Тени в раю

XXIV

В "Садах Аллаха" был бассейн для плаванья и маленькие коттеджи, сдававшиеся внаем. В них жили по одному, по двое или по нескольку человек. Меня поселили в домике, где уже находился один постоялец - актер. У каждого из нас была своя комната, а ванная была общая. По виду эта гостиница смахивала на цыганский табор, хотя жить в ней было удобно. Несмотря на непривычную обстановку, я почувствовал себя хорошо. В первый же вечер актер пригласил меня к себе. Он угощал виски и калифорнийским вином, и весь вечер к нему валил народ - его знакомые. Обстановка была самая непринужденная, и если кому-нибудь из гостей хотелось освежиться, он прыгал в зеленовато-голубую подсвеченную воду бассейна и плавал там. Я выступал в своей старой роли - бывшего эксперта из Лувра. Опасаясь длинных языков, я счел самым правильным и в частной жизни придерживаться той же версии; в конце концов Силверс платил мне именно за это. В первые дни я был совершенно свободен. Картины, которые Силверс послал сюда из Нью-Йорка, еще не прибыли. Я бродил по "Садам Аллаха" и ездил на берег океана с Джоном Скоттом - моим соседом-актером, который просвещал меня насчет жизни в Голливуде. Уже в Нью-Йорке меня преследовала мысль о нереальности окружающего; эта огромная страна вела войну, и в то же время войны здесь совершенно не чувствовалось: между Америкой и фронтами пролегало полмира; ну, а уж в Голливуде война и вообще казалась просто литературной категорией. Здесь бродили косяками полковники и капитаны в соответствующих мундирах, но никто из них понятия не имел о войне, то были кинополковники, кинокапитаны, кинорежиссеры и кинопродюсеры, каждого из которых могли в один прекрасный [305] день произвести в чин полковника благодаря какой-то чепухе, тем или иным образом связанной с военными фильмами; никто из них, разумеется, ничего не смыслил в военном деле, разве что усвоил нехитрую истину: здороваясь, нельзя снимать фуражку. Война стала в Голливуде примерно таким же понятием, как "Дикий Запад", и у меня создалось впечатление, что статисты, участвовавшие в фильмах о войне, вечером появлялись в тех же костюмах. Иллюзия и действительность слились здесь настолько прочно, что превратились в некую новую субстанцию, наподобие того, как медь, сплавляясь с цинком, превращается в латунь, эдакое золото для бедных. При всем том в Голливуде было полным-полно выдающихся музыкантов, поэтов и философов, равно как и мечтателей, сектантов и просто жуликов. Всех он принимал, но тех, кто вовремя не спохватывался, нивелировал, хотя многие этого не сознавали. Пошлая фраза о том, что человек продает душу дьяволу, имела здесь вполне реальный смысл. Правда, Голливуд превращал в латунь всего лишь медь и цинк, так что далеко не все громкие сетования, раздававшиеся по этому поводу, были обоснованы. Мы сидели на песчаном пляже в Санта-Монике. Тихий океан катил свои серо-зеленые волны у наших ног. Рядом с нами пищали детишки, а позади, в дощатой закусочной, варили омаров. Начинающие актеры с независимым видом вышагивали по пляжу в надежде, что их "откроет" какой-нибудь talentscout(1) или помощник режиссера. Официантки во всех ресторанах и кафе также ждали своего часа, а пока что потребляли тонны румян и помады, ходили в обтягивающих брючках и коротких юбках. И вообще атмосфера здесь была, как в игорном доме, где каждый лихорадочно мечтает сорвать банк получить роль в фильме. - Танненбаум? - спросил я с некоторым сомнением и воззрился па субъекта в клетчатом пиджаке, который стоял против солнца, заслоняя мне океан. - ----------------------------------------(1) Искатель талантов (англ.) - специальная должность в кинопромышленности США. [306] - Собственной персоной, - с достоинством ответил исполнитель ролей нацистских фюреров. - Вы живете в "Садах Аллаха"? Не так ли? - Откуда вы знаете? - Это - прибежище всех актеров-эмигрантов. - Черт побери! А я-то думал, что избавился, наконец, от эмигрантов. И вы там поселились? - Я въехал туда сегодня в полдень. - Сегодня в полдень! Стало быть, два часа назад. И уже разгуливаете по берегу Тихого океана без галстука, с яркокрасным шелковым платком вокруг шеи и в клетчатом желтом спортивном пиджаке. Вот это я понимаю! - Не люблю терять время! Я вижу, вы здесь со Скоттом. - Вы и с ним знакомы? - Конечно. Я ведь уже был в Голливуде дважды. Первый раз играл шарфюрера, второй - штурмшарфюрера. - Вы делаете головокружительную карьеру. Теперь вы, по-моему, уже штурмбаннфюрер? - Группенфюрер. - Съемки уже начались? - спросил Скотт. - Нет еще. Приступаем на следующей неделе. Сейчас у нас идет примерка костюмов. "Примерка костюмов!" - повторил я про себя. То, о чем я боялся думать, то, что тщетно хотел изгнать из своих снов, обернулось здесь маскарадом. Я не сводил глаз с Танненбаума, и меня вдруг охватило ощущение небывалой легкости. Передо мной была серебристо-серая поверхность океана, волны из ртути и свинца, теснившиеся к горизонту, и этот смешной человечек, для которого мировая катастрофа обернулась примеркой костюмов, гримом и киносценариями. И мне показалось, будто сплошные тяжелые тучи над моей головой разорвались. Может быть, подумал я, может быть, существует и такое состояние, когда все пережитое перестаешь воспринимать всерьез. Я даже не мечтаю, чтобы для меня это свелось к примерке костюмов и к кинофильмам, пусть хотя бы перестанет висеть надо мной, [307] подобно гигантскому глетчеру, который в любую секунду может обрушиться и похоронить меня подо льдом. - Когда вы оттуда уехали, Танненбаум? - спросил я. - В тридцать четвертом. Я собирался еще многое спросить, но вовремя одумался. Мне хотелось узнать, потерял ли он близких - каких-нибудь родственников, которых не выпустили из Германии или сразу уничтожили... Скорее всего так и было, но об этом не полагалось спрашивать. Да и знать я хотел это только для того, чтобы представить себе, как он сумел все преодолеть, чтобы изображать теперь без душевного надрыва людей, которые были убийцами его близких. Впрочем, необходимости в этом не было. Уже самый факт, что он их играл, делал мои вопросы излишними. - Я рад вас видеть, Танненбаум, - сказал я. Он подозрительно покосился на меня. - По-моему, мы с вами не в таких отношениях, чтобы рассыпаться друг перед другом в комплиментах, - сказал он. - Но я действительно рад, - повторил я. Силверс что-то темнил; он действовал, но довольно безуспешно и через несколько дней переменил тактику; ринулся в прямую атаку. Начал названивать продюсерам и режиссерам, с которыми познакомился когда-то через других покупателей, и приглашать их посмотреть картины. Но произошла весьма обычная история: люди, которые в Нью-Йорке чуть не со слезами на глазах умоляли его посетить их, как только он окажется в Лос-Анджелесе, теперь вдруг с большим трудом узнавали его, а когда он приглашал их поглядеть картины, ссылались на недосуг - Черт бы побрал этих варваров, - брюзжал Силверс уже через неделю после нашего приезда. - Если ничего не изменится, придется возвращаться в Нью-Йорк. Что за народ живет в "Садах Аллаха"? - Для вас это не клиенты, - заверил я его. - В лучшем случае они могут купить маленький рисунок или литографию. - На безрыбье и рак - рыба. У нас с собой два маленьких рисунка Дега и два рисунка углем Пикассо. [308] Возьмите их и повесьте у себя в комнате. И устройте вечеринку с коктейлями. - За свои деньги или в счет издержек производства? - Ну конечно, за мой счет. У вас в голове одни только деньги. - У меня пусто в карманах, вот и приходится держать деньги в голове. Силверс махнул рукой. Ему было не до острот. - Попытайте счастья у себя в гостинице. Может быть, подцепите какую-нибудь мелкую рыбешку, раз не удается поймать щуку. Я пригласил Скотта, Танненбаума и еще несколько человек - их знакомых. "Сады Аллаха" славились своими вечеринками с коктейлями. По словам Скотта, они иногда продолжались здесь до утра. Отчасти из вежливости, отчасти шутки ради я пригласил и Силверса. Сперва он вроде удивился, а потом с высокомерным видом отказался прийти. Такого рода вечеринки годились только для мелкого люда, посещать их было ниже его достоинства. Вечеринка началась весьма многообещающе: пришло на десять человек больше, чем я позвал, а часов в десять вечера незваных гостей было уже по крайней мере человек двадцать. Спиртные напитки скоро кончились, и мы перешли в другой коттедж. Седой человек с красным лицом, которого все звали Эдди, заказал бутербродов, котлет и гору сосисок. В одиннадцать часов я настолько подружился с десятком незнакомых людей, что мы стали называть друг друга по имени, впрочем, по всей видимости, это произошло слишком поздно. Обычно на голливудских вечеринках люди становились закадычными друзьями в более ранний час. В полночь несколько человек свалились в бассейн, а нескольких гостей столкнули туда. Это считалось чрезвычайно изысканной шуткой. Девушки в бюстгальтерах в трусиках плавали в голубовато-зеленоватой подсвеченной воде. Они были совсем молоденькие и очень хорошенькие, и их забавы производили почему-то вполне невинное впечатление. Вообще, несмотря на весь шум в гам, вечеринка казалась, как ни странно, на редкость целомуд[309] ренной. В тот час, когда в Европе люди давным-давно лежат в постелях, мои гости обступили рояль и затянули сентиментальные ковбойские песенки. Постепенно я потерял контроль над собой. Все вокруг начало шататься, что меня, в общем, устраивало. Мне не хотелось быть трезвым - из ненависти к ночам, когда вдруг просыпаешься один и не знаешь, где ты; от этих ночей было рукой подать до неотвязных кошмаров. Теперь я медленно погружался в тяжелое, хотя и довольно приятное опьянение и передо мной то тут, то там мелькали коричневые и золотые вспышки. На следующее утро я не имел ни малейшего представления ни о том, где бродил ночью, ни о том, как попал к себе в комнату. Скотт попытался напомнить мне, что произошло. - Вы продали два рисунка, которые здесь висели, Роберт, - сказал он. Они были ваши? Я оглянулся. Голова у меня гудела. Рисунки Дега отсутствовали. - Кому я их продал? - спросил я. - По-моему, Холту. Режиссеру, у которого снимается Танненбаум. - Холту? Понятия не имею. Боже мой, ну и напился же я. - Мы все перебрали. Вечеринка была чудесная. И вы Роберт, были просто великолепны. Я посмотрел на него подозрительно. - Вел себя как последний болван? - Нет, по-дурацки вел себя только Джими. Как всегда, плакал пьяными слезами. Вы были на высоте. Одного только не знаю: когда вы продавали рисунки, вы уже были под мухой? По виду ничего нельзя было сказать. - Наверное, под мухой. Я ровно ничего не помню. - И о чеке тоже не помните? - О каком чеке? - Но Холт же сразу дал вам чек. Я поднялся и начал шарить у себя в карманах. Действительно там лежал сложенный в несколько раз чек. Я долго смотрел на него. [310] - Холт прямо зашелся, - сказал Скотт. - Вы рассуждали об искусстве как Бог. Он сразу же и забрал рисунки, в такой он пришел восторг. Я поднес чек к свету. Потом засмеялся. Я продал рисунки на пятьсот долларов дороже, чем оценил их Силверс. - Ну и ну, - сказал я, обращаясь к Скотту. - Я отдал рисунки слишком дешево. - Правда? Вот скверная история! Не думаю, чтобы Холт согласился их вернуть. - Ничего, - сказал я, - сам виноват. - Для вас это очень неприятно? - Не очень. Поделом мне. А рисунки Пикассо я тоже продал? - Что? - Два других рисунка? - Это я уж не знаю. Как вы относитесь к тому, чтобы залезть в бассейн? Самое лучшее средство против похмелья. - У меня нет плавок. Скотт притащил из своей комнаты четыре пары плавок. - Выбирайте. Будете завтракать или уже прямо обедать? Сейчас час дня. Я встал. Когда я вышел в сад, моим глазам представилась мирная картина. Вода сверкала, несколько девушек плавали в бассейне, хорошо одетые мужчины сидели в креслах, читали газеты, потягивали апельсиновый сок или виски и лениво переговаривались. Я узнал седого человека, у которого мы были накануне вечером. Он кивнул мне. Три других господина, которых я не узнал, также кивнули мне. У меня вдруг появилась целая куча респектабельных друзей, которых я даже не знал. Алкоголь оказался куда более верным средством сближения, нежели интеллект; все проблемы вдруг куда-то исчезли, и небо было безоблачно; поистине этот клочок земли вдали от сложностей и бурь окутанной мглой Европы был сущим раем. Впрочем, только на первый взгляд. То была иллюзия. Не сомневаюсь, что и здесь хозяевами положения были не бабочки, а змеи. [311] Но даже эта иллюзия казалась невероятной; я чувствовал себя так, словно меня перенесли на остров Таити в благословенные моря южных широт, где мне не оставалось ничего иного, как забыть прошлое, мое убийственное второе "я", забыть весь горький опыт и всю грязь прошедших лет и вернуться к жизни, чистой и первозданной. Быть может, думал я, прыгая в голубовато-зеленую воду бассейна, быть может, на этот раз я действительно избавлюсь от прошлого и начну все сначала, отброшу все планы мщения, которые давят на меня, как солдатский ранец, набитый свинцом. Гнев Силверса мгновенно улетучился, как только я вручил ему чек. Это не помешало ему, однако, сказать: - Надо было запросить на тысячу долларов больше. - Я и так уже запросил на пятьсот долларов больше, чем вы велели. Если желаете, могу вернуть чек и опять принести вам рисунки. - Это не в моих правилах. Раз продано, значит, продано. Даже себе в убыток. Силверс сидел, развалившись, на светло-голубом кожаном диване у окна; внизу, под окном его номера, также был плавательный бассейн. - У меня есть желающие и на рисунки Пикассо, - сказал я. - Но, думается, будет лучше, если вы продадите их сами. Не хочу делать вас банкротом из-за того, что я неправильно манипулирую ценами, которые вы назначаете. Силверс вдруг улыбнулся. - Милый Росс, у вас нет чувства юмора. Продавайте себе на здоровье. Неужели вы не понимаете, что во мне говорит профессиональная зависть? Вы уже здесь кое-что продали, а я ровным счетом ничего. Я оглядел его. Он был одет даже более по-голливудски, чем Танненбаум, а это что-нибудь да значило! Спортивный пиджак Силверса был, разумеется, английский, в то время как Танненбаум носил готовые американские вещи. Но ботинки у Силверса были чересчур уж желтые, а его шелковый шейный платок слишком уж большой и к тому же слепяще-красный - цвета киновари. [312] Я понимал, к чему клонился разговор: Силверс не хотел платить мне комиссионных. Да я и не ждал комиссионных. А потому не удивился, когда он сказал, чтобы я поскорее представил ему счет за вечеринку с коктейлями. После обеда за мной явился Танненбаум. - Вы обещали Холту приехать сегодня на студию, - сказал он. - Разве? - удивился я. - Что я там еще наболтал? - Вы были в ударе. И продали Холту два рисунка. А сегодня хотели посоветовать, в какие рамы их вставить. - Они же были в рамах! - Вы сказали, что это дешевые стандартные рамы. А ему надо купить старинные рамы восемнадцатого века, тогда ценность рисунков возрастет втрое. Поехали со мной. Посмотрите хоть раз, как выглядит студия. - Хорошо. В голове у меня по-прежнему был полный сумбур. Без долгих разговоров я последовал за Танненбаумом. У него оказался старый "шевроле". - Где вы научились водить машину? - спросил я. - В Калифорнии. Здесь машина необходима. Слишком большие расстояния. Можно купить машину за несколько долларов. - Вы хотите сказать: за несколько сот долларов? Танненбаум кивнул. Мы проехали через ворота в ограде, напоминавшей надолбы; ворота охраняли полицейские. - Здесь тюрьма? - спросил я, когда машину остановили. - Какая чушь! Это полиция киностудии. Она следит за тем, чтобы студию не наводняли толпы зевак и неудачников, которые хотят попытать счастья в кино. Сперва мы миновали поселок золотоискателей. Потом проехали по улице, где было полно салунов, как на Диком Западе; за ними одиноко стоял танцзал. Вся эта бутафория под открытым небом производила странное впечатление. Большинство декораций состояло из одних фасадов, за которыми ничего не было, поэтому ка[313] залось, будто здесь только что прошла война и дома разбиты и разбомблены с невиданной аккуратностью и методичностью. - Декорации для натурных съемок, - объяснил Танненбаум. - Здесь выстреливают сотни ковбойских фильмов и вестернов с почти одинаковыми сюжетами. Иногда даже не меняют актеров. Но публика ничего не замечает. Мы остановились у гигантского павильона. На стенах его в разных местах было выведено черной краской: "Павильон ?5". Над дверью горела красная лампочка. - Придется минутку обождать, - сказал Танненбаум. - Сейчас как раз идет съемка. Как вам здесь нравится? - Очень нравится, - сказал я. - Немного напоминает цирк и цыганский табор. Перед павильоном ?4 стояло несколько ковбоев и кучка людей в старинных одеждах: дамы в платьях до пят, бородатые пуритане в широкополых шляпах и в сюртуках. Почти все они были загримированы, что при свете солнца казалось особенно странным. Я увидел также лошадей и шерифа, который пил кока-колу. Красная лампочка над павильоном ?5 потухла, и мы вошли внутрь. После яркого света я в первое мгновение не мог ничего различить. И вдруг окаменел. Человек двадцать эсэсовцев двигались прямо на меня. Я тотчас круто повернулся и приготовился бежать, но налетел на Танненбаума, который шел сзади. - Кино, - сказал он. - Почти как в жизни. Не правда ли? - Что? - Я говорю, здорово у них это получается. - Да, - с трудом выдавил я из себя и секунду колебался, не дать ли ему по физиономии. Над головами эсэсовцев на заднем плане я увидел сторожевую вышку, а перед ней ряды колючей проволоки. Я заметил, что дышу очень громко, с присвистом. - Что случилось? - спросил Танненбаум. - Вы испугались? Но вы же знали, что я играю в антифашистском фильме. [314] Я кивнул, стараясь взять себя в руки. - Забыл, - сказал я. - После вчерашнего вечера. Голова у меня все еще трещит. Тут забудешь все на свете. - Ну, конечно, конечно! Мне бы следовало вам напомнить. - Зачем? Мы ведь в Калифорнии, - сказал я все еще нетвердым голосом. Я растерялся только в первую секунду. - Ясно, ясно. И со мной бы это произошло. В первый раз со мной так и случилось. Но потом я, конечно, привык. - Что? - Я говорю, что привык к этому, - повторил Танненбаум. - Правда? - Ну да! Я снова обернулся и посмотрел на ненавистные эсэсовские мундиры. И почувствовал, что меня вот-вот вырвет. Бессмысленная ярость вскипала во мне, но без толку: я не видел вокруг ни одного объекта, на который мог бы излить ее. Эсэсовцы, как я вскоре заметил, говорили по-английски. Но и потом, когда моя ярость утихла, а страх исчез, у меня осталось ощущение, будто я перенес тяжелый припадок. Все мускулы болели. - А вот и Холт! - воскликнул Танненбаум. - Да, - сказал я, не сводя глаз с рядов колючей проволоки вокруг концентрационного лагеря. - Хэлло, Роберт! Холт был в тирольской шляпе и в гольфах. Я бы не удивился, если бы увидел у него на груди свастику. Или желтую звезду. - А я и не знал, что вы уже начали съемки, - сказал Танненбаум. - Всего два часа назад, после обеда. На сегодня хватит. Как вы отнесетесь к стакану шотландского виски? Я поднял руку. - Не могу еще. После вчерашнего. - Как раз поэтому я и предложил. Клин клином вышибают. Самый лучший способ. [315] - Неужели? - сказал я рассеянно. - Старый рецепт! - Холт ударил меня по плечу. - Может быть, - сказал я. - Вы правы, конечно. - Ну вот, молодец! Выйдя из павильона, мы прошли мимо кучки мирно болтающих эсэсовцев. "Переодетые актеры", - твердил я себе, все еще не в силах осознать происходящее. Наконец мне удалось взять себя в руки. - У того парня, - сказал я, указывая на актера в мундире шарфюрера, фуражка не по форме. - Правда? - спросил Холт с тревогой. - Вы уверены? - Да, уверен. К сожалению. - Это надо немедленно проверить, - сказал Холт, обращаясь к молодому человеку в зеленых очках. - Где консультант по костюмам? - Сейчас найду. "Консультант по костюмам, - думал я. - Там они еще льют кровь, а здесь их уже изображают статисты. Впрочем, быть может, все, что произошло у меня на родине за эти одиннадцать-двенадцать лет, было на самом деле лишь бунтом статистов, которые вздумали разыграть из себя героев, но так и остались пошлой бандой палачей". - Кто у вас консультант? - спросил я. - Настоящий гитлеровец? - Не знаю точно, - сказал Холт. - Во всяком случае, он специалист. Неужели, черт побери, нам придется из-за одной этой вшивой фуражки переснимать всю сцену? Мы пошли в столовую. Холт заказал виски с содовой. Меня уже не удивляло, что официантки были все как на подбор ухоженные красавицы. Конечно, они только и ждали, когда их "откроют". - Я еще хотел спросить вас насчет рисунков Дега, - сказал Холт немного погодя. - Они ведь настоящие, правда? Не обижайтесь, но мне сказали, что существует чертова уйма подделок. Тут нечего обижаться, Джо. Ваше право узнать все досконально. На рисунках нет собственноручной [316] подписи Дега, только красная печать с его именем. Вас смущает это? Холт кивнул. - Красная печать - это печать мастерской художника. Рисунки найдены после смерти Дега и помечены печатью. Об этом существует специальная литература, с репродукциями. У господина Силверса, который приехал со мной, эти книги есть, он вам их с удовольствием покажет. Почему бы вам не посетить его? Вы уже свободны? - Освобожусь через час. Но я вам верю, Роберт. - Я сам себе часто не верю, Джо. Давайте встретимся в шесть в отеле "Беверли-Хиллз". Хорошо? Тогда вы сами убедитесь во всем. Кроме того, Силверс даст вам официальную квитанцию, удостоверяющую вашу покупку, и паспорт к рисункам. Так положено. - Хорошо. Силверс принял нас, сидя на том же светло-голубом диване. Глядя на него, нельзя было сказать, что приезд в Голливуд не принес ему ничего, кроме неудач. Вел он себя весьма высокомерно: велел мне изготовить документ, подтверждающий покупку рисунков на посмертном аукционе, а сам вручил Холту паспорт и фотографии обеих работ. - Рисунки достались вам, можно сказать, даром, - объявил он надменно. - Мой сотрудник господин Росс, эксперт из Лувра, вообще не занимается продажей. Поэтому я назвал ему ту цену, за которую сам приобрел эти вещи. Произошла досадная ошибка. Он не знал, что это не продажная цена, и предложил вам рисунки за ту цену, какую я сам уплатил год назад. Если бы я захотел сейчас купить эти рисунки Дега, мне пришлось бы выложить минимум на пятьдесят процентов больше. - Хотите аннулировать сделку? - спросил Холт. Силверс махнул рукой. - Что продано, то продано. Просто я хотел вас поздравить. Вы совершили потрясающе выгодную покупку. Силверс немного оттаял и заказал кофе с коньяком. - Хочу сделать вам одно предложение, - начал он. - Я покупаю у вас оба рисунка с двадцатипроцентной надбавкой, если вы, конечно, согласны. Немедлен[317] но. - И он сунул руку в карман своего спортивного пиджака, словно собираясь вытащить чековую книжку. Я с любопытством ждал, как Холт отнесется к этому жульническому трюку. Он отнесся правильно. Сказал, что купил рисунки только потому, что они ему понравились. И хотел бы их сохранить. И даже наоборот: решил воспользоваться преимущественным правом, которое я дал ему вчера вечером, и купить еще два рисунка Пикассо. Я в изумлении воззрился на него: ни о каком преимущественном праве у нас и речи не было, но мне показалось, что в глазах Холта появился алчный блеск - ему тоже хотелось сделать бизнес. Этот малый соображал быстро. - Преимущественное право? - спросил меня Силверс. - Вы его дали кому-нибудь? Я тоже соображал быстро. Нет, об оптации речи не было. Очевидно, Холт смошенничал. Но он наверняка не запомнил цены, о которой говорилось вчера. - Правильно, - сказал я. - Преимущественное право покупки до сегодняшнего вечера. - А цена? - Шесть тысяч долларов. - За один рисунок? - спросил Силверс. - За два, - опередил меня Холт. - Правильно? - спросил Силверс резко. Я опустил голову. Названная цена была на две тысячи выше той, какую назначил за оба рисунка Силверс. - Правильно, - сказал я. - Вы меня разоряете, господин Росс, - сказал Силверс неожиданно мягко. - Мы очень много выпили, - оправдывался я. - Я не привык столько пить. Холт рассмеялся. - Как-то раз, выпив, я проиграл двенадцать тысяч долларов в триктрак, - сказал Холт. - Для меня это был хороший урок. При словах "двенадцать тысяч долларов" в глазах Силверса промелькнул тот же блеск, что прежде в глазах Холта. [318] - Пусть это и для вас будет уроком, Росс, - сказал он. - Вы кабинетный ученый, а уж никак не деловой человек. Ваша сфера - музеи. При этих словах я вздрогнул. - Возможно, - сказал я и повернулся к окну. Вечерело, в синих сумерках носились взад и вперед белые фигурки последние игроки в теннис. Бассейн для плавания опустел, зато вокруг маленьких столиков сидело много народа - постояльцы пили освежающие напитки; из бара рядом доносилась приглушенная музыка. И тут вдруг во мне поднялась такая всепоглощающая тоска - тоска по Наташе, по моему детству, по давно забытым юношеским грезам, мне стало так жаль моей загубленной жизни, что я подумал: этого я не вынесу. С отчаянием я понял, что никогда не избавлюсь от прошлого и, повинуясь мрачным законам бессмыслицы, буду тупо губить остаток своей жизни. Спасения не было, я это чувствовал, ничто уже не ждало меня впереди, мне оставалось лишь цепляться за этот внезапно появившийся оазис, миг затишья в мире, который, как оползень, неудержимо сползал в пропасть. Мне оставалось лишь до боли радоваться, наслаждаться этим нечаянным подарком, этой тишиной, ибо по злой иронии судьбы тишина кончится для меня как раз в ту минуту, когда мир вздохнет свободнее и начнет готовиться к пиршеству освобождения. Именно тогда, один-одинешенек, я двинусь в поход на своих врагов, двинусь в поход, который приведет меня к гибели, но от которого нельзя отказаться. - Хорошо, господин Холт, - сказал Силверс, небрежно опуская в карман второй чек. - Разрешите еще раз поздравить вас! Совсем неплохое начало для прекрасного собрания картин. Четыре рисунка двух больших художников! При случае я покажу вам еще несколько пастелей Пикассо. Сейчас у меня, увы, нет времени. Приглашен на ужин. Слух о моем приезде уже пронесся. А если мы здесь не встретимся, отложим наши дела до Нью-Йорка. Я мысленно зааплодировал ему, хотя и не шевельнул рукой. Я-то знал, что Силверса никто никуда не [319] приглашал. Но я знал также, чего ожидал Холт: он ожидал, что Силверс тут же попытается всучить ему картину подороже. Однако Силверс разгадал мысли Холта и повел себя иначе. А это в свою очередь убедило Холта в том, что он совершил выгодную сделку. По выражению Силверса, он теперь окончательно "созрел". - Не вешайте носа, Роберт, - утешал меня Джо. - Рисунки я заберу завтра вечером. - Хорошо, Джо.