучивая то, что любой психоаналитик определил бы как острый комплекс кастрации. Какую бы психологическую интерпретацию ни давали носам у Рембрандта, нельзя не поразиться тому факту, что, подобно этой выступающей части лица майора Ковалева, они отличаются своеволием. Они следуют собственным намерениям и, кажется, повинуются скорее своему внутреннему голосу, чем закону объективного сходства. Они могут быть длинными и тонкими, плоскими и широкими, гладкими или с морщинами, костлявыми или мясистыми, изящными или грубыми, с оспинами или шрамами, они могут быть воспаленными, безупречными, но чувствуется, что это обусловлено не столько верностью природе, сколько причинами, связанными с самим художником. У зрителя всегда создается впечатление, что Рембрандт работал над носом модели не просто потому, что у нее был нос, и не потому, что лицо без носа – это аномалия. (Рембрандт, кстати, не имел ничего против изображения отклонений, но хотя на его картинах достаточно часто появляются последствия заболеваний или физические недостатки, в частности слепота, у него нет ни одного изображения носа, съеденного, скажем, проказой[5], хотя такое зрелище в Голландии XVII века никого не удивляло.)

2

Другая версия «Доброго самаритянина» находится в собрании Уоллеса в Лондоне; она написана маслом, в ней преобладают бледный охристый, медовый и светло-зеленый цвета. Она выполнена кем-то из учеников Рембрандта, скорее всего Говертом Флинком, который унаследовал от него место главного художника в «академии» Эйленбурга. Картина в точности того же размера, что и гравюра, но является ее зеркальным отражением, и, по-видимому, соответствующий ей рисунок был скопирован с обратного оттиска, то есть отпечатка с еще сырого офорта… (Дважды зеркально отраженный, этот рисунок в точности совпадает с исходным изображением на медной пластине.) Однако детали переднего плана отсутствуют, в частности – испражняющийся пес, вероятно, для того чтобы картина стала привлекательной для более утонченных покупателей.

3

Стэн Лорел и Оливер Харди – американские комические киноактеры. – Примеч. пер.

4

Рембрандт исполнил (лат.). – Примеч. пер.

5

На самом деле одного прокаженного Рембрандт написал: это старик в восточном одеянии, работа примерно 1639 года или около того, которую, возможно ошибочно, называют «Царь Озия, пораженный проказой». На лице у старика – серые пятна, которые и наводят на мысль о проказе, однако нос, распухший и покрытый прыщами, у него цел. [Справедливости ради отметим, что нос изображенного Рембрандтом художника Жерара де Лересса поражен наследственным сифилисом. – Примеч. пер.]