Царица иудейская

– Послушай, мой ручной террорист, – хотя я много раз просил его так меня не называть: – Послушай, – снова говорит он.

Он усаживает меня на кушетку в гостиной, пока сам возится на кухне, наливает воду в чайник, открывает и закрывает шкафчики. Я слышу тихий свист чайника, иду на кухню и смотрю, как мой друг и благодетель наливает кипяток в стакан с листиками мяты на дне.

– Такой чай пьют в Марокко, – сообщает он, протягивая мне стакан чая с мятой.

– О’кей, – говорю я своему благодетелю, который все знает про то, какой чай пьют в Марокко, потому что он свободен в летние каникулы и у него достаточно денег, чтобы тратить их на поездки.

Профессор носит шелковые рубашки и темно-синие штаны, а щеки у него гладкие, как у младенца, и манеры у него обаятельные: смесь восточного гостеприимства, которому он, по его словам, научился у моего народа, и западной деловитости, которая свойственна ему от природы, так как он все же человек западный, профессор американского колледжа и убежденный либерал-радикал, как он себя называет с таким видом, словно раскрывает секрет, про который все знают, но мечтают услышать подтверждение. Я молчу про то, что считаю его так называемый радикализм чистой игрой: единственное, до чего ему на самом деле есть дело, – его пожизненная должность в колледже и все блага, из этого вытекающие. Мне не хочется, чтобы он увидел меня таким, каким я на самом деле являюсь: человеком, для которого получить грин-карту важнее, чем воевать с сионистским колониализмом. Если ему хочется видеть во мне борца за свободу, что-то вроде героя-идеалиста, пусть себе видит: как-никак, он единственный, кому есть хоть какое-то дело до моих иммигрантских проблем и который может мне помочь через свои так называемые каналы, не говоря уже о том, что он находит для меня работу, вроде этой, в бригаде Тома, маляром в доме Галии. Поскольку он стремится мне помочь, постольку я ему принадлежу.

В компаниях, на всяких тусовках Профессор представляется этаким носителем различных шляп. Если сначала я не понимал, что это за выражение, и действительно ожидал увидеть шляпу на его лысеющей макушке, то теперь я знаю, что оно значит, и вижу, что шляпа, которую он носит сегодня, другая, чем те, что я на нем видел до этого. Сегодня Профессор носит шляпу Тайного Организатора, и хотя сперва я не совсем понимаю, тайным организатором чего он сегодня является, он очень скоро мне сам все разъясняет.

Он, как обычно, начинает с моей грин-карты и со своих каналов, а затем, многозначительно кашлянув, добавляет: «Но все это после того, как будет выполнено задание с Галией».

Я знаю по опыту, что нечего и пытаться сбить его с новой роли, поэтому я ему подыгрываю и киваю головой до тех пор, пока не вижу, что кивания уже мало и пора что-то сказать – ну хоть пустяковый вопрос какой-то задать.

– Почему вы хотите устранить именно ее?

Он с минуту обдумывает мой вопрос и отвечает несколько невпопад, что готов предоставить ей еще два месяца жизни, и вместе с двумя месяцами, которые он уже готов был ей предоставить, это составляет в сумме четыре месяца. Бедная девушка понятия не имеет, что некто, о чьем существовании она понятия не имеет, только что удлинил срок ее жизни с двух месяцев до четырех. Профессор дает мне стакан чая с мятой, и мы сидим в мягких креслах в его просторной гостиной, размешивая листики мяты в стаканах, и чувствуем себя друг с другом весьма комфортно, пока я не говорю, что до сих пор так и не понимаю, какое Галия имеет ко всему этому отношение.

– Тебе поручена высокая миссия, – говорит он торжественно, аккуратно ставя стакан на место. Он подносит рот к самому моему уху и шепчет, что оставляет объекту моей миссии два месяца жизни – он это называет «жизненный дар» – и добавляет: – Дар этот, конечно, временный, но что есть вся жизнь, как не временный дар?

Он так рад моему согласию выполнить задание, что предлагает мне просить его о чем угодно, и я снова напоминаю ему об обещании использовать его связи в Службе иммиграции и натурализации, чтобы выправить мне грин-карту, и он снова говорит: да, конечно, но только после того, как будет закончена работа с Галей.

Он дает мне понять, что в моем случае делает исключение, потому что все, что мне положено знать, это выполнить задание как следует, а не почему и зачем оно мне дано и чем бедная женщина заслужила уготованную ей судьбу и уж, конечно, не подоплеку этого дела. Если он и вводит меня в курс этой подоплеки, я должен понимать это как некий бонус, добавку к тому, что он поможет мне получить грин-карту через свои каналы, как он называет свои связи в Службе иммиграции и натурализации.

– Да, так на чем я остановился? – спрашивает Профессор. Он продолжает рассуждать о моем народе – «твоем народе», как он выражается, о том, как мы владели этой землей с незапамятных времен до середины XX века, когда евреи у нас ее украли, и добавляет, что нет необходимости рассказывать мне о страданиях моего народа, о его борьбе и целях этой борьбы, так как я это все хорошо знаю, не хуже него.

– Да, – отвечаю я. – Я все это хорошо знаю.

– Ну и как вы добьетесь своей цели, если в наше время есть люди, претендующие на то, что они – потомки Хасмонеев? То есть еврейской царской династии!

Я пока понятия не имею, о чем это он. Он спрашивает меня, помню ли я, что он мне как-то сказал. Я понимаю, что он на что-то намекает, но на что? О чем из того, что он мне как-то говорил – а он много чего говорил – идет речь? Я вижу, что он колеблется, я вижу это по нервным движениям его рук, по тому, как он сгибает и разгибает ноги, даже по тому, как он раздувает ноздри на вдохе и выдохе. Я жду. Это его дело – что-то мне объяснить или придержать эту информацию.

– Ты помнишь, я пытался выяснить личность того, кто публиковал в Интернете главы из так называемой «Хасмонейской хроники»? Первая глава про Иуду Маккавея появилась полгода назад в одном из так называемых писательских форумов. Другие главы появились на разных сайтах, и, кто бы ни были те, кто их выставлял, они очень умело скрывали свои имена.

Я отвечаю, что да, помню, как он мне рассказывал, что часами сидит за компьютером, пытаясь выяснить, кто автор.

– Ну так вот. Я его нашел, – говорит он уже без всяких следов колебаний, которые я замечал только что по движениям его рук, ног и ноздрей. – Вернее, я ее нашел.

Я слежу за ним взглядом, когда он идет к своему письменному столу в другом конце гостиной, включает лэптоп, ждет, несколько раз жмет на мышь и подзывает меня жестом правой руки.

– Прочти, и поймешь, в чем дело.

Я подхожу к письменному столу. С явным сарказмом он говорит, что мне наверняка понравится Галин литературный стиль, особенно в машинном переводе на мой родной арабский, и он предоставляет мне возможность насладиться им в одиночестве. Я слышу, как он бродит по кухне, убирает наши грязные стаканы, споласкивает их в мойке. Когда я поднимаю глаза от дисплея, он говорит, что судьба моего народа – «твоего народа», говорит он, делая ударение на первом слове, – в моих руках, и, понятное дело, я не хочу свой народ подводить. Я ничего на это не отвечаю, потому что, с одной стороны, я подобные рассуждения много раз от него слышал, а с другой – я занят чтением. Когда я дохожу до середины первой главы, он говорит:

– Теперь ты знаешь, какая высокая миссия лежит на твоих плечах, мой славный маляр.

Не глядя на него, я молча показываю пальцем на дисплей, а потом на свой лоб, давая ему понять, что мне надо сосредоточиться. Мне надо вникнуть. Для этого мне надо не мешать. Уж пожалуйста.

Хасмонейская хроника

Хасмонеи – дом Хашмона, предка Матафии (Маттитъяху)

Глава 1

Хасмонейская хроника. Глава I

В Иерусалим Иехуда бен Маттитьяху, позднее известный миру как Иуда Маккавей, вступил прихрамывая. Раздвоенный палец на ноге он не считал сколько-нибудь значительной жертвой, учитывая величину селевкидского войска и мастерски наточенные мечи его воинов: и то и другое намного превосходило количество его бойцов и качество их мечей. Но, словно этого было мало, его и так малочисленные бойцы ни в какую не соглашались воевать в субботу, в шаббат, а как раз в шаббат царь Антиох, четвертый из Антиохов, приказал атаковать сынов израилевых. Он был неглуп, этот Антиох. Он хорошо понимал, что благочестие евреев – это именно та крепость неодолимая, в которой они сами себя похоронят. Тот шаббат и стал бойней для тысячи из них – детей, женщин и мужчин, без боя подставившихся под греческие мечи. Смерть с Богом лучше, чем жизнь без Бога, считали они, и так и сгорели, как светильники в исходе ночи.