Пустынник. Война

–Лейтенант Самойлов, – рыкнул тот, – второй ударный батальон. Еще вопросы?

–Витенька! – из кубрика выбежала грузная женщина и побежала к лежащему без сознания парню. – Витенька, сыночек, кто это тебя?

–Да… – дядя Гриша, глядя на лейтенанта лихорадочно обдумывал, что теперь сказать: – мальчишки подрались, с кем не бывает…

–Олег, – Самойлов опустился на колено и посмотрел мне прямо в глаза, – они хотели забрать ваш с отцом кубрик?

–Да не слушайте его… – начал сосед.

–Заткнись, иначе я что-нибудь тебе сломаю – рявкнул лейтенант, не глядя на него: его холодные серые глаза смотрели только на меня.

–Изверг! Сына моего чуть не убил! – завизжала женщина. – Я пойду к начальству, чтобы тебя судили!

–Олег, они хотели забрать твой кубрик? – повторил лейтенант.

–Да, – шмыгнул носом я. – И в вещах копались.

Лейтенант встал, зашел к кубрик и осмотрелся, затем поднял с пола записную книжку и вручил мне:

–Если она твоего отца, храни ее, хорошо? Никто тебя не тронет. Но и я не могу быть рядом всегда. Ты должен уметь себя защитить.

–Да никто его не трогал, – снова попытался вставить дядя Гриша.

На этот раз внимание лейтенанта он привлек: офицер сломал ему обе руки и выбил почти все передние зубы. Прямо в коридоре, на глазах у трусливо выглядывающих из своих кубриков людей. Лидия Викторовна, прижимая лежащего без сознания Витьку истошно орала, глядя как лейтенант избивает в кровь ее мужа, но ни один из жителей Муравейника не сдвинулся с места. Повсюду кричали, что нужно позвать администрацию, вызвать дозорную службу, кто-то даже кричал лейтенанту, чтобы он остановился, но никто не решился остановить офицера, который без остервенения, а холодно и расчетливо калечил соседа. Когда от дяди Гриши остался стонущий кусок мяса, слабо похожий на человека, в коридор подоспели бойцы из дозорной службы.

–Товарищ лейтенант… – сказал солдатик, глядя на могучую фигуру офицера.

–Кто хочет также? – лейтенант рыкнул сначала на солдат. Потом повернулся вокруг своей оси и рыкнул снова: -Кто!? Кто хочет также!? – В ответ была только тишина притихших десятков людей вокруг. Удовлетворенный тишиной в ответ, Самойлов кивнул: – Я так и знал. Челядь.

Взяв меня за руку, он повел меня прочь из Муравейника. Так в свои 12 лет я получил первый урок о том, как устроен этот мир. Забавно, что этот урок дал мне не мой отец, а его товарищ, который решил обо мне позаботиться. Отец вообще не особенно был озабочен моим воспитанием. Днями и ночами он пропадал на стенах цитадели или в боевых вылазках. Лишь изредка он спрашивал, как дела в школе и хорошо ли я питаюсь. Я иногда думаю, что словно вытащив меня из разорванного на части мира и спрятав в цитадели, он посчитал что выполнил все свои функции. Его интересовало, хорошо ли я ем и хожу ли я в школу цитадели. Он не рассказывал мне про внешний мир, про свои вылазки. В кубрик он возвращался только чтобы отоспаться.

Только когда его не стало, я понял, какой страх он внушал остальным. Александр Смирнов, капитан ударного корпуса был словно акула среди остальной мелкой рыбешки. Только когда он погиб, я начал понимать, что происходит вокруг. Мальчишки никогда не задирали меня из-за того, что я сын того самого Смирнова. Военные в цитадели всегда были объектом одновременно страха, уважения и ненависти. Несколько раз именно военщина подавляла гражданские бунты среди населения. И вот, когда отца не стало, я перестал быть сыном аскетичного и жестокого офицера ударного корпуса. Я стал просто сиротой, кубрик у которого можно по тихой отжать, а администрации потом занести взятку, чтобы кубрик не отобрали для других.

Когда мы вышли из Муравейника, лейтенант сказал:

–Твой отец как-то попросил меня, что если он погибнет, позаботиться о тебе.

–Спасибо.

–Я обещание выполняю. Я пообещал, – сказал он. – Запомни, Олег. Нянчиться я с тобой не буду. Ты просто запомни, мир делится на Людей и Челядь. Люди – это как твой отец. Челядь – это как этот мудак со своей семьей. Челядь это все те, кто позволяет себя унижать и бить. Запомни, Олег, если тебя бьют и ты не бьешь в ответ, то в этот момент ты становишься Челядью.

–Запомнил, – бормочу я, прижимая к груди блокнот, который все это время не выпускал из рук.

–Ну вот и славно, – офицер кивнул. – Будешь из Людей, то твоему папе не будет стыдно. А станешь Челядью… ты так отца опозоришь.

–Не стану.

–Да, не станешь, – он усмехнулся. – По тебе видно. Ты из Людей. – Он протянул мне нож и сказал: – это твоего отца оружие. Автомат отдать не могу, уж извини. А его личный нож всегда носи с собой.

Вот такой первый жизненный урок, который я получил, когда мое детство закончилось. На следующий же день Самойлов сказал, что я буду работать на фермах и стану получать половинный паек за это. Когда я представил, что всю оставшуюся жизнь я проведу выгребая дерьмо из-под свиней, то сначала хотел снова заплакать, но потом твердо решил, что память отца я больше не опозорю своим нытьем. Когда Самойлов сказал мне, что теперь я прикреплен к хозяйственной части, я лишь ответил, что буду как отец – разведчиком в ударном корпусе. Лейтенант сначала сухо отказал мне, что разговор окончен, но я твердо решил, что буду служить на стенах крепости и за ее пределами. Несколько дней подряд я ходил в казарму и искал лейтенанта, но каждый раз меня выставляли прочь. В один момент лейтенанту надоели мои похождения и я получил смачного пинка под зад, когда вылетал из казармы. На следующий день я пришел снова, на что лейтенант только вздохнул и сказал:

–Упрямей тебя только твой отец. Не хотел он, чтобы ты служил в дозоре или разведке. Ох, не хотел.

После этого разговора меня приписали к военной части цитадели, но не в ударный батальон, а в дозорную службу. Я пробовал сопротивляться и этому решению, но Самойлов был непреклонен: будешь служить дозорным. Разведка для тебя закрыта.

Мне было всего двенадцать и, конечно, никто оружия мне не давал до семнадцати лет, но работа мне нашлась. Я убирал казармы, носил воду на вышки, выполнял мелкие поручения офицеров и рядовых. Со временем мне стали разрешать чистить оружие и давали помогать ремонтировать боевые машины. В семнадцать я получил свою военную форму дозорного и принял присягу. Кубрик у меня забрать больше никто не пробовал: наверное, лейтенант Самойлов договорился тогда с администрацией. Соседи стали обходить стороной и никто даже не пытался заговорить. Я слышал, что Витька стал инвалидом после того удара об стену. Дядю Гришу и Лидию Викторовну я тоже больше никогда не видел. Что точно произошло я не знаю, но как мне удалось выяснить, Лидия Викторовна пошла жаловаться на лейтенанта в администрацию и те просто вышвырнули семейку из цитадели. Не знаю, насколько это правда, но в этот слух готов поверить. На весах конфликт с лейтенантом ударного корпуса и семейка, где отец и сын не могут выполнять рабочие функции на ферме. Не проще ли вышвырнуть их за ворота? Сколько они проживут? День? Два?

Наша администрация умеет решать вопросы, поверьте. К слову, защитив меня от соседей и пристроив к военщине, лейтенант Самойлов больше моей судьбой не интересовался. Он словно отец, который знал, что я хожу в школу цитадели и нормально ем, считал свою задачу выполненной. Мне сначала было обидно, что он больше не обращает никакого внимания на меня, но спустя какое-то время я понял. Он не помогает мне специально. Помощь нужна Челяди, а вот тот, кто из Людей справится сам. Не смотря ни на что. Выкарабкается. Вытянет.

Лейтенант погибнет спустя два года во время очередной вылазки, как и мой отец. Иногда я думаю, что отцов у меня было двое. Один тот, что дал жизнь и спрятал в цитадели и второй, который объяснил, как устроен этот мир.

***

Я лежу на гамаке и разглядываю блокнот. Погладив шершавую поверхность, я откладываю его в сторону. Он для меня реликвия, как и подаренный нож, я иногда думаю, что я должен начал писать свой дневник, но все еще не решаюсь. Словно, если я начну в нем писать что-то, он перестанет быть таким ценным для меня. Пока что на первой странице выведена только одна строчка, которую я раз в год времени обвожу, когда чернила немного выцветают – «Я никогда не стану челядью».