Зимняя Чаща

– Знаешь, я никогда не разговаривала с мертвыми.

Это правда, хотя Уокеры часто были способны видеть призраков, которые бродят по старому кладбищу на дальнем конце озера. Да, мы, Уокеры, видим порой потусторонние тени, фантомы, проплывающие по дому из угла в угол. Наши глаза действительно способны видеть то, что не дано другим. Но этого я Сюзи не говорю. Не хочу представлять доказательства, что я на самом деле могу быть такой, какой они меня воображают.

Сюзи моргает и постукивает пальцами по предплечью, прищуривает глаза, словно не верит мне, словно уверена, что я что-то прячу от нее. Например, десяток черных котов на чердаке, щетку, засунутую в шкаф за зимние куртки, или спрятанные под половицами банки, в которых я храню сердца своих жертв. Но ничего подобного в доме нет, только сушеные травы, печная сажа и дремлющие по углам воспоминания.

– Постелю тебе на диване, – говорю я.

Одеяла и подушка, на которой здесь спал прошлой ночью Оливер, скомканы и лежат на краю дивана.

Сюзи осматривает продавленный диван, его подлокотники с вылезающей наружу набивкой и хмурится. И спрашивает, надувая губки:

– А кровати, на которой я могла бы спать, у тебя нет?

– Прости, нет.

Она отводит взгляд, изучает гостиную. Быть может, она рассчитывала, что я живу в одном из больших домов у озера – бревенчатых вилл с пятью спальнями, игровыми комнатами в цокольном этаже и ванной, где она могла бы полежать в душистой пене, отогреваясь с мороза.

– А может, я… – она запинается и совсем тихо заканчивает: – Могу спать с тобой, в твоей комнате?

Мне вновь становится жалко ее.

Говорить «да» мне не хочется, я не хочу делить свою кровать с девчонкой, которая наверняка сплетничает обо мне в школе, жадно разглядывает странные вещицы в моем доме, чтобы потом распустить новые слухи, когда вернется в Фир Хэйвен. Но с другой стороны, мне хочется чувствовать себя нормальной, обычной девушкой, которая может пригласить к себе подругу, а если они засидятся допоздна, оставит ее ночевать. Что станет рассказывать Сюзи обо мне в школе, меня совершенно не волнует.

– Отлично, – срывается у меня с губ прежде, чем я успеваю удержаться.

Я запираю обе двери, и мы взбираемся по лестнице ко мне на чердак. Фин поднимается вслед за нами.

Здесь Сюзи сразу же подходит к стене, на которой расположены окна, а я взбиваю лежащие на кровати подушки – одну для Сюзи, одну для себя.

Снег усилился, густо валит за окном, липнет к стеклу. Интересно, нет ли поблизости мотылька? Может, следит за мной, поджидает среди деревьев. За неделю до смерти бабушки костяной мотылек целое утро бился в окна нашего дома – хлоп-хлоп-хлоп крылышками, шор-шор-шор. Так сильно бил крылышками и колотился маленькой головкой, что, казалось, вот-вот стекло разобьет. Тогда я впервые увидела живьем того зловещего мотылька, о котором меня столько раз предупреждала бабушка. Помню, как мама металась в то утро по дому, то заплетая, то расплетая свои волосы, словно таким образом можно было что-то изменить.

Мама знала, что приближается смерть: костяной мотылек был ее вестником.

Той же ночью мы с мамой проснулись и обнаружили, что бабушка вышла из дома, чтобы в последний раз побыть на берегу озера. Вокруг бабушки кружились осенние листья – оранжевые, золотисто-желтые, печальные, – и мы знали, что мотылек был прав. Смерть приближалась, как мы и боялись.

А теперь такой же костяной мотылек преследует меня.

– Почему ты остаешься здесь на зиму? – спрашивает Сюзи, касаясь окна кончиками пальцев.

Я зажмуриваю глаза, чтобы прогнать воспоминания о мотыльке и бабушке, и отвечаю:

– Это мой дом.

– Понимаю, но ты могла бы уезжать на зиму, как это делают другие.

– А мне зима нравится, – говорю я. Я люблю тишину. Холодную бескрайнюю тишину. Но это еще не все. Здесь мое место. Все Уокеры из поколения в поколение жили в этом лесу. Среди древних сосен. Так было всегда, вот и все.

Мы просто не знаем, как это – жить где-то еще.

– Твой дом старее остальных, – замечает Сюзи, продолжая смотреть в окно, хотя в такую метель вряд ли она может разглядеть другие дома на берегу озера.

– Этот дом построил мой прапрадед, – говорю я. – И было это задолго до того, как здесь начали строить другие дома, – взгляд у Сюзи мягкий, на ее щеки и рыжевато-каштановые волосы ложатся блики от зажженной свечи, которую она держит в руках. – Он был золотоискателем, – продолжаю я. – Сколотил себе состояние на Черной реке.

Но, как и большинство мужчин в нашей семье, он появился и исчез так же быстро, как переходит в ночь осенний вечер. Впрочем, тех мужчин я не виню: все женщины из рода Уокеров были ветреными, неверными, когда дело касалось любви. Мужчины всегда были для них лишь мимолетным увлечением. Как мой отец, например. Не знаю, невезение тому виной или выбирать мы не умеем, но только мужчины никогда здесь надолго не задерживаются.

Я иду к платяному шкафу и переодеваюсь в тренировочные брюки и толстый, грубой вязки свитер. А Сюзи все стоит у окна, прижав к стеклу ладонь.

– Ты говорила, что нашла того пропавшего парня? – спрашивает она.

Я закрываю дверцу шкафа, на секунду ловлю свое отражение в зеркале – глаза сонные, волосы свалялись, расчесать пора.

– Да, нашла. В лесу, – осторожно отвечаю я.

Местные знают про Чащу. Говорят о нем тайком, всегда шепотом. Словно боятся, что лес услышит их и накроет своим мраком. «Никогда не говори о Чаще», – это предупреждение много раз встречается на страницах книги заклятий.

– Как он выжил там столько времени? – спрашивает Сюзи, отстраняя руку от окна.

– Ему повезло, – говорю я. А может, совсем наоборот. Обнаружить, что ты потерялся в Чаще, – это несчастье. Катастрофическое.

«Обреченный он, – сказала бы бабушка, будь она здесь. – Про́клятый. Сторониться его нужно».

У меня по спине пробегает ледяной холодок, вползает в грудь и застывает там, тяжелый, как цемент.

– А мог бы закончить как тот, другой парень, – замечает Сюзи.

Я вскидываю глаза, смотрю на ее силуэт, четко выделяющийся на фоне окна, за которым метет снег.

– Какой другой парень?

– Тот, что умер, – пожимает плечами Сюзи, поворачиваясь ко мне. – В ту же ночь, когда пропал твой парень.

Мне хочется сказать, что он не мой парень, но вместо этого я спрашиваю.

– Умер?

– Ну да, в ту ночь, когда была снежная буря, – поджимает губы Сюзи.

– А что с ним случилось?

– Не знаю. Просто слышала, как другие говорили об этом. Они хотели вызвать полицию, но телефоны уже отрубились.

– Кем был тот парень? – подхожу я ближе к Сюзи.

– Точно не знаю, – отвечает она, наматывая на палец прядь волос, но делает это не потому, что нервничает, а просто по привычке. – Все помалкивают, никто разговаривать об этом со мной не хотел. Но мне удалось кое-что подслушать в зале, когда они шептались между собой.

– Они говорили о том, как он умер? – спрашиваю я. У меня все сжимается в груди, не могу вдохнуть. Сюзи мотает головой и хмурится при мысли, каково это – найти свою смерть в этих лесах, на собачьем холоде. – Слышала только, что один парень пропал, а второй умер.

Я опускаюсь на край кровати, смотрю в окно через плечо Сюзи.

– Кто-то умер, – глухо повторяю я, в основном для самой себя, и провожу пальцем по бабушкиному кольцу, ощущая мягкие очертания серого лунного камня.

Словно могу призвать бабушку, услышать ее успокаивающий голос, которым она рассказывала мне свои истории. Но бабушка, конечно, передо мной не появляется.

Какое-то время мы с Сюзи молчим, сквозь стены просачивается холод, огонь в печке внизу, похоже, начинает угасать. Спальня кажется мне необычно пустой, в ушах начинает звенеть, а когда я моргаю, кажется, что стены спальни дрожат и качаются.

Наверное, я слишком устала. И не выспалась.

– Не хочу это обсуждать, – говорит Сюзи и шумно выдыхает – то ли раздраженно, то ли измученно, не могу понять. – Все это ужасно.