Иван родил девчонку

Зимний день недолог. Вечером, когда зажглись фонари и все деревенское население привычно скрылось за ставнями, по улице шли двое. Один, блестевший в неверном свете, словно голый, держался твердо; второй, поддерживаемый первым, то и дело скользил, повисая на крепких руках друга, пел, стремясь достичь максимальной громкости: «В этот час ты призналась, что нет любви!» Пропев малочисленные слова песни, он на какое-то время умолкал, потом останавливался, покачиваясь, и говорил попутчику:

Христофор, я тебя породил — я тебя и развинтю!

Пошли, Вася, у меня аккумуляторы садятся! — отвечал смиренно Христофор.

После непродолжительной паузы — в это время, очевидно, Вася обдумывал услышанное, пытаясь найти в нем тайный, оскорбительный для себя смысл, которого, конечно, не было, — снова темпераментно зазвучала песня: «В этот час ты призна-а-а-лась!..»

Утром из района приехала милицейская машина. Мающийся с похмелья изобретатель доверия не внушал и изобретателем не выглядел. Однако ФИО и год рождения совпадали, и тогда пожилой старший лейтенант прямо так и сказал:

Гражданин Хребтов, нам сообщили, что вы незаконно построили и эксплуатируете самоходного железного человека…

Большинство людей самоходные, и очень многие считают себя железными, — туго, но хитро ответил Василий.

Но пожилой старший лейтенант служил в милиции давно, много лет работал в ГАИ, видал на своем веку всяких умельцев, поэтому он сказал строже:

— Вы сконструировали машину и обязаны предъявить ее на регистрацию, а мы, прежде чем зарегистрировать ее, должны проверить законность приобретения материалов для ее изготовления и Удостовериться, что машина удовлетворяет требованиям безопасности.

— Дак со свалки все! — с надеждой воскликнул изобретатель.

— И краска тоже? — по-милицейски спросил милиционер.

— Христофор, иди сюда! — громко позвал Вася и вздохнул.

Шумно вытерев в сенцах обувь, Христофор вошел в дом и воспитанно поздоровался. Старший лейтенант вздрогнул, слегка побледнел, но бдительность не потерял, потому что был хорошим сотрудником.

— Где… гм-гм-м… вы были? — спросил он.

— Колол дрова, товарищ старший лейтенант! — по-военному отчеканил Христофор скрипучим голосом и весь звякнул.

И милиционер привычно засомневался: может или не может машина говорить ему «товарищ»? Может, все-таки — «гражданин»? Но поправлять не стал, потому что точного ответа на трудный вопрос не знал.

— Я должен вас осмотреть! — тоном, не терпящим возражений, сказал он вслух. И опять засомневался: «А должен ли? А может, на это дело ордер требуется?» Но никто, конечно, его сомнений не заметил. И никто, конечно, не возражал.

Пообещав вызвать, если потребуется, милиционер уехал. Кого он собирался вызвать, осталось неясным. Христофор подумал, что его, и обрадовался, а Вася подумал, что его, и не обрадовался.

Жизнь в деревне снова пошла своим чередом. Довольно быстро жители привыкли к железному человеку и перестали ему удивляться. Со временем даже самые злые собаки потеряли всякий интерес к чужаку, а некоторые, не избалованные хозяевами дворняги признали Христофора за своего, встречали его у ворот, повизгивая, виляя хвостом, всегда за железной дверцей на боку у него находилось для них что-нибудь вкусное.

Христофор записался в библиотеку, откуда каждый день приносил целую авоську книг, не пропускал ни одного фильма в клубе. Василий, как это нередко бывает с изобретателями, быстро охладел к своему детищу. Умельца в это время как раз пристиг очередной запой, он перестал ходить на работу и целыми днями пропадал неизвестно где. Христофор, получившийся мужиком по натуре добрым и совестливым, каждое утро ходил на работу вместо своего создателя, что вполне устраивало начальство. Все домашние обязанности он исполнял тоже охотно, что вполне устраивало жену Хребтова Семирамиду, говоря попросту, Симу.

Христофор помогал хозяйским детям готовить уроки, читал им вслух, чинил игрушки, не посылал по ночам в голбец за квасом, и дети полюбили его, как родного.

Однажды вечером, когда Василий пришел, как обычно, изрядно выпивши и, придравшись к жене, замахнулся на нее, он вдруг почувствовал крепкую, стальную руку на своей руке. Хребтов окончательно протрезвел и испугался, когда Семирамида, собираясь в баню, прямо при муже запросто сказала:

— Так ты, Христофор, не забудь, через полчасика приходи, спину мне пошоркаешь!

— Да, Сима, — скрипуче послышалось в ответ. Несколько ночей Василий не спал, приходя в себя после запоя, мучаясь ревностью и тоской.

Ничем не выдал себя Василий. Он стал ходить на работу вместе с Христофором, они вместе выстроили новую стайку для коровы и поросят, раскатали старую баню. И однажды ночью, когда Христофор подзаряжал свои аккумуляторы, а в доме все спали, Василий встал, незаметно прокрался к железному человеку и выключил его. К утру от Христофора осталась бесформенная груда железа.

Но, как известно, ко всему привыкают люди. Вася совсем бросил пить, он исправно ходит на работу, хотя больше ничего не изобретает, начальство им довольно. Семирамида догадывается, что произошло, ей, конечно, жалко безотказного дармового работника, однако живой мужик, безусловно, в чем-то все-таки немного лучше железного, и она старается ни о чем не вспоминать вслух.

По весне Хребтов сконструировал из останков Христофора маленький колесный трактор. Опять вся деревня собралась смотреть, как он пашет на нем свой огород. Все говорили, что трактор получился на славу и его надо показывать в передаче «Это вы можете!».

— Голова! — говорили про Васю мужики.

— А Христофор был лучше, — вздохнув, сказал младший сын Хребтовых Витька. Ему было всего одиннадцать лет, и учитель физики говорил, что у мальчика явная склонность к изобретательству и что, возможно, он пойдет в отца…

РОДНАЯ ДУША

Анатолий Петрович помер, и в районной газете появился про него хороший некролог. Вот бы, наверно, обрадовался покойный, прочитав такие теплые слова о себе. Но некрологи, как известно, пишутся не для того, чтобы их читали, если так можно выразиться, сами герои. Ну, да ладно, я не о том хотел. Я о том, что на другой день после смерти Анатолия Петровича ощенилась общественная сука Умка, кудлатая черная спаниелка, жившая в углу двора, в удобном фанерном ящике из-под спичек.

Умка была старой и мудрой псиной, еще весной она увязалась за кем-то из ребятишек и нашла пристанище в этом тенистом, заросшем тополями и кленами дворе. Она почитала хозяевами всех жильцов дома, даже самым злым она при встрече дипломатично помахивала хвостиком, а потому заклятых врагов не имела. Она ни на кого никогда не лаяла и никого тем более не кусала, хотя ребятишки порой здорово досаждали пожилой собаке. Умка охотно, по первому зову, сопровождала любого из жильцов куда угодно, причем там, вдали от своего двора, она вела себя образцово, как подобает собаке, у которой всегда был и есть единственный на всем свете хозяин. И это, конечно, льстило тому, кого она сопровождала. Словом, Умка не голодала, ее никто всерьез не обижал.

В сущности, ей жилось даже лучше некоторых домашних собак. По крайней мере, когда она ощенилась, никто не поднял руку на ее материнское счастье. Все четверо щенков так и остались при ней. И так совпало, что душа покойного Анатолия Петровича каким-то образом вселилась в одного из них.

…Сперва было длительное забытье. В сознании время от времени проносились туманные картины предыдущей жизни, не волнуя и не останавливая внимания. Была сплошная темнота и пробуждавшие то и дело приступы хорошего аппетита. Утолив голод, малыш немедленно засыпал, притулившись к материнскому животу.

И однажды, проснувшись, Анатолий Петрович увидел свет. Он почесал ухо и ощутил себя личностью. Покачиваясь на слабеньких ногах, он вышел из спичечного ящика и осмотрел залитые солнцем окрестности. Двор показался ему знакомым. Ряд железных гаражей на отшибе, среди которых были его гараж, песочница, качели, магазинские задворки со штабелями ящиков. Вероятно, отсюда было притащено и теперешнее жилье Анатолия Петровича. Надо заметить, что человеческая душа не могла полностью вытеснить собачью сущность, она как бы растворилась в ней и была скорее на втором месте, нежели на первом. А это, пожалуй, и к лучшему, иначе как выдержала бы душа такую резкую перемену своей оболочки.