Царица иудейская

– Эй, Гермес, – кричал он, – ну и где этот разлад, на который ты так рассчитывал? А тебе, Эрос, я должен выразить свою признательность, прямо-таки низко поклониться тебе, благодарствую, благодарствую и еще раз благодарствую! Хорошо бы только ты последний раз резвился со своими стрелами в моей земле.

Он хотел сказать «в моей голове» и почти это и произнес, но получилось «в моей земле». И эта обмолвка была правильней, чем то, что он хотел сказать, потому что это на самом деле была его земля. И была она не в его голове. Его земля была в реальном мире. Его плодородная, богатая черноземом и песчаником земля, в которой лежал его отец Матафия, известный как Маттитьяху, и отец его отца Иоханан, сын Шимона сына Асмона – левита и пятого внука Ядаи, сына Йоарива и внука Якина из рода Пинхаса, третьего первосвященника Израиля. Все они в ней лежали вместе с женами своими и матерями своими, и женами сыновей своих, и матерями жен сыновей своих.

Когда я наконец возвращаюсь в полудостроенный дом, я не могу больше думать о своей книге, потому что я только и делаю, что прислушиваюсь к шагам рабочих над головой, причем его шаги я узнаю безошибочно. Красить стены, класть плитку и вообще вся обработка поверхностей – последняя стадия строительства, и она вся на Алехандро. Все остальные работают спустя рукава, один Алехандро приходит каждое утро ровно в восемь, когда я еще в постели протираю сонные глаза, а уходит в пять, если только я его не задерживаю своей болтовней про Мексику, потому что ничего, кроме Мексики, что может быть интересно этому бессловесному мужчине, придумать я не могу.

Он убирает свои инструменты внизу, в подвале, не глядя на меня, пока я разглагольствую про фильмы Алехандро Ходоровского «Крот», «Священная гора» и «Радужный вор». Я так уверена, что мой интеллектуал в облике простого работяги не только видел эти малоизвестные картины, но и может меня просветить своим отзывом о творчестве этого латиноамериканского режиссера, что, когда он ворчит, что в жизни этих фильмов не видел и они ему совершенно неинтересны, я не принимаю его слова всерьез и только думаю: «Конечно, это из скромности. Как он старается выглядеть простым рабочим!» Моя влюбленность строит иллюзии про этого маляра, отказывается смотреть в лицо реальности.

– Я не смотрю такие фильмы, – говорит он.

– А какие фильмы вы смотрите?

– Я вообще в кино не хожу. Я смотрю телевизор.

Это должно меня охладить, но не тут-то было. Наоборот, в голову мне приходит: «Это все тот же маскарад. Он упорно строит из себя работягу, такого непритязательного телезрителя, простака приземленного. Но меня-то не проведешь. Я-то вижу, что не простой он работяга, любитель телевизора. От меня не скроешь подлинную сущность интеллектуала, витающего в облаках, вернее, погруженного в глубины моря, mare – так это по-испански – "доктора рыб", ихтиолога в робе маляра».

– Я даже не из Мексики, – говорит он, – я там только год жил.

– Откуда же вы тогда?

Я готова к тому, что он назовет сейчас какую-нибудь другую латиноамериканскую страну – Эквадор там или Колумбию, но он опять молчит. Он собирает инструменты, протирает руки разбавителем для краски – я все собираюсь ему сообщить, что это вредно для здоровья – и я понимаю, что сейчас дверь за ним захлопнется, и я с трудом удержусь от того, чтобы за ним побежать. Должен же он мне рассказать, откуда он и почему внушил мне, что он из Мексики.

Дверь за ним захлопывается. Все-таки я за ним не бегу. Бежать за мужчиной – это слишком.

На следующее утро я просыпаюсь от звука его шагов. Наверное, уже восемь: он поднимается по лестнице. Я его распорядок дня знаю лучше, чем свой. Минут пять-десять он будет сидеть на втором этаже, думая о чем-то своем, уставившись в пространство. Потом он спустится в цокольный этаж за своими малярными роликами, скребками – что там ему еще понадобится сегодня? Я срочно одеваюсь и несусь в цоколь, и, когда он туда приходит за инструментами, я уже там.

– Доброе утро, – говорю я ему бодрым голосом, и он в ответ что-то бурчит на смеси языков.

Меня это бурчание не смущает: сегодня у меня есть план. Пока он складывает в пустое ведро свои кисти, я спрашиваю, готов ли он еще кое-какую работу для меня сделать, когда стройка закончится.

– Какую работу? – спрашивает он.

– Это сверх того, что у нас с Томом в договоре, – отвечаю я. – Сарайчик новый построить или, может, забор на заднем дворе. Я пока сама не решила, там видно будет. Я просто хочу заранее знать, что у меня будет кому поручить эту работу.

Он отворачивается от меня так, что я не вижу его лица, и делает вид, что рассматривает стену слева, где на той неделе поставили счетчик для воды. Проходят три-четыре минуты, прежде чем он, наконец, выдавливает из себя:

– Звоните мне в любой день, Галия. У вас есть мой номер.

– Да, Алехандро, у меня есть ваш номер.

Он уходит наверх работать, а я решаю покрасить свою мебель в яркие тона по единственной причине: я влюблена в мужчину, который красит стены. Мне мало быть его клиентом. Мне мало того, что он вдохновляет меня как автора, даже при том, что я понимаю, что он никогда не станет читать мою «Хасмонейскую хронику». Я хочу большего. Я хочу стать частью его жизни. Я надеваю старые штаны и рубашку, которые не боюсь заляпать краской, и перчатки, в которых занимаюсь живописью, – они куплены в специальном магазине «Бенджамен Мур», где все знают меня по имени не только потому, что я туда через день заглядываю, но и потому, что я из тех покупателей, которые ни на чем не могут остановиться и без конца сравнивают цветовые образцы. Я пристаю к продавцам с вопросами типа «чем этот оттенок от того отличается?», или «в чем разница между глянцем и матовым глянцем?», или «можете мне сделать этот оттенок потемнее? чуть-чуть потемнее?». Я крашу мебель точно так же, как Алехандро красит стены: заливаю краску под первый слой в поднос, опускаю туда валик и провожу им по всем сторонам старого комода. Когда краска высыхает, крашу выдвижные ящики в цвет «небо над Ютой», а стенки комода – в цвет «мистический виноград». Удовольствия от покраски мебели я получаю больше, чем от своей поденной работы учителем в школе и от своей настоящей работы – писательства, и с радостью объявляю об этом всякому, кто готов меня выслушать.

Я так увлечена нанесением второго слоя краски на переднюю спинку кровати, что вздрагиваю, когда кто-то протягивает мне картонный стаканчик с кофе. Это Алехандро, и он улыбается, держа его в руке. Я не могу поверить, что наши роли поменялись: обычно это я приношу ему кофе, а он нехотя его берет.

– Ой, Алехандро, – говорю я. – Ну что вы, я же могу его и дома сварить.

Он садится на пол, попивает кофе из своего картонного стакана и разговаривает со мной. Мне не верится: он со мной разговаривает!

Я не хочу думать о нем плохо; не хочу думать, что он стал со мной разговаривать только из-за того, что я наняла его на ремонтные работы после конца строительства.

Мне достаточно для полного счастья видеть его сидящим на полу. Мне не приходится, как обычно, вытягивать из него слова, он начинает говорить без всякого приставания с моей стороны, как будто ему в самом деле хочется, чтобы я его выслушала.

Он говорит, что помнит вопрос, который я ему вчера задала. Прямо перед уходом. Когда он ответил, что он на самом деле не из Мексики, а совсем из другой страны.

– Да, – подтверждаю я.

– Так вы все еще хотите услышать ответ?

– Хочу, конечно. Но почему вы об этом говорите так, как будто это государственная тайна? Вы случайно не тайный агент? Скрываетесь от ЦРУ или что-нибудь в этом роде?

Он говорит: вы о Палестине слышали? Ну вот, я из Палестины.

Я думаю, что ответить. Может, так: «Ой, как интересно! Знаете, когда мне было двенадцать лет, я эмигрировала из Советского Союза и жила в Израиле, в городе недалеко от границы с Ливаном, а в школе училась в Нетании. Может, мы тогда были соседями – вы и я? Разве это не забавно?» Но не решаюсь это сказать, чтобы он не подумал, что я совсем невежественная дура, которая не в курсе, что быть соседями в той части земного шара значит скорее быть врагами, чем друзьями. А мне так хочется, чтобы мы с ним были друзьями! Мне все равно, откуда он. Я просто хочу быть его другом, мне больше ничего не надо.