Песнь Давида

Она протянула руку и подождала, пока я пожму ее.

– Что ж, тогда представимся. Я Амелия. И я слепая.

Ее губы изогнулись в улыбке, чтобы дать понять, что она смеялась не только надо мной, но и над собой. Я пожал ее ладонь без перчатки. Ее пальцы были ледяными, и я отпустил их не сразу. Значит, она не француженка, а слепая, и почему-то Морган счел это невероятно смешным.

– Привет, Амелия. Я Давид. И я не слепой.

Она снова улыбнулась, и мои губы тоже невольно расплылись в улыбке; укол сочувствия, которым я так проникся к ней, значительно ослаб. Не знаю, зачем я сказал ей, что меня зовут Давид. Меня уже давно никто так не зовет. Имя Давид всегда вызывало у меня ощущение, что я провалился, даже не попытавшись преуспеть. Это имя моего отца. И его отца. И отца его отца. Имя Давид Таггерт обладало серьезным весом, и я ощутил его с раннего возраста. Затем друзья начали звать меня Таг. Это прозвище меня вызволило. Дало возможность быть юным и свободным духом. Одно это слово наталкивало на мысли о побеге. «Я Таг… и вам меня не поймать».

– У тебя мозолистые руки, Давид.

Довольно странный комментарий, как для рукопожатия при знакомстве, но Амелия сжала пальцы вокруг моей ладони и пощупала грубые бугорки, словно читала шрифт Брайля.

– Тренируешься? – догадалась она.

– Э-э, да. Я боец.

Ее точеная бровь вопросительно поднялась, но пальцы продолжили интимно водить по моей руке. Это было приятно. И странно. Мое нёбо начало покалывать, а пальцы ног согнулись в ботинках.

– Мозоли от штанг. Подтягиваний и тому подобного.

Я говорил как идиот. Как тупой подражатель Рокки. С тем же успехом я мог крикнуть: «Адриана, я сделал это!»

– Тебе это нравится?

– Драться? – уточнил я, пытаясь вникнуть в разговор.

Она общалась не так, как другие девушки. Так прямолинейно. Так непосредственно. Может, у нее не было другого выбора. Не было такой роскоши, как узнавать других посредством наблюдений.

– Да, драться. Тебе это нравится? – повторила она.

– Да.

– Почему?

– Потому что я большой, сильный и злой, – искренне ответил я, ухмыльнувшись.

Амелия посмеялась, и я наконец-то выдохнул весь воздух, который держал в себе с тех пор, как она протянула свою руку. Ее смех не был девчачьим или высоким, звонким или милым. Он был громким, здоровым, идущим из живота, будто ей было нечего скрывать.

– Ты хорошо пахнешь, Давид.

Я отчасти ахнул, отчасти усмехнулся, снова изумляясь ей. Но она продолжила говорить:

– Итак, я знаю, что ты большой, сильный, злой и хорошо пахнешь. Ты также высокий, потому что твой голос доносится откуда-то гораздо выше моей головы. А еще ты из Техаса и молодой.

– Откуда ты знаешь?

– Старики не дерутся. Ну и поняла по твоему голосу. Ты напевал Блэйка Шелтона себе под нос, когда подходил ко мне. Будь ты постарше, то пел бы Конвея Твитти или Уэйлона Дженнингса.

– Их я тоже пою.

– Чудесно. Можешь петь по дороге ко мне домой.

Она опытной рукой взмахнула тростью, и та аккуратно сложилась втрое. Затем Амелия взяла ее под левую мышку и потянулась ко мне правой рукой. Обхватила ладонью меня за бицепс, словно это самый естественный поступок в мире. И мы медленно, но уверенно побрели по тихим улицам; вокруг падал снег, обувь намокла от влаги. Я тот парень, который может разговорить любую девушку, но внезапно я растерялся.

Амелия выглядела полностью расслабленной, но не пыталась завязать разговор, пока мы шли рука об руку, словно возлюбленные в старом кино. Мужчины и женщины больше так не гуляют. Так разве что отец ведет свою дочь к алтарю или бойскаут помогает бабушке перейти дорогу. Но, как ни странно, мне понравилось. Я чувствовал себя мужчиной из былой эпохи, из тех времен, когда женщин повсюду сопровождали – не потому, что они не могли дойти без мужской помощи, а потому, что мужчины больше их уважали. Потому что женщины заслуживают заботы, заслуживают обхаживаний.

– Было время, когда все в мире казалось прекраснее, – слова неожиданно сорвались с моего языка. Я не планировал произносить их вслух.

– В смысле?

Казалось, Амелию порадовало мое заявление, поэтому я продолжил:

– Ну, если ты посмотришь на старые фотографии… – мой голос смущенно сошел на нет, поскольку я осознал, что она не может посмотреть на старые фотографии.

Амелия вежливо меня спасла:

– Если бы я могла посмотреть на старые фотографии, то что бы увидела?

– У них было меньше. Но в то же время было больше. Мне кажется, в те времена люди больше заботились о своем имуществе и внешнем виде. Женщины наряжались в платья, мужчины – в костюмы. Люди носили шляпы и перчатки и выглядели ухоженными. Они говорили иначе – осторожнее, культурнее. Мы говорим на том же языке, но он полностью преобразился. Не знаю… В мире было больше шика. Возможно, в этом все дело.

– Ах, времена, когда мужчины не дрались, чтобы заработать себе на жизнь, а женщины не танцевали на пилоне, – сказала она с улыбкой в голосе.

– Мужчины всегда дрались, и женщины всегда танцевали. Мы настолько старомодны, насколько возможно, – парировал я. – Мы – вне времени.

– Мы неплохо сохранились, – хихикнула Амелия, и я тихо посмеялся.

С пару минут мы шли в комфортной тишине, как вдруг я осознал, что понятия не имею, куда мы идем.

– Где ты живешь?

– Не волнуйся, здоровяк. Я знаю, где мы. Сверни направо на следующем углу. Нам нужен старый дом в тридцати шагах оттуда.

– Ты живешь в одном из старых особняков?

– Да. Его построил мой прапрадед, раз уж мы заговорили о временах, когда мир был прекраснее. Полагаю, мой дом уже не такой великолепный, как раньше. Но в моей голове все выглядит чудесно. Преимущество слепой девушки.

– Ты сказала в тридцати шагах. Ты их считаешь? – я услышал нотки изумления в собственном голосе и гадал, разобрала ли их она.

– Обычно да. Но я менее внимательна, когда меня кто-то сопровождает. Я знаю, где заканчивается тротуар, где деревья и выбоины.

– Это потрясающе!

– Ну, я выросла здесь, и однажды у меня было зрение. Я все еще могу мысленно представить эту улицу. Но мне было бы сложнее, если бы пришлось изучать совершенно новое место.

– Что произошло?

– Редкое заболевание со сложным названием, которое ты наверняка забудешь, как только я его произнесу. Мы не понимали, что происходит, пока не стало слишком поздно. Но даже если бы мы все поняли раньше, вряд ли бы мы смогли что-то сделать.

– Сколько тебе было?

– Одиннадцать.

Я сглотнул. Моя жизнь тоже изменилась в одиннадцать, но абсолютно иным образом. Прежде чем я успел ответить, Амелия остановилась.

– Это мой. Мы пришли.

Она снова выпрямила трость и постучала ею перед собой, задевая маленький кованый забор. Затем отпустила мою руку и отошла, чтобы нащупать засов на воротах и с легкостью их открыть. Дом был старым, как из прошлого века, если не старее, но все равно величественным, несмотря на то что снег и тьма частично скрывали садик и большую веранду вокруг всего особняка, которая видала деньки и получше. В окнах на втором этаже горел свет, освещая тропинку и ступеньки. Амелия, похоже, не нуждалась в помощи, поэтому я остался у ворот, ожидая, пока она зайдет внутрь и окажется в безопасности. На полпути она остановилась и слегка обернулась.

– Давид? – позвала она, подняв голос, будто сомневалась, что я все еще тут.

– Да?

– Спасибо, что проводил меня домой.

– Не за что.

Я подождал, пока входная дверь закроется, и только потом повернулся. Снегопад прекратился, и вокруг было так тихо, что я стал напевать, чтобы развлечься. Закрыв глаза, я начал считать шаги, гадая, каково было бы ничего не видеть и каким образом слепая девушка оказалась танцовщицей в моем клубе.

(Конец кассеты)

Милли потянулась к кассетнику, водя пальцами по кнопкам, пока не нашла нужную. Затем нажала на нее, и голос Тага затих. Она так крепко прижимала к себе кассетник, будто цеплялась за воспоминание. Атмосфера в комнате наполнилась ожиданием, нетерпением. Я слышал его в голосе Тага, почувствовал в заботе, с какой он вспоминал все подробности, и ощутил его изумление, пока он восстанавливал свой путь. Его история так затянула меня, что на секунду я забыл, где нахожусь. Но теперь мне стало неловко и захотелось прикрыть уши руками.