Страница 17 из 24
Мейран не испытывал ревности к Лерметту. Даже на одно-единственное мучительное мгновение - не испытывал. Просто ему хотелось знать... нет, не так. Не хотелось. Между "хотелось" и "должен" есть разница - ого, и еще какая!
- Ты неправ, твое величество, - усмехнулся Мейран. - Тут уж одно из двух - либо "потревожить", либо "попусту".
Они всегда были на "ты", даже и прилюдно. Вздумай Мейран обозвать короля "вашим величеством", это означало бы, что он всерьез на него разобижен... или сам хочет обидеть. Тоже всерьез.
- Да нет, - не согласился Сейгден. - Бывает и такое. Другое дело, что сказать тебе я был должен... а Лерметту так просто обязан. Никто другой нам лучше, чем он, не присоветует. По эту сторону реки никто не знает степь лучше него.
- Так ведь со степью мы замирились, - удивился Мейран. - Разве нет?
- Да, - вздохнул король. - В том-то и весь ужас. Я давно уже об этом думаю. Вот как мне эта мысль во время ристаний в голову пришла, так и избыть ее не могу.
Он поднял со стола бокал и допил последний глоток.
- Сам посуди, - молвил король, устремив на бокал задумчивый, почти отсутствующий взгляд. - Да что там... просто вокруг оглянись.
Мейран послушно оглянулся вокруг. Легкий переплет оконной решетки, витые свечи на ночном столике, почти невесомое кресло на прихотливо изогнутых ножках...
- Ты никогда не задумывался о том, насколько мы богаты? - очень тихо осведомился Сейгден.
- Задумывался, - ответил Мейран. - И даже способствовал.
- Богаты, - повторил король. - Даже твоя Адейна захолустная на самом-то деле богата. Нет, я понимаю - здесь, в Ланне, тебе так не кажется. А ты не как суланец Адейну припомни. Ты на нее из степного шатра посмотри.
Усилие Мейрану над собой пришлось сделать совсем небольшое, ибо шатры степняков он видел, и не единожды. И если взглянуть через реку из такого шатра... да. Определенно даже да. И от этого "да" Мейрану сделалось зябко и душно.
- Что, понимать начинаешь? - криво усмехнулся Сейгден. - Мы богаты. Шесть веков назад мы были куда как беднее - но степь это не остановило. Мы все равно были лакомым кусочком. А теперь... да на этот кусочек столько всяческих приправ изысканных насыпалось, что он сам в рот просится! Это ведь только кажется так, что мы шестьсот лет воевали. Разве же это война? Все загодя известно, все расчислено, у каждого из королей в степи свои лазутчики. Как только чихнет великий аргин, так за рекой военная тревога. Один набег, один-единственный, ритуальный. Стоит отбросить врага один только раз, и этого довольно. Живи себе мирно, коров дои, виноград дави. Это ведь только приречные области воевали, да и те... не так, чтобы очень. Если последнего нашествия на Найлисс не считать, за шесть сотен лет ни одного настоящего набега и не было. А те, что были, никогда не проникали вглубь наших земель. И кусок изо рта выхватывать, чтобы денег достало оружие сладить, нам тоже не приходилось. Шесть веков почти что мира. Отрежь на охрану границ самую малость - а на остальное богатей... мы и разбогатели. За шесть-то сотен лет. А степь осталась прежней.
Сейгден с силой выдохнул и свирепо, почти с ненавистью уставился вновь на ни в чем не повинный радужный бокал. Мейран не произнес ни слова. Он просто ждал молча - и дождался той минуты, когда взгляд короля нехотя смягчился. Мало-помалу, но все-таки смягчился.
- Дураки были наши предки, - угрюмо заметил король. - И мы не лучше. Единолично богатеть бок о бок с нищими - пусть даже и не за их счет, просто рядом - это не только дурная мораль. Это еще и дурная политика.
- Вестимо, дурная, - откликнулся Мейран. - Кажется, я понял, отчего тебя жуть продирает.
- А чего тут не понять... - вздохнул Сейгден. - Сначала шесть веков почти мира - а теперь мир настоящий, без всяких "почти". Раньше в наших краях степняки бывали только в перерывах между набегами, и то не помногу. А теперь они на нас вдоволь понасмотрелись... и еще насмотрятся. И насмотрятся, и обзавидуются, и все такое прочее... сколько нам осталось до войны - до настоящей войны? Пятьдесят лет? Восемьдесят?
Волк бежал крупным машистым шагом, не сбавляя ходу. О да, он устал за минувшую ночь - но это была хорошая усталость, звонкая, как ответная песня волчицы. От нее не сбивалось дыхание, не сводило мускулы. Она была упругой, как лесной мох, эта усталость, и мощные лапы ступали по ней быстро и бесшумно. Волк мог бы бежать так еще хоть весь день, но нужды в том не было. Оставалось совсем немногое - нырнуть в Серую Тень, незримую людям, ощутив на мгновение мимолетный шершавый холодок, вздыбливающий шерсть. Промчаться по тропе, которую ночь усыпала зеленовато-желтыми лапами каштанов и кленов. Вылететь с разбегу на чуть привялую траву, подпрыгнуть в воздух всеми четырьмя лапами и покатиться кубарем, покатиться через голову по холодной предосенней росе...
Четыре шага, отделяющие его от мраморных дворцовых ступеней, его высочество Эттрейг, принц крови Эттармского королевского дома, проделал уже в человеческом обличье.
Эттрейг привычным движением опустился на ступени. Наверняка от мокрого камня тянуло лютым холодом, но сейчас, пока Грань еще не отпустила Эттрейга, это не имело значения. Не впервой ему сидеть на дворцовых ступенях - и ни разу с ним ничего не сделалось, даже простуды, и той не схватил. Не сделается ничего и теперь.
Нет, его высочеству не было холодно. А вот голова кружилась - не очень сильно, зато неотвязно. После оборота голова всегда немного кружится, и самое лучшее - переждать, пока его отпустит окончательно. Или, вернее, пока он отпустит себя сам. Сойти с Грани - дело недолгое... но он всегда медлит, всегда. Становясь волком ли, человеком ли, но он всегда медлит, отпуская один мир ради другого. Грань мучительна, как первая любовь неуклюжего подростка - и, как безответная любовь, она одаривает стократ. На Грани весь мир прозрачен и ясен, как осенние воды, и понимание не требует усилий. Грань - это место прозрения, ничем не замутненной интуиции, безошибочного наития. Именно на Грани, где сходятся мир Человека и мир Волка, ты с режущей остротой понимаешь их... и не только их. Может быть, и есть оборотни, которым только и надо, что побегать по лесам в звериной шкуре - но Эттрейг даже и этому несомненному удовольствию всегда предпочитал убийственную радость Грани.