Страница 2 из 4
– Господин!
– Здравствуй, Господин! Я же совсем юн, чтоб быть Господином…
– Стало быть, Джунг!
Часики
Они шагали до самого рассвета, обойдя все набережные, какие сыскали.
– Так чему вы научите людей?
– Я развлекаюсь! Здесь развлечений не перечесть, и я заведу себе парочку – никто и не заметит!
– Ваши часики…
– Часы эти работают на человеческих сердцах, дружочек. Один стук – один тик. Сердце бьётся чаще – вот и время бежит быстрее. Часы остановятся – встанет и сердце…
– Чьему же сердцу они вторят, если ваше не встрепенулось ни разу за эту ночь?
– Хм… – Господин ухмыльнулся. – Так, значит… Учуял зловонную пустоту в моей груди? Всякому сердцу предписано строгое число ударов. И не вправе их сократить даже я. Но, поработив чьё-то сердце, я обретаю власть над его бегом! Тебе жутко, горько и страшно – твоё сердце забьётся чаще, и время потечёт быстрее вместе с напуганной кровью! Каждый удар – каждый тик. Все твои удары – как на цепочке из бьющихся звеньев – накручены на стрелки. С каждым ударом звено вдруг разбивается, сгорает и исчезает! А за чертой жизни его ждёт глотка могилы… Каждый кусочек оторванной жизни жадно глотают гниющие языки смерти! Я завожу часики – и сердце теперь работает на них, качает своё время! Я, чёрт возьми, не властен над куцей любовью, всякой тенью сострадания или каким пошленьким счастьем. Хорошо бы перво-наперво именно за них наказывать малодушных! Но я вмиг завладеваю сердцем – лишь человека заденет страх… Не отважный и преодолимый – гнусный, мерзкий страх! Гнев, разочарование, ядовитая боль! Как только стрелочка дёрнется чуть резче – от укола поганого чувства, – я уже могу ухватиться за краешек ниточки! Считай, что я сминаю беззащитное сердце в кулаке, я впиваюсь в него когтями! Я сжимаю его всё крепче – и из него сочится кровь. Как попугайчик в клетке, оно пытается выбиться – бьёт по ладони всё чаще и жалостливее… А я кручу стрелки всё быстрее и быстрее! И вот уже почти бездыханное сердце еле поспевает за тиками – оно захлёбывается, хрипит в кипящей крови и рвётся на кусочки! Я упоён этим моментом грандиозного гниения! Я всё быстрее разматываю цепочку, загоняя её концы в могилу! Я терзаю и крошу когтями каждое её звеньице! А потом резко дёргаю за конец и заставляю сердце в один миг избить все свои оставшиеся удары… Цепочка отрывается и тонет в зловонной пасти смерти. Часы встают. Тело падает навсегда.
Патриам
Крыса перебирала лапками молниеносно. Бежала вдоль бордюра и опрометчиво коснулась хвостом тонкого велюра чёрных туфель…
Двухметровые руки Господина позволяли ему не бежать за зверем, напросившимся к знакомству. Господин изогнулся, вытянул вдогонку грызуну точно пластилиновую, и без того длиннющую руку и двумя ногтями зацепил за хвост сбегавшего беднягу. Замерев с барахтающейся крысой, Господин плавно втянул запястье до прежних размеров, согнул локоть и поднёс к своим губам глазастого зверька.
– А вот вы мне сослужите славную службу, мой Патриам! Сначала – туловище, разум – после!
Вдоль бордюра брели двое: стройный Господин в чёрном глянцевом смокинге и миниатюрный Лакей – в сером фраке, сером цилиндре, с густо залитыми кроваво-красным цветом глазами.
Глава, сбивающая счёт. Труд и трудности труда
– Славный экипаж. – Мимо оторопевших на тротуаре Господина и его Патриама просвистел роскошный автомобиль, запустив грязную волну из лужицы под бордюром.
Брызги услужливо обогнули Господина и Лакея.
– Ах, мой Патриам, совсем скоро вы заговорите! – Господин протянул Лакею шёлковый платок. – Трудитесь! И следите за собой. У вас забиты ноздри. Позаботьтесь о своей чистоте прежде. Трудитесь – благая речь не потечёт из грязного устья! Экипаж славный! Повернём-ка его назад, мой Патриам?
Лакей вытянул из-под фалды хвост, замахнулся – и заарканил авто. Строптивый зверь, будто пойманный бык, нехотя, но безнадёжно покатился назад.
Господин приподнял кверху острый палец и согнул вниз. Вторя его движению, послушно опустилось чёрное стекло.
– Вы запамятовали, сударь!
Недоумевающий всадник не находил, что произнести. Он не находил даже, что услышать. С косыми глазами он был невероятно похож на здорово откормленного хамелеона. Сейчас он не мог решить, какой цвет ему примерить.
– Труп!
– Какого дьявола?!
– Вы труп, сударь! Но прежде вы запамятовали! Потянуть за поводья. Брызги, к вашему сведению, чуть было не оросили меня и моего любезного Патриама!
Лицо всадника смекнуло налиться красным. Он было разжал губы в гневе…
– Цыц! Вам, сударь, говорить пока рано. Конь ваш столь искусный и грациозный! А всадник, – Господин нагнулся к чёрному стеклу, – дешёвенький камушек в неподобающе дорогой оправе!
Хамелеон выкатил до мяса свои глаза и вдруг поспешил усыхать. Он худел, тощал, коллапсировал под своей тяжестью. Его кожаный наряд стройнел вместе с ним, постепенно сморщился до атласного плаща и тут же, точно плесенью, оброс белоснежными воротниками и манжетами. Неизменно большими остались только косые глаза. Хамелеон посинел.
– В карету прыжком, мой Патриам!
Ужас
Холод крадётся… С улицы ли?
Стою пред тобой не дыша.
Больно расстёгивать пуговицы,
Потому что там сразу – душа…
Из-под выбеленного накрахмаленного воротника выступали синие гнилые жилы на шее мертвеца. Кожа с его пальцев слезла и кусками прилипала к блестящему кожаному рулю.
На Бульваре Жёлтой Прессы ожидали Дамы. Карета с визгом затормозила.
Дамы в белых блузах, грязно-серых юбках, с красными лаковыми перстами и алыми, как свёкла, устами развалились на сиденье справа от Лакея. На взволнованных от надежд личиках сверкали приторможенные улыбки и блестели пушистенькие глазки.
Труп водителя не зажёг ни ужаса, ни гнева в глазёнках пигалиц. Улыбки их не разморозились даже сейчас – только глазёнки вдруг забегали в поисках спасительной шутки.
– Э-эй! Бросьте нас на Площади Латентных Путан!
На переднем пассажирском кресле медленно развернулся длинный серебристый нос, за ним выглянула глянцевая скула; следом за носом медленно повернулся серый глаз без зрачка, пока не упёрся в острый угол века. Господин сидел к ним спиной и наблюдал за всем до упора вывернутым назад глазом.
Дамы изрядно растерялись.
– Кто это вон там, спереди? – Дамы понадеялись на разумение Лакея, обратившись к крысе в сером фраке.
– Господин Филистер – сегодня и исключительно для вас! – ответил Господин.
Дамы изрядно ошалели.
Господин, вмиг обросший бабочкой и бордовым велюром, обхватил руками железный микрофон, упавший откуда-то сверху.
– Специально для изрядных Дам на заднем ряду! Ваши наряды из ряда вон выходящие – разрядить!
Чавканье и писк раздирали гробовую тишину. Когда дамы опомнились, Лакей уже дожёвывал огрызки лохмотьев с их тел. Лакей оставил нетронутыми только капюшоны, сапожки, капроновые колготы, перчатки, броский макияж, воротники и ожерелья, манжеты, ремни и лишь подолы юбок. Словом, он выгрыз из нарядов голые купальники, обнажив исключительно перси и чресла.
Господин, крутя, как трость, за стойку серебристый микрофон, не шевеля губами, молвил:
– Ваши нагие груди и лона, да будет вам известно, ничуть не смутили нашего извозчика! Более того, он их видел ещё не Бульваре! Нет-нет, не удивляйтесь! Одежонка была ещё на вас! Вы свою наготу носите всюду – на собственном лбу!
Дама посмышлёнее и поотважнее тут же схватилась за сердце. Задыхаясь, она бегала глазами в поисках воздуха, царапала обшивку кареты, пока не стёрла ногти в кровь. Взяла себя за горло, судорожно сжимая и разжимая трахею, пытаясь заставить лёгкие дышать, но, увы, проткнула кожу пальцами и с ужасом вынула из собственной шеи обмотанные пульсирующими венами руки. Сердце заколотило так, что оно таранило грудь, – Дама пыталась заглушить, задавить бешеное сердце руками! Но сердце билось всё чаще и яростнее, пока бедняжка пальцами не разодрала себе рёбра и не задушила собственное сердце в утробе своей…