Страница 22 из 34
XXII
- У меня для вас интересная новость, - сказал Силверс. - Скоро мы с вами отправимся в путь и завоюем Голливуд. Что вы на это скажете? [275] - Завоюем своими актерскими талантами? - Нет, картинами. Я получил оттуда много приглашений и решил прочесать этот район как специалист. - Вместе со мной? - Вместе с вами, - великодушно подтвердил Силверс. - Вы неплохо вошли в курс дела и будете мне полезны. - Когда мы поедем? - Приблизительно недели через две. Для сборов, стало быть, достаточно времени. - Надолго? - спросил я. - Пока что на две недели. Но, может, мы пробудем и дольше, Лос-Анджелес для торговца картинами - нетронутая целина. К тому же вымощенная золотом. - Золотом? - Да, тысячедолларовыми кредитками. Не задавайте мне глупых вопросов. Другой человек на вашем месте плясал бы от радости. Или, может, вы не хотите ехать? В таком случае мне придется подыскать себе нового помощника. - А меня вы уволите? Силверс разозлился не на шутку. - Что с вами? Конечно, уволю. А как же иначе? Но почему бы вам не поехать со мной? - Силверс с любопытством оглядел меня. - Или вы считаете, что вы недостаточно хорошо экипированы? Могу дать аванс. - Для закупки, так сказать, спецодежды, которую я буду носить в служебное время? И эту одежду я должен оплачивать из собственных денежек? Довольно невыгодное предприятие, господин Силверс. Силверс рассмеялся. Наконец-то он опять был в своей стихии. - Вы так считаете? Я кивнул. Мне хотелось выиграть время. К отъезду из Нью-Йорка я не мог отнестись равнодушно. В Калифорнии у меня не было ни одной знакомой души, и перспектива скучать вдвоем с Силверсом мне не улыбалась. Я уже достаточно изучил его. Это оказалось нетрудно, он не был примечателен ничем, кроме хитрости. И потом, этот человек беспрестанно рисовался [276] наблюдать за ним было скучнейшим занятием. Это можно было вытерпеть недолго. И я с содроганием представил себе нескончаемые вечера в холле гостиницы, где мы сидим вдвоем с Силверсом. И мне решительно некуда деться. - Где мы остановимся? - спросил я. - Я остановлюсь в "Беверли-Хиллз". А вы в "Садах Аллаха". Я с интересом воззрился на него. - Красивое название. Напоминает о Рудольфе Валентине. Мы, значит, не будем жить вместе? - Слишком дорого. Я слышал, что "Сады Аллаха" - очень хорошая гостиница. И она в двух шагах от "Беверли-Хиллз". - А как мы будем рассчитываться? Как будет с расходами на гостиницу? И на питание? - Вы будете записывать все, что потратите. - По-вашему, я должен питаться только в гостинице? Силверс махнул рукой. - С вами очень трудно разговаривать. Можете делать все, что вам угодно. Еще замечания есть? - Есть, - сказал я. - Вы должны прибавить мне жалованье, чтобы я купил себе новый костюм. - Сколько? - Сто долларов в месяц. Силверс подскочил. - Исключено! Вы собираетесь, как видно, заказать себе костюм у Книце? В Америке носят готовые вещи. И чем вам не нравится этот костюм? Вполне хороший. - Недостаточно хороший для человека, который служит у вас. Может быть, мне понадобится даже смокинг. - Мы едем в Голливуд не для того, чтобы танцевать и бегать по балам. - Кто знает! По-моему, это не такая уж плохая идея. Кроме того, нигде так не размягчаются сердца миллионеров, как в ночных кабаре. Мы ведь намерены ловить их с помощью испытанного трюка - внушать, что, купив у нас картины, они станут светскими людьми. Силверс сердито посмотрел на меня. - Это - производственная тайна! О ней не говорят вслух. И, поверьте мне, голливудские миллионеры черт [277] знает что о себе воображают. Они считают себя культурнейшими людьми... Так и быть, прибавлю вам двадцать долларов. - Сто! - не сдавался я. - Не забудьте, что вы работаете нелегально. Из-за вас я многим рискую. - Теперь уже нет! Я взглянул на картину Моне, которая висела как раз напротив. На ней была изображена поляна с цветущими маками, по которой прогуливалась женщина в белом; картину эту относили к 1889 году, но, судя по покою, исходившему от нее, она была написана в куда более отдаленные времена. - Я получил разрешение на жительство в Штатах. Пока на три месяца, но потом его автоматически продлят. Силверс прикусил губу. - Ну и что? - спросил он. - Теперь я имею право работать, - ответил я. Я солгал, но в данной ситуации это был не такой уж грех. - Вы собираетесь искать себе другое место? - Конечно, нет. Зачем? У Вильденштейна мне пришлось бы, наверное, весь день торчать в салоне возле картин. У вас мне нравится больше. Я посмотрел на Силверса - он быстро что-то подсчитывал. Наверное, прикидывал, сколько стоит то, что я о нем знаю, и какую цену это имеет для него и для Вильденштейна. Вероятно, в эту минуту он раскаивался, что посвятил меня в свои многочисленные трюки. - Примите во внимание также, что в последние месяцы вы ради своего бизнеса заставили меня поступиться моими нравственными правилами. Не далее как позавчера, во время вашей беседы с миллионером из Техаса, я выдал себя за эксперта из Лувра. И, наконец, мои знания иностранных языков тоже кое-чего стоят. Мы сторговались на семидесяти пяти долларах, хотя я и не мечтал получить больше тридцати. Теперь я не упоминал больше о смокинге. Конечно, я не собирался покупать его сейчас. В Калифорнии можно будет еще раз использовать смокинг для нажима на Силвер[278] са: авось удастся выцарапать у него единовременную ссуду, особенно если он опять захочет выдать меня за эксперта из Лувра, который сопровождает его. Я отправился к Фрислендеру, чтобы отдать ему первые сто долларов в счет моего долга, который пошел на оплату юриста. - Присаживайтесь, - сказал Фрислендер и небрежно сунул деньги в черный бумажник крокодиловой кожи. - Вы ужинали? - Нет, - ответил я не задумываясь: у Фрислендеров отлично кормили. - Тогда оставайтесь, - сказал он решительно. - К ужину придет еще человек пять-шесть. Правда, не знаю кто. Спросите у жены. Не желаете ли виски? С того дня как Фрислендер получил американское гражданство, он не пил ничего, кроме виски. Правда, с моей точки зрения, он должен был поступить как раз наоборот: сперва пить исключительно виски, чтобы показать свое искреннее желание стать стопроцентным янки, а потом снова вернуться к бараку и кюммелю. Но Фрислендер был человеком своеобразным. До своей натурализации он, запинаясь на каждом слове, с немыслимым венгерским акцентом говорил только по-английски, более того, заставлял изъясняться на английском и всю свою семью; злые языки утверждали даже, что он болтал по-английски в постели... Но уже через несколько дней после того, как он стал американским гражданином, в его доме снова началось вавилонское столпотворение и все его домочадцы перешли на свой обычный язык немецко-английско-еврейско-венгерский. - Барак спрятан у жены, - пояснил мне Фрислендер. - Мы его приберегаем. Здесь его ни за какие деньги не достанешь. Вот и приходится запирать последние бутылки. Не то их моментально выдует прислуга. В этом выражается ее тоска по родине. Вы тоже тоскуете по родине? - По какой? - По Германии. - Нет. Я ведь не еврей. [279] Фрислендер рассмеялся. - В ваших словах есть доля правды. - Чистая правда, - сказал я, вспомнив Бетти Штейн. - Самыми слюнявыми немецкими патриотами были евреи. - Знаете почему? Потому, что до тридцать третьего года им жилось в Германии хорошо. Последний кайзер жаловал им дворянство. Их даже принимали при дворе. У кайзера были друзья евреи, кронпринц любил еврейку. - Во времена его величества вы, быть может, стали бы бароном, - сказал я. Фрислендер провел рукой по волосам. - Tempi passati(1). На секунду он задумался: вспомнил о старых добрых временах. Мне стало стыдно за свое нахальное замечание. Но Фрислендер не понял иронии, ему вдруг ударил в голову весь его консерватизм, спесь человека, у которого когда-то был особняк на Тиргартенштрассе. - Вы в те годы были еще ребенком, - сказал он. - Да, дорогой мой юный друг. А теперь идите к дамам. "Дамами" оказались Танненбаум и, к моему немалому удивлению, хирург Равик. - Двойняшки уже ушли? - спросил я Танненбаума. - На этот раз вы ущипнули за задницу не ту сестру? - Глупости! Как вы думаете, они похожи не только внешне, но и... - Конечно. - Вы имеете в виду темперамент? - На этот счет существует две теории... - Идите к черту! А вы что скажете, доктор Равик? - Ничего. - Для такого ответа вовсе не обязательно быть врачом, - сказал Танненбаум, явно задетый. - Именно, - спокойно парировал Равик. Вошла госпожа Фрислендер в платье эпохи империи с поясом под грудью. Эдакая дородная мадам де Сталь. На руке у нее позвякивал браслет с сапфирами величиной с орех. - ----------------------------------------(1) Прошли эти времена (итал.). [280] - Коктейли, господа! Кто желает? Мы с Равиком попросили водки; Танненбаум, несмотря на наше возмущение, предпочел желтый шартрез. - К селедке? - удивленно спросил Равик. - К сестрам-близнецам, - ответил Танненбаум, все еще уязвленный. - Кто не знает одного, не имеет права говорить о другом. - Браво, Танненбаум! - воскликнул я. - А я и не подозревал, что вы сюрреалист. Фрислендер появился вместе с двойняшками, Кармен и еще несколькими гостями. Сестры были живые как ртуть, Кармен оделась во все черное, что подчеркивало ее трагическую красоту; в данный момент она, правда, грызла шоколад с орехами. Я с любопытством подумал: неужели после шоколада Кармен примется за селедку? Она так и сделала. Желудок у нее был такой же луженый, как и мозги. - В ближайшие две недели я уезжаю в Голливуд, - громко возвестил Танненбаум, в то время как гостей обносили гуляшом. Надувшись как индюк, он метал взоры в сторону сестер-близнецов. - В качестве кого? - спросил Фрислендер. - В качестве актера. А вы как думали? Я встрепенулся. Впрочем, я не верил Танненбауму. Слишком часто он говорил о Голливуде. Правда, он уже раз побывал там - сыграл маленькую роль, роль беженца в антифашистском фильме. - Кого вы будете играть? - спросил я. - Буффало Билла.(1) - сказал кто-то. - Группенфюрера СС. - Несмотря на то, что вы еврей? - спросила госпожа Фрислендер. - А почему бы и нет? - С фамилией Танненбаум? - Мой артистический псевдоним Гордон Т. Кроу. Буква "Т" - от Танненбаума. Все взглянули на него с некоторым сомнением. Правда, эмигранты нередко исполняли роли нацистов: гол- ----------------------------------------(1) Известный персонаж ковбойских фильмов. [281] ливудские боссы до сих пор валили в одну кучу всех европейцев, считая, что кем бы они ни были - друзьями или врагами, - европейцы все же больше походят друг на друга, нежели коренные американцы. - Группенфюрера СС? - переспросил Фрислендер. - По-моему, там у них это соответствует генералу. Танненбаум кивнул. - Может быть, штурмбаннфюрера? - спросил я. - Группенфюрера. Отчего нет? В американской армии тоже есть генералы-евреи. Не исключено, впрочем, что моего персонажа повысят в чине, и тогда он будет чем-то вроде обер-генерала. - А вы вообще разбираетесь в их субординации? - Чего там разбираться? У меня есть роль. Конечно, этот группенфюрер чудовище. Симпатичного эсэсовца я бы, разумеется, не стал играть. - Группенфюрер, - протянула госпожа Фрислендер. - А я-то думала, что такую важную птицу должен играть сам Гарри Купер. - Американцы отказываются исполнять роли нацистов, - пояснил маленький Везель, соперник Танненбаума. - Это может испортить им репутацию. Они во что бы то ни стало должны быть обаятельными. Роли нацистов они дают эмигрантам. И те их играют, чтобы не подохнуть с голоду. - Искусство это искусство, - высокомерно возразил Танненбаум. - Разве вы не согласились бы сыграть Распутина, или Чингисхана, или Ивана Грозного? - Эта роль - главная? - Конечно, нет, - вмешался Везель. - Да и как это может быть? В главной роли всегда выступает обаятельный американец в паре с добродетельной американкой. Таков закон! - Не спорьте, - увещевал гостей Фрислендер. - Лучше помогайте друг другу. Что у нас сегодня на третье? - Сливовый пирог и торт с глазурью. И на этот раз, как обычно у Фрислендеров, гостям приготовили миски с едой. Равик отказался от своей доли. Танненбаум и Везель попросили добавочную пор[282] цию торта. Я тайком сунул фрислендеровской кухарке два доллара, и она вынесла мне удобную луженую кастрюлю с ручками и раскрашенную коробку для торта. Двойняшки получили по двойной порции. Кармен не пожелала взять ничего: ей было лень нести. Наконец мы попрощались с хозяевами. Бедные родственники! - Как мне разлучить этих близнецов? - тихо спросил меня группенфюрер Танненбаум. - Они вместе едят, вместе живут, даже спят вместе! - По-моему, это не так уж сложно, - ответил я. - Вот если бы они были сиамскими близнецами, тогда это была бы проблема. В тот вечер Наташа собиралась к фотографу. Она дала мне ключ от квартиры, чтобы я мог дождаться ее. Я поднялся наверх с гуляшом и тортом. Потом еще раз спустился - купил пива. Когда я открыл дверь своим ключом и вошел в пустую квартиру, меня охватило странное чувство. Я никак не мог вспомнить в своем прошлом сходной ситуации - мне казалось, что я всегда входил либо в гостиничный номер, либо в чужую квартиру как гость. А теперь вдруг я вернулся к себе домой. В ту минуту, когда я отпирал дверь, мурашки поползли у меня по телу от какого-то тайного трепета. И мне почудилось, что издалека до меня донесся тихий призыв - наверное, из отчего дома, о котором я уже давно не вспоминал. В квартире было прохладно, я услышал слабое гудение кондиционера у окна и холодильника на кухне. Казалось, это бормотали добрые духи, охраняющие нашу квартиру. Я зажег свет, поставил пиво в холодильник, а гуляш на газ, на маленький огонь, чтобы он был горячий к приходу Наташи. Потом опять погасил свет и открыл окно. Горячий воздух неудержимо хлынул с улицы и мгновенно заполнил комнату. Маленький синий венчик пламени на газовой плите излучал слабый таинственный свет. Я включил приемник и настроился на станцию, которая передавала классическую музыку, без рекламы. Исполнялись прелюды Дебюсси. Я сел в кресло у окна и стал смотреть на город. Впервые я ждал [283] Наташу в этой квартире. На душе у меня был мир, напряжение спало, и я наслаждался покоем. Я еще не сказал Наташе, что мне придется ехать с Силверсом в Калифорнию. Она пришла примерно через час. Я услышал, как ключ повернулся в замке. И вдруг подумал, что это нежданно нагрянул хозяин квартиры. Но потом услышал Наташины шаги. - Ты здесь, Роберт? Почему ты сидишь в темноте? Она швырнула в комнату свой чемоданчик. - Я грязная и ужасно голодная. С чего мне начать? - С ванны. А пока ты будешь в ванне, я принесу тебе тарелку гуляша. Он уже горячий, стоит на плите. К гуляшу есть огурцы, а на десерт - торт с глазурью. - Ты опять был в гостях у этой несравненной поварихи? - Да, я был у Фрислендеров и притащил уйму корма, как ворона для своих птенцов. Два-три дня мы можем не покупать еды. Наташа уже сбрасывала с себя платье. От ванны шел пар, благоухавший гвоздикой фирмы "Мэри Чесс". Я принес гуляш. И на мгновение на земле воцарились мир и покой. - Сегодня ты опять была императрицей Евгенией - тебя снимали с диадемой от "Ван Клеефа и Арпельса"? - спросил я в то время, как Наташа с наслаждением вдыхала запах гуляша. - Нет. Сегодня я была Анной Карениной. Стояла на вокзале не то в Петербурге, не то в Москве, вся закутанная в меха, и ждала свою судьбу в образе Вронского. И даже испугалась, когда, выйдя на улицу, не обнаружила снега. - Ты похожа на Анну Каренину. - Все еще? - Вообще похожа. Наташа засмеялась. - Каждый представляет себе Анну Каренину по-своему. Боюсь, что она была гораздо толще, чем теперешние женщины. Нравы меняются. В девятнадцатом [284] веке были еще рубенсовские формы и носили твердые длинные корсеты с пластинками из китового уса и платья до полу. И этот век почти не знал ванн... А что ты без меня делал? Читал газеты? - Как раз наоборот. Старался не думать ни о газетных шапках, ни о передовицах! - Почему? - Думай не думай, ничего не изменишь. - Изменить что-либо могут лишь единицы. Не считая солдат. - Вот именно, - сказал я. - Не считая солдат. Наташа протянула мне пустую тарелку. - А ты хотел бы стать солдатом? - Нет. Ведь и это ничего бы не изменило. Некоторое время она молча смотрела на меня. - Ты очень тоскуешь, Роберт? - спросила она потом. - В этом я никогда не признаюсь. Да и что это вообще значит тосковать? В особенности когда столько людей лишились жизни. Наташа покачала головой. - К чему ты, собственно, стремишься, Роберт? Я взглянул на нее с удивлением. - К чему я стремлюсь? - повторил я, чтобы выиграть время. - Что ты под этим подразумеваешь? - В будущем. К чему ты стремишься в будущем? Во имя чего ты живешь? - Выходи, - сказал я. - Этот разговор не для ванны. Вылезай из воды! Наташа встала. - Во имя чего ты действительно живешь? - спросила она. - Разве человек это знает? Разве ты знаешь? - Мне и не надо знать. Я живу отраженным светом. Ты - другое дело. - Ты живешь отраженным светом? - Не уклоняйся, отвечай. К чему ты стремишься? Во имя чего живешь? - В твоих словах я слышу знакомые мотивы - типично обывательские рассуждения. Кто это действи[285] тельно знает? И даже если ты вдруг поймешь "что и зачем", это сразу станет неправдой. Я не хочу обременять себя проклятыми вопросами. Вот и все - до поры до времени. - Ты просто не можешь на них ответить. - Не могу ответить, как ответил бы банкир или священник. Так я никогда не смогу ответить. - Я поцеловал ее влажные плечи. - Да я и не привык отвечать на эти вопросы, Наташа. Долгое время моей единственной целью было выжить, и это оказалось так трудно, что на все остальное не хватало сил. Теперь ты удовлетворена? - Все это не так, и ты это прекрасно знаешь. Но не хочешь мне сказать. Быть может, не хочешь сказать и себе самому. Я слышала, как ты кричал. - Что? Наташа кивнула. - Кричал во сне. - Что я кричал? - Это я уже не помню. Я спала и проснулась от твоего крика. Я вздохнул с облегчением. - Кошмары снятся всем людям. Наташа не ответила. - Собственно, я вообще ничего толком о тебе не знаю, - протянула она задумчиво. - Знаешь слишком много. И это мешает любви. - Я обнял ее и начал тихонько выталкивать из ванной. - Давай лучше обследуем припасы, которые я принес. У тебя самые красивые колени на свете. - Не заговаривай зубы. - Зачем мне заговаривать зубы? Ведь мы же заключили с тобой пакт. Ты совсем недавно напомнила мне о нем. - Пакт! Это был всего лишь предлог. Оба мы хотели о чем-то забыть. Ты забыл? Мне вдруг показалось, что сердце у меня зашлось от холода. Правда, не так сильно, как я ожидал, - просто в груди стало холодно, будто сердце сжала бесплотная рука. Боль продолжалась лишь миг, но ощу[286] щение холода не проходило. Холод остался и отпускал очень медленно. - Мне нечего забывать, - сказал я. - Тогда я лгал. - Я не должна была задавать тебе такие дурацкие вопросы, - сказала она. - Не знаю, что на меня нашло. Может, это случилось потому, что я весь вечер воображала себя Анной Карениной, и у меня до сих пор такое чувство, будто я, вся в мехах, лечу на тройке по снегу, преисполненная романтики и чувствительности той эпохи, которую нам не довелось узнать. А быть может, во всем виновата осень; я ощущаю ее куда сильнее, чем ты. Осенью рвутся пакты и все становится недействительным. И человек хочет... Да, чего же он хочет? - Любви, - сказал я, взглянув на нее. Она сидела на кровати немного растерянная, полная нежности и легкой жалости к себе, не зная, как справиться с этими чувствами. - Да, любви, которая остается. Я кивнул. - Любви у горящего камина, при свете лампы, под вой ночного ветра и шелест опадающих листьев, любви, при которой - ты уверена - тебе не грозят никакие потери. Наташа потянулась. - Я опять голодная. Гуляш еще остался? - Хватит на целую роту. Ты и впрямь будешь есть после торта гуляш по-сегедски? - Сегодня вечером я способна на все. Ты останешься ночевать? - Да. - Хорошо. Тогда я не буду мучить тебя рассказами о моих несбывшихся осенних мечтах. К тому же они - преждевременны... По-моему, у нас в холодильнике больше нет пива. Правильно? - Нет, есть. Я сходил за пивом. - А можно ужинать в кровати? - Конечно. От гуляша пятен не будет. Наташа засмеялась. - Я буду осторожна. Что бы ты хотел сейчас делать, если бы мог выбирать?