Тени в раю

Кто 6 мог счастью назвать точный срок И вновь скрыться из глаз земных дорог.

Наташа слушала его, погруженная в свои мысли. При всей своей банальности, мелодия была прекрасная, но слова, как всегда, дурацкие. - Как вы это находите? - спросила Наташа. - Мещанская песенка. Она раздумывала всего лишь мгновение. - Тогда вам это не может не нравиться. Как счастье в укромном уголке, которое вы так высоко цените. Умная каналья, подумал я. - Вы не можете обойтись без критики? - вдруг спокойно проговорила она. - Не можете от этого отказаться? Боитесь оскоромиться? Самый уместный вопрос в ночном нью-йоркском ресторане! Я злился на себя, потому что она была права. Как это ни отвратительно, все свои мысли я излагал с чисто немецкой обстоятельностью. Мне только не хватало еще заняться пространным описанием увеселительных заведений - от седой старины до наших дней, подробно остановившись на танцевальных салонах и ночных барах в период после первой мировой войны. - Эта ария напоминает мне давно прошедшее, довоенные времена, - сказал я. - Это очень старая ария - ее знал еще мой отец. Помнится, он даже иногда пел ее. Это был хрупкий мужчина, любивший старые вещи и старые сады. Я часто слышал эту арию. Обычная сентиментальная ария из оперетты, но в сумеречных [132] садах венских пригородов и деревень, где при свете свечей под высокими орешниками и каштанами пьют молодое вино, она утрачивала свою сентиментальность. Она щемит душу, если слушать ее при свечах, в неназойливом сопровождении скрипки, гитары и губной гармоники, под мягким покровом ночи. Я уже давно ее не слышал. Тогда пели еще одну песню: "И музыке конец, вина всего лишь капля". - Карл наверняка ее знает. - Но мне не хотелось бы, чтобы ее сейчас исполняли. Это было последнее, что я слышал перед тем, как нацисты заняли Австрию. Потом пошли только марши. Наташа на минуту задумалась. - Арию из "Графа Люксембурга" Карл непременно будет повторять. Если хотите, я попрошу, чтобы он этого не делал. - Он ведь ее только что спел. - Когда я здесь, он исполняет ее по нескольку раз. - Но мы ведь уже были здесь. А этой арии я не слышал. - Тогда у него был свободный вечер и играл кто-то другой. - Я слушаю это с таким же удовольствием, как и вы. - Правда? Это не вызывает у вас печальных воспоминаний? - Видите ли, многое зависит от индивидуального восприятия. В конце концов, все воспоминания печальны, ибо они связаны с прошлым. Она принялась рассматривать меня. - Не пора ли снова выпить "Русской тройки"? - Непременно. - Теперь я стал рассматривать Наташу. Она не обладала трагической красотой Кармен, но лицо ее отличалось удивительной живостью глаза ее то искрились озорным, мгновенно рождающимся, агрессивным юмором, то вдруг становились мечтательно-нежными. - Что это вы так уставились? - Она испытующе посмотрела на меня. - У меня что, нос блестит? - Нет. Я только подумал: почему вы так дружелюбно относитесь к официантам и пианистам и так агрессивны к своим друзьям. [133] - Потому что официанты беззащитны. - Она снова посмотрела на меня. - Я действительно очень агрессивна? Или это вы излишне впечатлительны? - Да. Вероятно, я чрезмерно впечатлителен. Она рассмеялась. - Вы сами не верите тому, что говорите. Никто не считает себя излишне впечатлительным. Признайтесь, не верите? - Отчасти все же верю. Карл вторично запел арию из "Графа Люксембурга". - Я вас предупреждала, - шепнула Наташа. Вошли несколько человек и кивнули ей. И раньше уже кое-кто с ней здоровался. Она знала здесь многих - это я уже заметил. Затем двое мужчин подошли к столику и заговорили с ней. Я стоял рядом, и у меня вдруг возникло ощущение, какое бывает, когда самолет попадает в воздушную яму. Почва уходила из-под ног, все рушилось и плыло у меня перед глазами зелено-голубые полосатые стены, бесчисленные лица и проклятая музыка, все раскачивалось, будто я внезапно потерял равновесие. Тут дело было не в водке и не в гуляше - гуляш был отличный, а водки я выпил слишком мало. Вероятно, со злостью думал я, виной тому воспоминание о Вене и моем покойном отце, не успевшем вовремя бежать. Мой взгляд упал на рояль и на Карла Инвальда, я видел его пальцы, бегавшие по клавишам, но ничего не слышал. Потом все стало на свое место. Я сделал глубокий вдох - у меня было такое чувство, будто я вернулся из далекого путешествия. - Здесь стало слишком людно, - сказала Наташа. - В это время как раз кончаются спектакли. Пойдем? Театры закрываются, думал я, и ночные рестораны заполняют в полночь миллионеры и сутенеры, идет война, а я где-то посредине. Это была вздорная и несправедливая мысль, ибо многие посетители были в военной форме, и наверняка не все они - тыловые крысы; безусловно, здесь находились и отпускники с фронта. Но сейчас мне было не до справедливости. Меня душила бессильная ярость. [134] Здороваясь и обмениваясь улыбками со знакомыми, мы прошли по узкому проходу, где находились туалет и гардероб, и выбрались наружу. Улица дышала теплом и влагой. У входа выстроились в ряд такси. Швейцар распахнул дверцу одной из машин. - Не нужно такси, - сказала Наташа. - Я живу рядом. Улица стала темнее. Мы подошли к ее дому. Она потянулась, как кошка. - Люблю такие ночные разговоры обо всем и ни о чем, - сказала она. Все, что я вам наговорила, разумеется, неправда. Яркий свет уличного фонаря упал на ее лицо. - Конечно, - подтвердил я, все еще кипя от бессильной злобы, вызванной жалостью к себе. Я обнял ее и поцеловал, ожидая, что она с гневом оттолкнет меня. Но этого не произошло. Она только посмотрела на меня странным, спокойным взглядом, постояла немного и молча вошла в дом.

XII

Я вернулся от адвоката. Бетти Штейн дала мне сто долларов для уплаты первого взноса. Глядя на часы с кукушкой, я пытался торговаться, но адвокат, чуждый каких бы то ни было сантиментов, был тверд, как алмаз. Я дошел до того, что даже рассказал ему кое-что из своей жизни в последние годы. Я знал, что многое ему уже известно - во всяком случае все необходимое для продления моего вида на жительство. И тем не менее мне казалось, что некоторые детали могут настроить его более благожелательно. Пятьсот долларов для меня - огромная сумма. - Поплачьтесь ему в жилетку, - посоветовала мне Бетти. - А вдруг поможет. К тому же все, что вы рассказываете, - чистая правда. Но ничего у меня не вышло. Адвокат сказал, что он уже и так пошел мне навстречу, ибо его обычный гонорар намного выше. Не помогли и ссылки на судьбу эми[135] гранта, лишенного всяких средств к существованию Адвокат просто рассмеялся мне в лицо. - Таких эмигрантов, как вы, в Америку ежегодно приезжает более ста пятидесяти тысяч. Здесь вы отнюдь не являетесь трогательным исключением. Что вы хотите? Вы здоровы, сильны, молоды. Так начинали все наши миллионеры. И, насколько я могу судить, вы уже прошли стадию мойщика посуды. Ваше положение не так уж плохо. Знаете, что действительно плохо? Плохо быть бедным, старым, больным и плохо быть евреем в Германии! Вот это плохо. А теперь прощайте! У меня есть дела поважнее. Не забудьте точно в срок уплатить следующий взнос! Хорошо еще, что он не потребовал дополнительного гонорара за то, что выслушал меня. Я плелся по городу, окутанному утренней дымкой. Сквозь блестящие, прозрачные облака просвечивало солнце. Свежим блеском отливали автомобили, а Сентрал-парк был полон детского гомона. У Силверса я видел примерно такие пейзажи на фотографиях картин Пикассо, присланных из Парижа. Злость на адвоката мало-помалу улеглась, - пожалуй, теперь это была скорее досада на себя за ту жалкую роль, которую мне приходилось играть. Он видел меня насквозь и был по-своему прав. Не было у меня основания обижаться и на Бетти, посоветовавшую мне сделать этот шаг. В конце концов, я сам должен был решать, воспользоваться ее советом или нет. Я шел мимо бассейна с морскими львами - они блестели в лучах теплого солнца, как полированные живые бронзовые скульптуры. Тигры, львы и гориллы находились в клетках под открытым небом. Они беспокойно метались взад и вперед, глядя на мир своими прозрачными берилловыми глазами, которые видели все и не видели ничего. Гориллы, играя, бросались банановой кожурой. Я не испытывал к ним ни малейшего сочувствия. Звери выглядели не голодными искателями добычи, которых мучают комары и болезни, а спокойными, сытыми рантье во время утреннего променада. Они были избавлены от страха и голода - главных движу[136] щих сил природы - и платили за это лишь монотонностью существования. Однако кто знает, кому что больше нравится. У зверей, как и у людей, есть свои привычки, с которыми они не желают расставаться, а от привычки до монотонности всего один шаг. Бунты бывают редко. Я невольно вспомнил о Наташе Петровой и о своей теории счастья в укромном уголке. Она отнюдь не была бунтаркой, а я подумал о счастье в укромном уголке лишь по контрасту: у нас обоих не было почвы под ногами; судьба бросала нас повсюду, лишь иногда мы делали остановку, чтобы перевести дух. Но разве не то же самое делают звери - только без лишнего шума? Я уселся на террасе и заказал себе кофе. У меня было пятьсот долларов долгу, а капитала - сорок долларов. Но я был свободен, здоров и, как сказал адвокат, сделал первый шаг к тому, чтобы стать миллионером. Я выпил еще чашечку кофе и представил себе летнее утро в Люксембургском саду в Париже. Тогда я притворялся гуляющим, чтобы не привлекать к себе внимания полиции. Сегодня же я обратился к полицейскому с просьбой прикурить, и он дал мне огня. Думая о Люксембургском саде, я вспомнил арию из "Графа Люксембурга" в ресторане "Эль Марокко". Но тогда была ночь, а сейчас ясный и очень ветреный день. А днем все выглядит иначе. - Где вас только носит? Вы пропадали целую вечность! - сказал Силверс. - Чтобы заплатить адвокату, вряд ли требуется столько времени. Я был поражен. Куда девались его светские манеры? Впрочем, его внешнему лоску я никогда особенно не доверял. Сейчас в нем чувствовалась напряженность и нервозность, сгорбившись, он быстро шагал по комнатам. Даже в лице его что-то изменилось - мягкая, округлая плавность линий исчезла. Я вдруг увидел перед собой существо, готовящееся к нападению, что-то вроде ручного леопарда, узревшего дичь. - Когда нечем платить, визиты могут быть и более продолжительными. [137] Силверс, казалось, не слышал. - Идемте, у нас мало времени. Нам надо еще перевесить картины. Мы направились в приемную с мольбертами. Силверс прошел в соседнюю комнату, вынес оттуда два полотна и поставил передо мной. - Скажите, не раздумывая, какое бы вы купили? Это опять были две картины Дега. Обе без рам. На обеих были изображены танцовщицы. - Ну, живей! - потребовал Силверс. Я показал на левую. - Вот эту. - Почему? Она ведь менее выписана. Я пожал плечами. - Она мне больше нравится. А почему, сказать вам с ходу затрудняюсь. Вы это лучше понимаете, чем я. - Разумеется, лучше, - нетерпеливо буркнул Силверс. - Пошли. Надо вставить обе картины в рамы до прихода клиента. Я принес несколько рам из запасника. - Надо подобрать по размеру, - пробормотал он. - Вот эти будут, пожалуй, в самый раз. У нас не остается времени подгонять их. В рамах картины поразительно менялись. Полотно, раньше как бы растекавшееся в пространстве, вдруг удивительным образом концентрировалось. Картины производили более законченное впечатление. - Показывать их следует только в рамах, - сказал Силверс. - Лишь антиквары могут судить о них без рам. Даже директора музеев не всегда способны разобраться. Какая рама, по-вашему, лучше? - Вот эта. Силверс с одобрением посмотрел на меня. - У вас неплохой вкус. Но мы возьмем другую. Вот эту. - Он втиснул танцовщиц в широкую, богато отделанную раму. - Не слишком ли она шикарна для не совсем законченного полотна? спросил я. - Как раз такой она и должна быть, потому что картина сырая. Именно потому. [138] - Понимаю. Рама скрывает несовершенство. - У рамы вполне законченный вид, это придает законченность и обрамляемому полотну Рама вообще играет очень большую роль, - поучал меня Силверс, усаживаясь поудобнее. Я уже не раз замечал, что он любит говорить менторским тоном. - Некоторые торговцы произведениями искусства экономят на рамах - они полагают, что клиент этого не заметит. Рамы теперь дороги, а позолоченные гипсовые рамы, черт возьми, на первый взгляд и впрямь напоминают настоящие дорогие рамы, и, заметьте, не только на первый взгляд. Я осторожно вставлял в раму одно из полотен Дега. Тем временем Силверс подбирал раму для второй картины. - Вы все-таки хотите показать обе? - спросил я. Он хитро усмехнулся: - Нет. Вторую картину я попридержу. Никогда не знаешь, что может случиться. Обе картины - "девственны". Я их еще никому не показывал. Клиент, который придет сегодня, хотел прийти лишь послезавтра. Кстати, оборотную сторону заделывать не будем, времени нет. Загните только гвозди, чтобы покрепче держалось. Я принес вторую раму. - Хорошо. Правда? - сказал Силверс. - Людовик Пятнадцатый - богатство, пышность. В результате картина поднимается в цене на пять тысяч долларов. Как минимум! Даже Ван Гог хотел, чтобы его картины помещали в первоклассные рамы. А вот Дега обычно заказывал для своих полотен простые деревянные рейки, выкрашенные белилами. Я думаю, впрочем, что он, скорей всего, был отъявленным скупердяем. Может быть, у него просто не было денег, подумал я. И Ван Гог тоже страшно нуждался: при жизни он не сумел продать ни одной картины и существовал только благодаря скудной поддержке брата. Картины, наконец, были готовы. Силверс велел мне отнести одну из них в соседнюю комнату. - Другую повесьте в спальне моей жены. Я посмотрел на него с удивлением. [139] - Вы правильно поняли, - сказал он. - Пойдемте со мной. У миссис Силверс была прелестная спальня. На стенах и в простенках висело несколько рисунков и пастелей. Силверс оглядел их, точно полководец, производящий смотр. - Вон тот рисунок Ренуара снимите, вместо него давайте повесим Дега, Ренуара перенесем вон туда, к туалетному столику, а рисунок Берты Моризо уберем совсем. Штору справа слегка задернем. Чуть больше... Так, вот теперь хорошее освещение. Он был прав. Золотистый свет из-под приспущенной шторы придал картине очарование и теплоту. - Правильная стратегия, - заметил Силверс, - половина успеха в нашем деле. Теперь пойдемте. И он стал посвящать меня в тайны своей стратегии. Картины, которые он сегодня собирался показать клиентам, я должен был вносить в комнату, где стояли мольберты. После четвертой или пятой картины он попросит вынести из кабинета полотно Дега. Я же должен буду напомнить ему, что эта картина висит в спальне миссис Силверс. - Можете говорить по-французски, - наставлял он меня. - Когда же я спрошу вас о картине, отвечайте по-английски, чтобы это было понятно и клиенту. Я услышал звонок. - А вот и он, - воскликнул Силверс. - Ждите здесь, наверху, пока я не позову вас. Я отправился в запасник, где одна возле другой на деревянных стеллажах стояли картины, и присел на стул; Силверс же спустился вниз, чтобы встретить клиента. В запаснике было оконце с матовым стеклом, забранное частой решеткой, и мне стало казаться, будто я сижу в тюремной камере, где по чьему-то капризу хранятся картины ценою в несколько сотен тысяч долларов. Молочный свет напомнил мне камеру в Швейцарии, где я просидел две недели за незаконное пребывание без документов - обычное "преступление" эмигранта. Камера там была такой чистой и прибранной, что я охотно просидел бы в ней и дольше: еда была превос[140] ходной, к тому же камера отапливалась. Но через две недели в бурную ночь меня переправили в Аннемас, на границе с Францией. На прощание мне сунули сигарету и дали пинка: "Марш во Францию. И чтоб духа твоего в Швейцарии больше не было". Я, наверное, немного вздремнул. Вдруг зазвенел звонок. Было слышно, что Силверс с кем-то разговаривает. Я вошел в комнату. Там сидел грузный мужчина с большими красными ушами и маленькими поросячьими глазками. - Господин Росс, - притворно сладко проговорил Силверс, - принесите, пожалуйста, светлый пейзаж Сислея. Я принес и поставил картину перед ними. Силверс долго не произносил ни слова: он смотрел в окно на облака. - Нравится? - спросил он наконец скучливым голосом. - Одна из лучших картин Сислея. "Наводнение" - мечта каждого коллекционера. - Ерунда, - процедил клиент еще скучливее, чем Силверс. Силверс улыбнулся. - Если картина ерунда, то и критика не лучше, - заметил он с явной иронией. - Господин Росс, - обратился он ко мне по-французски, - унесите это замечательное полотно. Я немного постоял, ожидая, чтобы Силверс сказал мне, какую картину теперь принести. Но поскольку указаний не последовало, я удалился, унося с собой Сислея. Однако краем уха я успел услышать слова Силверса: "Сегодня вы не в духе, господин Купер. Отложим до следующего раза". "Ну и хитер, - размышлял я в молочном свете запасника. - Теперь придется Куперу попотеть". Когда спустя некоторое время меня позвали снова и я одну за другой стал вносить картины, оба уже курили сигары из ящичка, который Силверс держал для клиентуры. Затем пришел мой черед подавать реплику. - Картина Дега не здесь, господин Силверс, - сказал я. [141] - А где же? Она должна быть здесь. Я подошел, нагнулся к нему поближе и прошептал так, чтоб услышал клиент: - Картина наверху, у миссис Силверс... - Где? Я повторил по-французски, что картина висит в спальне у миссис Силверс. Силверс хлопнул себя по лбу. - А-а, правильно, я об этом совсем забыл. Ну, тогда ничего не выйдет... Мое восхищение им было безгранично. Теперь он снова уступил инициативу Куперу. Он не приказывал мне нести картину и вместе с тем ни словом не обмолвился о том, что картина предназначена в подарок жене или даже уже принадлежит ей. Он просто прекратил разговор об этом и выжидал. Я удалился в свою конуру и тоже стал ждать. Мне казалось, что Силверс держит на крючке акулу, но чем кончится поединок - акула ли проглотит Силверса или он выловит ее, - решить было трудно. Впрочем, положение Силверса было более выгодным: ведь акула, собственно говоря, могла только перегрызть леску и уплыть. Одно мне было ясно: Силверс ничего задешево не отдает, это исключено. Акула то и дело предпринимала новые забавные броски. Поскольку дверь была чуть приоткрыта, я слышал, что разговор зашел об экономическом положении и войне. Акула предрекала самое худшее: крах биржи, долги, новые расходы, новые битвы, кризисы и даже угрозу коммунизма. Все, мол, погибнет. Только наличный капитал сохранит ценность. Она не забыла упомянуть и о тяжелом кризисе тридцатых годов, когда обладатель наличных денег был королем и мог купить все за полцены, за треть, даже за четверть. - А предметы роскоши, такие, как мебель, ковры и картины, даже за десятую часть их стоимости, - добавила акула. Невозмутимый Силверс предложил покупателю коньяк. - Потом вещи снова поднялись в цене, - сказал он. - А деньги упали. Вы же сами знаете, нынешние [142] деньги стоят вдвое меньше тогдашних. С тех пор они так и не поднялись в цене, зато картины стали дороже в пять раз и более. - Он притворно и слащаво засмеялся. - Ох уж эта инфляция! Как началась две тысячи лет назад, так с тех пор и не кончалась. Ничего не поделаешь - ценности дорожают, деньги дешевеют. - Поэтому ничего не следует продавать, - с радостным рычанием произнесла акула. - О, если бы это было возможно, - вздохнул Силверс, - я и так стараюсь продавать как можно меньше. Но ведь необходим оборотный капитал. Спросите моих клиентов. Для них я настоящий благодетель: совсем недавно я за двойную цену выкупил танцовщицу Дега, которую продал пять лет назад. - У кого? - спросила акула. - Этого я вам, конечно, не скажу. Разве вам было бы приятно, если бы я раструбил по всему свету, за сколько и что вы у меня покупаете? - А почему бы и нет? Акула определенно была непростой штучкой. - Другим, представьте себе, это не по нутру. А я вынужден на них ориентироваться. - Силверс сделал вид, что хочет встать. - Жаль, что вы ничего у меня не нашли, господин Купер. Ну, может быть, в следующий раз. Поддерживать цены на прежнем уровне я, разумеется, долго не смогу, вы это, конечно, понимаете? Акула тоже встала. - У вас же была еще одна картина Дега, которую вы мне хотели показать, - заметил он как бы между прочим. - Это та, что висит в спальне у моей жены? - протянул Силверс. И у меня в запаснике раздался звонок. - Моя жена у себя? - Нет, миссис Силверс ушла полчаса тому назад. - Тогда принесите, пожалуйста, полотно Дега, которое висит у зеркала. - Для этого потребуется некоторое время, господин Силверс, - сказал я. - Вчера мне пришлось ввернуть деревянную пробку, чтобы картина лучше держалась. [143] Сейчас она привинчена к стене. Чтобы ее снять, мне нужно несколько минут. - Не надо, - бросил Силверс. - Мы лучше поднимемся наверх. Вас не затруднит, господин Купер? - Нисколько. Я снова уселся у себя, как дракон, охраняющий золото Рейна. Через некоторое время оба вернулись, а мне было ведено подняться за картиной, снять ее и принести вниз. Поскольку никакой пробки не было, я просто подождал там несколько минут. Из окна, выходившего во двор, я увидел миссис Силверс, которая стояла у кухонного окна. Она сделала вопросительный жест. Я резко замотал головой: опасность еще не миновала, и миссис Силверс следовало еще некоторое время побыть в укрытии. Я внес картину в комнату с мольбертами и вышел. Что они говорили, я не мог разобрать, так как Силверс плотно закрыл за мной дверь. Вот сейчас он, наверное, деликатно намекает, что его жена охотно оставила бы эту картину для своей частной коллекции; впрочем, нет, я был уверен, что он преподнесет все таким образом, чтобы не вызвать недоверия акулы. Беседа в комнате с мольбертами продолжалась еще около получаса, после чего Силверс вызволил меня из заточения на этом складе ценностей. - Картину Дега вешать назад не будем, - сказал он. - Утром вы доставите ее господину Куперу. - Поздравляю. Он состроил гримасу. - Чего только не приходится выдумывать. А ведь через два года, когда произведения искусства поднимутся в цене, этот человек станет потихоньку злорадствовать. Я повторил вопрос Купера: - Зачем же тогда вы действительно продаете? - Потому что не могу отказаться от этого. Я по натуре игрок. Кроме того, мне надо зарабатывать. Впрочем, сегодняшняя выдумка с привинченной пробкой была неплоха. Вы делаете успехи. - Не значит ли это, что я заслуживаю прибавки? [144] Силверс прищурил глаза. - Успехи вы делаете слишком быстро. Не забывайте, что у меня вы бесплатно проходите обучение, которому мог бы позавидовать любой директор музея. Вечером я отправился к Бетти Штейн, чтобы поблагодарить за одолженные деньги. Я застал Бетти с заплаканными глазами, в очень подавленном состоянии. У нее собралось несколько знакомых, которые, по-видимому, ее утешали. - Если я не вовремя, то могу зайти и завтра, - сказал я. - Я хотел поблагодарить вас. - За что? - Бетти растерянно посмотрела на меня. - За деньги, которые я вручил адвокату, - сказал я. - Мне продлили вид на жительство. Так что я еще какое-то время могу оставаться здесь. Она расплакалась. - Что случилось? - спросил я актера Рабиновича, который держал Бетти за руку, нашептывая ей какие-то слова. - Вы не слышали? Моллер умер. Позавчера. Рабинович сделал знак, чтобы я прекратил расспросы. Он усадил Бетти на софу и вернулся ко мне. В кино он играл отпетых нацистов, а в обыденной жизни отличался кротким нравом. - Повесился, - сказал он. - У себя в комнате. Его нашел Липшюц. Смерть наступила, вероятно, день или два назад. Висел на люстре. Все лампочки в комнате горели и люстра тоже. Возможно, он не хотел умирать в темноте. Наверное, повесился ночью. Я собрался уходить. - Побудьте с нами, - сказал Рабинович. - Чем больше народу сейчас около Бетти, тем ей легче. Она не может быть одна. Воздух в комнате был спертый и душный. Бетти не желала открывать окна. Из-за какого-то загадочного атавистического суеверия она считала, что покойнику будет нанесена обида, если скорбь растворится в свежем воздухе. Много лет назад я слышал, что если в доме покойник, окна открывают, чтобы освобо[145] дить витающую в комнате душу, но никогда не слышал, чтобы их закрывали, дабы удержать скорбь. - Я глупая корова! - воскликнула Бетти и громко высморкалась. - Надо же взять себя в руки. - Она поднялась. - Сейчас я сварю вам кофе. Или вы хотите чего-нибудь еще? - Нет, Бетти, ничего не надо, право. - Нет. Я сварю вам кофе. Шурша помятым платьем, она вышла на кухню. - Причина известна? - спросил я Рабиновича. - Разве нужна причина? Я вспомнил теорию Кана о цезурах в жизни и о том, что людей, оторванных от родины, везде подкарауливает опасность. - Нет, - ответил я. - Нельзя сказать, чтобы он был нищим. И больным он тоже не был. Липшюц видел его недели две назад. - Он работал? - Писал. Но не сумел ничего опубликовать. За несколько лет ему не удалось напечатать ни строчки, - сказал Липшюц. - Такова участь многих. Но дело, наверное, не только в этом? После него что-нибудь осталось? - Ничего. Он висел на люстре, посиневший, с распухшим, высунутым языком, и по его открытым глазам ползали мухи. На него было страшно смотреть. В такую жару все происходит очень быстро. Глаза... - Липшюц содрогнулся. - Самое ужасное, что Бетти хочет взглянуть на него еще раз. - Где он сейчас? - В заведении, которое называется похоронным бюро. Вам уже приходилось бывать в подобных местах? Лучше избегайте их. Американцы - юная нация, они не признают смерти. Покойников гримируют под спящих. Многих бальзамируют. - Если его загримировать... - сказал я. - Мы тоже об этом думали, но тут ничто не поможет. Едва ли найдется столько грима, да к тому же это будет слишком дорого. Смерть в Америке очень дорогая штука. [146] - Не только в Америке, - бросил Рабинович. - Но не в Германии, - заметил я. - В Америке это очень дорого. Мы подыскали похоронную контору подешевле. И все же это обойдется самое меньшее в несколько сот долларов. - Если бы они у Моллера были, он, возможно, еще бы жил, - сказал Липшюц. - Возможно. Я заметил, что в фотографиях, висевших у Бетти в комнате, появился пробел: снимка Моллера уже не было среди живых. Его портрет висел на другой стене, еще не в черной рамке, как другие портреты, но Бетти уже прикрепила к старой золотой рамке кусок черного тюля. Моллер, улыбаясь, смотрел с фотографии пятнадцатилетней давности. Его смерть никак не укладывалась у меня в голове, и этот черный тюль... Бетти вошла с подносом, на котором стояли чашки, и стала разливать кофе из расписанного цветами кофейника. - Вот сахар и сливки, - сказала она. Все принялись за кофе, и я тоже. - Похороны завтра, - сказала она. - Вы придете? - Если смогу. Мне уже сегодня пришлось отпроситься на несколько часов. - Все его знакомые должны прийти! - воскликнула Бетти взволнованно. Завтра в половине первого. Время специально выбрано, чтобы все могли быть. - Хорошо. Я приду. Где это? Липшюц сказал: - Похоронное бюро Эшера на Четырнадцатой улице. - А где его похоронят? - спросил Рабинович. - Хоронить не будут. Его кремируют. Кремация дешевле. - Что? - Кремируют. - Кремируют, - машинально повторил я. - Да. Об этом позаботится похоронное бюро. Бетти подошла к нам поближе. - Он лежит там один, среди совершенно чужих людей, - пожаловалась она. - Если бы гроб стоял у нас здесь, среди друзей, ну хотя бы до похорон... Она [147] повернулась ко мне: - Вы о чем-то хотели спросить? Кто вам ссудил деньги? Фрислендер. - Фрислендер? - Ну конечно, а кто еще? Но завтра вы обязательно придете? - Непременно, - ответил я. Что можно было еще сказать?.. Рабинович проводил меня до двери. - Мы должны удержать Бетти, - прошептал он. - Ей нельзя видеть Моллера. Я хотел сказать - то, что от него осталось: ведь из-за самоубийства труп был подвергнут вскрытию. Бетти не имеет об этом понятия. Вы же знаете, она привыкла любыми средствами добиваться своего. К счастью, Липшюц бросил ей в кофе таблетку снотворного. Она ничего не заметила. Ей ведь уже пытались дать успокоительные пилюли, но она отказывается от лекарства, считая, что это предательство по отношению к Моллеру. Точно так же, как открыть окно. И все мы постараемся положить ей еще одну таблетку в еду. Самое трудное будет завтра утром, но необходимо удержать ее дома. Так вы придете? - Да. В похоронное бюро. А оттуда тело доставят в крематорий? Рабинович кивнул. - Крематорий там же? - спросил я. - При похоронном бюро? - Не думаю. - Что вы там так долго обсуждаете? - крикнула Бетти из комнаты. - Она что-то заподозрила, - шепнул Рабинович. - Доброй ночи. - Доброй ночи. По полутемному коридору, на стенах которого висели фотографии "Романского кафе" в Берлине, он вернулся в душную комнату.