Тени в раю

VIII

Перед тем как приступить к своим обязанностям, я получил трехдневный отпуск. В первый день я прошел всю Третью авеню в самый свой любимый час перед наступлением сумерек, когда в антикварных лавках время, казалось, замирает, тени становятся синими, а зеркала оживают. В этот час из ресторанов тянет запахом жареного лука и картофеля, официанты накрывают на стол, и омары, выставленные в огромных витринах "Морского царя" на ложе пыток изо льда, пытаются уползти на своих клешнях, изуродованных острыми деревянными колышками. Я не мог без содрогания смотреть на их круглые выгнутые тела, - они напоминали мне камеры пыток в концлагерях, на родине поэтов и мыслителей. - Имперский егермейстер Герман Геринг не допустил бы ничего подобного, - сказал Кан, который тоже подошел к витрине с огромными крабами. [87] - Вы говорите об омарах? Крабы ведь четвертованы. Кан кивнул. - Третий рейх славится своей любовью к животным. Овчарку фюрера зовут Блонди, и фюрер лелеет ее как родное дитя. Имперский егермейстер, министр-президент Пруссии Герман Геринг и его белокурая Эмми Зоннеман держат у себя в Валгалле молодого льва, и Герман, облачившись в одежду древнего германца, с охотничьим рогом па боку, подходит к нему с ласковой улыбкой. А шеф всех концлагерей Генрих Гиммлер нежно привязан к ангорским кроликам. - Зато при виде четвертованных крабов у Фрикка, имперского министра внутренних дел, может возникнуть какая-нибудь плодотворная идея. Впрочем, как человек культурный - и даже доктор, - он отказался от гильотины, сочтя ее чересчур гуманной, и заменил гильотину ручным топором. Может быть, он решит теперь четвертовать евреев, наподобие крабов. - Как-никак мы народ, изначальным свойством которого было добродушие, - сказал Кан мрачно. - Существует еще одно исконно тевтонское свойство - злорадство. - А не пора ли перестать? - спросил Кан. - Наш юмор становится несколько утомительным. Мы взглянули друг на друга, как школьники, захваченные на месте преступления. - Не знал, что от этого невозможно отделаться, - пробормотал Кан. - Только нам так плохо? - Всем. После того как улетучивается первое, поверхностное чувство защищенности и ты перестаешь играть сам с собою в прятки и вести страусову политику, тебя настигает опасность. Она тем больше, чем защищенной чувствует себя человек. Завидую тем, кто, подобно неунывающим муравьям, сразу же после грозы начинает строить заново, вить гнездышко, строить собственное дело, семью, будущее. Самой большой опасности подвергаются люди, которые ждут. - И вы ждете? Кан посмотрел на меня с насмешкой. [88] - А разве вы, Росс, не ждете? - Жду, - сказал я, помолчав немного. - Я тоже. Почему, собственно? - Я знаю почему. - У каждого свои причины. Боюсь только, что когда война кончится, причины эти испарятся, как вода на горячей плите. И мы опять потеряем несколько лет, прежде чем начнем все сначала. Другие люди обгонят нас за эти несколько лет. - Какая разница? - спросил я с удивлением. - Жизнь ведь - не скачка с препятствиями. - Вы думаете? - спросил Кан. - Дело не в соперничестве. Вернуться хочет большинство. Разве я не прав? - По-моему, ни один человек не знает этого точно. Некоторым необходимо вернуться. Например, актерам. Здесь их ничего не ждет, они никогда не выучатся как следует говорить по-английски. Писателям тоже. В Штатах их не будут читать. Но у большинства причина совсем иная. Неодолимая, дурацкая тоска по родине. Вопреки всему. Черт бы ее подрал. - Эдакую слепую любовь к Германии я наблюдал, - сказал я. - В Швейцарии. У одного еврея, коммерции советника. Я хотел стрельнуть у него денег. Но денег он мне не дал, зато дал добрый совет - вернуться в Германию. Газеты, мол, врут. А если кое-что и правда, то это временное явление, совершенно необходимые строгости. Лес рубят - щепки летят. И потом, сами евреи во многом виноваты. Я сказал, что сидел в концлагере. И тогда он разъяснил мне, что без причины людей не сажают и что самый факт моего освобождения - еще одно доказательство справедливости немцев. - Этот тип людей мне знаком, - сказал Кан, нахмурившись. - Их не так уж много, но они все же встречаются. - Даже в Америке. - Я вспомнил своего адвоката. - Кукушка, - сказал я. Кан засмеялся. - Кукушка! Нет ничего хуже дураков. Пошли они все к дьяволу! [89] - Наши дураки тоже. - В первую очередь - наши. Но, может, мы, не смотря на все, отведаем крабов? Я кивнул. - Позвольте мне пригласить вас, уже сама возможность пригласить кого-нибудь в ресторан повышает тонус и избавляет от комплекса неполноценности. Ты перестаешь чувствовать себя профессиональным нищим. Или благородным паразитом, если хотите. - Ничто не может избавить от комплекса вины за то, что ты жив, от комплекса, внушенного нам нашим возлюбленным отечеством. Но я принимаю ваше приглашение. И позвольте мне в свою очередь угостить вас бутылочкой нью-йоркского рислинга. На короткое время мы снова почувствуем себя людьми. - По-вашему, мы здесь не люди? - Люди на девять десятых. Кан вытащил из кармана розовую бумагу. - Паспорт! - с благоговением сказал я. - Нет. Удостоверение для иностранцев, подданных вражеского государства. Вот кто мы здесь. - Стало быть, все еще люди неполноценные, - сказал я, раскрывая огромное меню. Вечером мы отправились к Бетти Штейн. Она осталась верна берлинскому обычаю. По четвергам к ней приходили вечером гости. Все, кто желал. А тот, у кого завелось немного денег, приносил бутылку вина, пачку сигарет или банку консервированных сосисок. У Бетти был патефон и старые пластинки. Песни в исполнении Рихарда Таубера и арии из оперетт Кальмана, Легара и Вальтера Колло. Иногда кто-нибудь из поэтов читал свои стихи. Но большую часть времени в салоне Бетти спорили. - У нее благие намерения, - сказал Кан. - И все равно это - морг, где среди мертвецов бродят живые, вернее, полутрупы, которые еще сами не осознали этого. Бетти была в старом шелковом платье, сшитом еще в догитлеровские времена. Платье было ярко-лиловое, все в оборках, оно шуршало и пахло нафталином. Ру[90] мяные щеки, седина и блестящие темные глаза Бетти никак не вязались с этим туалетом. Бетти протянула нам навстречу свои пухлые руки. В ней было столько сердечности, что в ответ можно было только беспомощно улыбнуться и сказать, что она трогательная и главная. Бетти нельзя было не любить. Она вела себя так, словно в 1933 году время остановилось. Действительность существовала во все дни недели, но "четвергов" Бетти она не коснулась. По четвергам были опять Берлин и Веймарская конституция, оставшаяся в полной силе. В большой комнате, завешанной портретами покойников, было довольно много народа. Актер Отто Вилер стоял в кругу почитателей. - Он завоевал Голливуд! - восклицала Бетти с гордостью. - Добился признания. Вилер явно не возражал против чествования. - Какую роль ему дали? - спросил я Бетти. - Отелло? Одного из братьев Карамазовых? - Огромнейшую роль. Не знаю, какую точно. Но он всех заткнет за пояс! Его ждет слава Кларка Гейбла. - Или Чарльза Лаутона, - ввернула племянница Бетти, высохшая старая дева, которая разливала кофе. - Скорее Чарльза Лаутона. Он ведь характерный актер. Кан язвительно усмехнулся. - Роль не такая уж грандиозная, - сказал он, - да и сам Вилер не был в Европе таким уж грандиозным актером. Помните историю о том, как один человек пошел в Париже в ночное кабаре русских эмигрантов? Владелец кабаре решил произвести на него впечатление. Поэтому он сказал: наш швейцар был раньше генералом, официант у нас граф, этот певец - великий князь и так далее и так далее. Гость молча слушал. Наконец владелец вежливо спросил, указывая на маленькую таксу, которую тот держал на поводке: "Будьте добры сказать, какой породы ваша собачка?" "Моя собачка, - ответил посетитель, была в свое время в Берлине огромным сенбернаром", - Кан грустно улыбнулся. - Вилер на самом деле получил маленькую роль. Он играет в одном второсортном фильме нациста, эсэсовца. [91] - Неужели? Но ведь он еврей. - Ничего не значит. Пути Голливуда неисповедимы. Да и там, видимо, считают, что эсэсовцы и евреи - на одно лицо. Вот уже четвертый раз, как роль эсэсовца исполняет еврей. - Кан засмеялся. - Своего рода справедливость искусства. Гестапо косвенным образом спасает одаренных евреев от голодной смерти. Бетти сообщила, что в этот вечер проездом в Нью-Йорке будет доктор Грефенгейм. Многие присутствовавшие знали его: он был знаменитым берлинским гинекологом. Одно из противозачаточных средств назвали его именем. Кан познакомил меня с ним. Грефенгейм был скромный худощавый человек с темной бородкой. - Где вы работаете? - спросил его Кан. - Где практикуете? - Практикую? - удивился Грефенгейм. - Я еще не сдал экзаменов. Трудновато. А вы могли бы снова сдать на аттестат зрелости? - Разве от вас этого требуют? - Надо сдавать все с самого начала. И еще английский язык. - Но ведь вы были известным врачом. Вас наверняка знают. И если в Штатах существуют такие правила, для вас должны сделать исключение. Грефенгейм пожал плечами. - Это не так. Наоборот, по сравнению с американцами нас ставят в более трудные условия. Вы ведь сами знаете, как все обстоит. Правда, специальность врача такова, что он спасает чужую жизнь. Но, вступив в свои ферейны и клубы, врачи защищают собственную жизнь и не допускают в свою среду чужаков. Вот нам и приходится вторично сдавать экзамены. Нелегкое дело - экзаменоваться на чужом языке. Мне ведь уже за шестьдесят. Грефенгейм виновато улыбнулся. - Надо было учить языки. Впрочем, всем нам несладко живется. А потом я еще должен год проходить стажировку в качестве ассистента. Но при этом я буду по крайней мере иметь бесплатное питание в больнице и крышу над головой... - Вы можете сказать нам всю правду, - решительно прервала его Бетти. Кан и Росс вас поймут. Дело [92] в том, что его обобрали. Один подонок, тоже эмигрант, обобрал его. - Послушайте, Бетти. - Да. Нагло ограбил. У Грефенгейма была ценнейшая коллекция марок. Часть этой коллекции он отдал приятелю, который уже давно выехал из Германии. Тот должен был сохранить марки. Но когда Грефенгейм прибыл сюда, приятеля как подменили. Он заявил, что ровно ничего не получал от Грефенгейма. - Старая история! - сказал Кан. - Обычно, впрочем, утверждают, что переданные вещи были отняты на границе. - Тот тип оказался хитрее. Ведь иначе он признал бы, что получил марки. И, стало быть, у Грефенгейма появилось бы все же некоторое основание требовать возмещение убытков. - Нет, Бетти, - сказал Кан. - Никаких оснований. Вы ведь не брали расписку? - спросил он Грефенгейма. - Разумеется, не брал. Это было исключено, такие передачи совершались с глазу на глаз. - Зато этот подлец живет теперь припеваючи, - возмущалась Бетти, - а Грефенгейм голодает. - Ну уж и голодаю... Конечно, я рассчитывал оплатить этими деньгами мое вторичное обучение. - Скажите мне, на сколько вас обштопали? - требовала безжалостная Бетти. - Ну знаете... - смущенно улыбался Грефенгейм. - Да, это были мои самые редкие марки. Думаю, любой коллекционер охотно заплатил бы за них шесть-семь тысяч долларов. Бетти уже знала эту историю, тем не менее ее глаза-вишни опять широко раскрылись. - Целое состояние! Сколько добра можно сделать на эти деньги. - Спасибо и на том, что марки не достались нацистам, - сказал Грефенгейм виновато. Бетти взглянула на него с возмущением. - Вечно эта присказка "спасибо и на том". Эмигрантская безропотность! Почему вы не проклинаете от всей души жизнь? [93] - Разве это поможет, Бетти? - Всегдашнее ваше всепонимание, почти уже всепрощение. Неужели вы думаете, что нацист на вашем месте поступил бы так же? Да он избил бы обманщика до полусмерти! Кан смотрел на Бетти с ласковой насмешкой; в своем платье с лиловыми оборками она была точь-в-точь драчливый попугай. - Чего вы смеетесь? Ты, Кан, хоть задал перцу этим варварам. И должен меня понять. Иногда я просто задыхаюсь. Всегдашнее ваше смирение! И эта способность все терпеть! - Бетти сердито взглянула на меня. - Что вы на это скажете? Тоже способны все вытерпеть? Я ничего не ответил. Да и что тут можно было ответить? Бетти встряхнула головой, посмеялась над собственной горячностью и перешла к другой группе гостей. Кто-то завел патефон. Раздался голос Рихарда Таубера. Он пел песню из "Страны улыбок". - Начинается! Ностальгия, тоска по Курфюрстендамму, - сказал Кан. И, повернувшись к Грефенгейму, спросил: - Где вы теперь обретаетесь? - В Филадельфии. Один коллега пригласил меня к себе. Может, вы его тоже знаете: Равик(1). - Равик? Тот, что жил в Париже? Ну, конечно, знаю. Вот не предполагал, что ему удастся бежать. Чем он сейчас занимается? - Тем же, чем и я. Но он ко всему легче относится. В Париже было вообще невозможно сдать экзамены. А здесь возможно: вот он и рассматривает это как шаг вперед. Мне тяжелей. Я, к сожалению, знаю только один проклятый немецкий, не считая греческого и латыни, на которых довольно свободно изъясняюсь. Кому они нужны в наше время? - А вы не можете подождать, пока все кончится? Германии не выиграть эту войну, теперь это всем ясно. И тогда вы вернетесь. Грефенгейм медленно покачал головой: - ----------------------------------------(1) Равик - герой романа Ремарка "Триумфальная арка". [94] - Это - наша последняя иллюзия, но и она рассыплется в прах. Мы не сможем вернуться. - Почему? Я говорю о том времени, когда с нацистами будет покончено. - С немцами, может, и будет покончено, но с нацистами - никогда. Нацисты не с Марса свалились, и они не изнасиловали Германию. Так могут думать только те, кто покинул страну в тридцать третьем. А я еще прожил в ней несколько лет. И слышал рев по радио, густой кровожадный рык на их сборищах. То была уже не партия нацистов, то была сама Германия. А пластинка все вертелась. "Берлин остается Берлином", - пели певцы, которые за это время оказались либо в концлагерях, либо в эмиграции. Бетти Штейн и еще два-три человека внимали певцам, преисполненные восторга, недоверия и страстной тоски. - Там, в стране, вовсе не хотят получить нас обратно, - продолжал Грефенгейм. - Никто. И никого. Я возвращался в гостиницу. Прием у Бетти Штейн настроил меня на грустный лад. Я вспоминал Грефенгейма, который пытался начать жизнь заново. Зачем? Свою жену он оставил в Германии. Жена у него была немка. Пять лет она стойко сопротивлялась нажиму гестапо, не соглашаясь на развод с ним. За эти пять лет цветущая женщина превратилась в старуху, в комок нервов... Его то и дело таскали на допрос. И каждую ночь на рассвете жена и он тряслись от страха: в это время за ним обычно приезжали. Допросы начинались на следующий день или много дней спустя. И Грефенгейм сидел в камере с другими заключенными, как и они, весь в холодном поту от смертной тоски. В эти часы в камере возникало своеобразное братство. Люди шептались, не слыша друг друга. Они ловили каждый звук в коридоре, где раздавались шаги тюремщиков. Члены братства помогали товарищам тем немногим, что они имели, и одновременно были полны любви и ненависти друг к другу, раздираемые необъяснимыми симпатиями и антипатиями; иногда казалось, для них всех существует строго ограниченное число шансов на спасение и каждый новый человек в камере уменьшает возможности остальных. [95] Время от времени "гордость немецкой нации", двадцатилетние герои, выволакивали из камеры очередную жертву, пиная ее ногами, подгоняя ударами и руганью, - иначе они и не мыслили себе обращение с больными и старыми людьми. И в камере воцарялась тишина. Нередко проходило много часов, прежде чем к ним швыряли взятого на допрос - окровавленное тело. И тогда все молча принимались за работу. Для Грефенгейма эти сцены стали настолько привычными, что, когда его в очередной раз забирали из дома, он просил плачущую жену сунуть ему в карман несколько носовых платков - пригодятся для перевязок. Бинты он брать не решался. Даже перевязки в камерах были актом огромного мужества. Бывало, что людей, которые на это шли, убивали как "саботажников". Грефенгейм вспоминал несчастных жертв, которых опять водворяли в камеру. Каждое движение было для них мучительно, но многие все же обводили товарищей полубезумным взглядом и шептали охрипшими от крика голосами: "Мне повезло. Они меня не задержали!" Быть задержанным - значило оказаться в подвале, где узников затаптывали насмерть, или в лагере, где их истязали до тех пор, пока они не бросались на колючую проволоку, через которую был пропущен ток. Свою практику ему уже давно пришлось передать другому врачу. Преемник обещал заплатить за нее тридцать тысяч марок, а заплатил тысячу, хотя практика стоила все триста тысяч. Это случилось так: в один прекрасный день к Грефенгейму явился унтерштурмфюрер, родственник преемника, и предложил на выбор - либо ждать отправки в концлагерь за незаконный прием больных, либо взять тысячу марок и написать расписку на тридцать тысяч. Грефенгейм ни минуты не колебался, он знал, какое решение принять. Жена его и так созрела для сумасшедшего дома. Но разводиться все еще не желала. Она верила, что спасает мужа от лагеря. Жена Грефенгейма была согласна развестись при одном условии - если Грефенгейму разрешат уехать. Ей нужно было знать, что он в безопасности. Наконец им все же счастье улыбнулось! Как-то ночью к Грефенгейму пришел тот же самый унтерштурм[96] фюрер, за это время уже успевший стать оберштурмфюрером. Он был в штатском и, помявшись немного, изложил свою просьбу: сделать аборт девице. Оберштурмфюрер был женат, и его супруга не разделяла национал-социалистской идеи о том, что арийские производители должны иметь большое потомство чистых кровей, даже если в скрещивании будут участвовать разные особи. Супруга оберштурмфюрера считала, что чистых кровей у нее самой предостаточно. Грефенгейм сначала отказывался - подозревая западню. Осторожности ради он сослался на своего преемника, тот ведь тоже врач. Почему бы оберштурмфюреру не обратиться к нему? Тем более преемник - его родственник и тем более - тут Грефенгейм проявил сугубую осмотрительность - он должен испытывать благодарность к оберштурмфюреру. Но оберштурмфюрер привел свои контр доводы. "Этот сукин сын не желает! - сказал он. - Стоило мне только намекнуть ему, как он разразился целой речугой в духе национал-социализма о наследственных признаках, генетическом достоянии нации и прочей чепухе. Сами видите, благодарности не жди. А ведь без меня он не получил бы вашей практики!" Грефенгейм не заметил ни тени иронии на упитанном лице оберштурмфюрера. "Вы - дело другое, - продолжал оберштурмфюрер. - Мы не станем выносить сора из избы. А мой тесть, эдакий мерзавец, проболтается рано или поздно. Или всю жизнь будет меня шантажировать". - "Но вы и сами сумеете его шантажировать, раз он пойдет на недозволенное хирургическое вмешательство", - осмелился возразить Грефенгейм. "Я простой солдат, - прервал его оберштурмфюрер. - Эти штуки не по мне. Предпочитаю иметь дело с вами, дорогуша. Мы друг друга поймем с полуслова. Вам запрещено работать, а ей запрещено делать аборт. Стало быть, никто ничем не рискует. Она придет к вам сегодня ночью, а утром уйдет домой. Порядок?" - "Нет! - сказала жена Грефенгейма из-за двери. Мучимая страхом, она подслушала весь разговор. Сейчас эта полубезумная стояла в дверях. Грефенгейм вскочил. - Оставь меня! - сказала жена. - Я все слышала. Ты и пальцем не шевельнешь, [97] не шевельнешь пальцем до тех пор, пока не получишь разрешение на выезд. Такова - цена. Обеспечьте ему разрешение", - сказала она, оборачиваясь к оберштурмфюреру. Тот попытался растолковать ей, что это не в его ведении. Но жена Грефенгейма была неумолима. Тогда оберштурмфюрер собрался уходить. Жена стала угрожать ему - она все расскажет его начальнику. Кто ей поверит? Пусть свидетельствует против него, он тоже будет свидетельствовать. Посмотрим, чья возьмет. Под конец он ей Бог знает чего наобещал. Но жена Грефенгейма не поверила ему. Сперва разрешение на выезд - потом аборт. Невозможное совершилось. В дебрях этого забюрократизированного царства ужасов попадались иногда оазисы. Девушка пришла к Грефенгейму. Это случилось примерно две недели спустя. Ночью. А потом, когда все благополучно миновало, оберштурмфюрер разъяснил Грефенгейму, что он обратился к нему еще и по другой причине: врачу-еврею он доверял больше, чем этому остолопу, своему тестю. До последней минуты Грефенгейм страшился западни. Оберштурмфюрер вручил ему двести марок гонорара. Грефенгейм отказался. Тогда оберштурмфюрер насильно засунул ему деньги в карман. "Вам, дорогуша, они еще пригодятся". Оберштурмфюрер и впрямь любил эту девицу. Исполненный подозрительности, Грефенгейм даже не попрощался с женой. Он вообразил, что так обманет судьбу. И загадал: если он попрощается, его вернут обратно. Грефенгейму удалось бежать. А теперь, сидя в Филадельфии, он горько раскаивался, что уехал, не поцеловав жену. Мысль эта не давала ему покоя. И он не имел никаких вестей из дома. Впрочем, иметь вести было почти невозможно, ведь вскоре началась война. Перед гостиницей "Ройбен" стоял "роллс-ройс". За рулем сидел шофер. "Роллс-ройс" производил впечатление золотого слитка в груде пепла. - Вот наконец подходящий кавалер для вас, - сказал Меликов, сидевший в глубине плюшевого холла. - Я, к сожалению, занят. [98] В углу стояла Наташа Петрова. - Неужели этот роскошный "роллс-ройс" принадлежит вам? - Взят взаймы, - ответила она. - Как платья и драгоценности, в которых меня фотографируют. У меня все не свое, все не подлинное. - Голос у вас свой, а "роллс-ройс" - подлинный. - Пусть так. Но мне все равно ничего не принадлежит. Скажем так: я обманщица, но вещи у меня подлинные. Вас это больше устраивает? - Да, но это гораздо опаснее, - сказал я. - Наташе нужен кавалер, - вмешался Меликов. - Этот "роллс-ройс" дали ей только на сегодняшний вечер. Завтра она должна его вернуть. Не хочешь ли стать на один вечер авантюристом и пожить в свое удовольствие? Я засмеялся. - Примерно так я и поступаю много лет. Но без машины. Машина для мены нечто новое. - Вдобавок мы держим шофера, - сказала Наташа Петрова, - и даже в ливрее. В английской ливрее. - Мне следует переодеться? - Конечно, нет! Посмотрите на меня. Переодеться мне, кстати, было не во что. Я имел всего два костюма, и сегодня на мне был лучший из них. - Поедете со мной? - спросила Наташа Петрова. - С удовольствием. Для меня это было самое верное средство избавиться от мыслей о Грефенгейме. - Сегодняшний день, кажется, станет счастливым, - сказал я. - Я ведь дал себе три дня отпуска. Но о таких сюрпризах даже не смел мечтать. - Вы можете сами давать себе отпуск? Я - не могу. - Я - тоже. Но в данный момент я меняю место работы. Через три дня стану зазывалой, окантовщиком и слугой у одного торговца картинами. - Продавцом тоже? Секунду Наташа Петрова внимательно смотрела на меня [99] - Избави Бог! Этим занимается сам господин Силверс. - А вы разве не умеете продавать? - Слишком мало смыслю в этом деле. - В том, что ты продаешь, вовсе не надо смыслить. Именно тогда продаешь всего успешней. Не видя изъянов, чувствуешь себя свободнее. - Откуда вы все это знаете? - засмеялся я. - Мне тоже иногда приходится продавать. Платья и шляпки. - Она опять внимательно посмотрела на меня. - Но за это я получаю комиссионные. Вам тоже надо их потребовать. - Пока еще вообще неизвестно, не заставят ли меня подметать пол и подавать клиентам кофе. Или коктейли. Мы медленно проезжали по улице. Перед нами маячила широкая, обтянутая вельветом спина шофера и его бежевая фуражка. Наташа нажала на какую-то кнопку - и из стенки, обшитой красным деревом, появился складной столик. - Вот вам и коктейли! - сказала она и сунула руку в нишу, оказавшуюся под столиком: там стояло несколько бутылок и рюмок. - Холодные как лед! объяснила Наташа. - Последний крик моды! Маленький встроенный холодильник. Ну так что же? Водки, виски или минеральной воды? Водки? Я угадала? - Разумеется. Я взглянул па бутылку. - Настоящая русская водка. Как она сюда попала? - Нектар! Или даже лучше. Одно из немногих приятных последствий войны. Человек, которому принадлежит машина, имеет какое-то отношение к внешней политике, и ему приходится часто ездить в Россию и в Вашингтон. - Наташа засмеялась. - Впрочем, к чему вопросы? Давайте просто наслаждаться. Мне разрешили пить эту водку. - Но не мне. - Человек, которому принадлежит машина, знает, что я не стану разъезжать в его "роллс-ройсе" одна. Водка была замечательная. Все, что я пил до этого, казалось мне теперь слишком крепким и невкусным. [100] - Еще рюмку? - спросила Наташа. - Не возражаю. Видно, такова уж моя судьба - примкнуть к тем, кто наживается на войне. Мне разрешили въезд в Штаты, потому что идет война. Я получил работу, потому что идет война. Против воли я стал паразитом. Наташа Петрова подмигнула мне. - А почему бы вам не стать им по собственной воле? Это куда приятней. Мы ехали сейчас вверх по Пятой авеню вдоль парка. - Скоро начнутся ваши владения, - сказала Наташа Петрова. Через некоторое время мы свернули на Восемьдесят шестую улицу. Это была широкая, типично американская улица, и все-таки она сразу напомнила мне маленькие немецкие городишки. По обе стороны мелькали кондитерские, пивнушки, сосисочные. - Здесь все еще говорят по-немецки? - спросил я. - Сколько угодно. Американцы не мелочны. Они никого не сажают. Не то что немцы. - Наташа Петрова засмеялась. - Впрочем, и американцы сажают. К примеру, японцев, которые здесь жили. - А также французов и немецких эмигрантов, которые жили в Европе. - По-моему, всюду сажают не тех, кого надо. Правда? - Возможно. Как бы то ни было, нацисты с этой улицы разгуливают на свободе. Нельзя ли нам поехать куда-нибудь еще? Секунду Наташа Петрова смотрела на меня молча, потом задумчиво сказала: - С другими я не такая. Что-то раздражает меня в вас. - Ценное признание. Со мной происходит то же самое. Она не обратила внимания на мои слова. - Раздражает. Нечто похожее на скрытое самодовольство, - сказала она, - оно так далеко запрятано, что не доберешься. Но это злит. Вы меня понимаете? - Безусловно. В других это злит и меня. Но к чему такой разговор? [101] - Чтобы вас позлить, - ответила Наташа Петрова, - только поэтому. А что вас раздражает во мне? - Ничего, - сказал я, рассмеявшись. Наташа вспыхнула. И я тут же раскаялся, но было уже поздно. - Чертов немец! - пробормотала она. Лицо у нее побледнело, она избегала встречаться со мной взглядом. - Возможно, вам будет интересно узнать, что Германия лишила меня гражданства, - ответил я и разозлился на самого себя за эти слова. - Ничего удивительного. - Наташа Петрова постучала в стекло. - А теперь к гостинице "Ройбен". - Извините, мадам, - сказал шофер, - на какой она улице? - Это та гостиница, у которой вы меня дожидались. - Очень хорошо. - Зачем подвозить меня к гостинице? - сказал я. - Могу выйти сейчас. Автобусов везде сколько угодно. - Ваша воля. Тем более, здесь - ваши родные места. - Остановите, пожалуйста! - сказал я, обращаясь к шоферу, и вышел из машины. - Большое спасибо, Наташа. Она не ответила. Я стоял на Восемьдесят шестой улице в Нью-Йорке и смотрел не отрываясь на кафе "Гинденбург", откуда доносились звуки духового оркестра. В кафе "Скрипач" был выставлен домашний крендель. В соседней витрине висели кровяные колбасы. Вокруг меня слышалась немецкая речь. Все эти годы я не раз представлял себе, как было бы хорошо вернуться к своим. Но не о таком возвращении я мечтал.