Страница 58 из 74
Судьба хранила его от пулей горцев. Генерал Галафеев, представляя Лермонтова к ордену Станислава третьей степени за сражение на Валерике, в сопроводительной записке пояснял: “… исполняя возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием, и с первым рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы». Государь император вычеркнул Лермонтова из наградного списка и на это раз.
Если для Белинского стихотворение “Валерик” было “замечательнейшим произведением”, то для автора был криком души, поводом для раздумий.
…Жалкий человек.
Чего он хочет!… небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Раздумье заканчивается обращением к тем, кто развязал войну и подвел под пули тысячи солдат России.
В забавах света вам смешны!
Тревоги дикие войны;
Свои умы вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце.
Поэт и в вопросе целесообразности войны шел впереди своего времени.
К этому же периоду относится и стихотворение «Завещание», в котором поэт чувствует приближающуюся пулю к своей груди.
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!…
Скажи им, что на вылет в грудь
Я пулей ранен был…
Уступая просьбам внука об отставке, бабушка начала хлопоты, но вместо желаемого, получила разрешение на отпуск для него. Узнав, Баранты встревожились и просили Бенкендорфа, во избежание новой дуэли с их сыном, не разрешать Лермонтову появляться в Петербурге, а пусть видится с бабкой где-нибудь в Центральной России. Николай I почему-то не поддержал верного жандарма, и в начале февраля 1841 года опальный поэт приехал в северную столицу. Радость оказалась недолгой. Лермонтову вручили предписание от Бенкендорфа в сорок восемь часов покинуть её. В письме к А.И.Бибикову Мишель объяснил частично причину столь быстрого изгнания: “… ибо я сделал вот какие беды: приехав сюда, в Петербург, на другой же день отправился на бал к г-же Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким… и у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо девятого марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку”… Что еще из рук вон выходящее натворил неугомонный Лермонтов, так и осталось втайне. Никто из современников не обмолвился об этом.
За сборами в дорогу, поэт успел встретиться с А.А. Краевским и высказать мысль об издательстве собственного журнала, где будет место лишь отечественному слову. “Мы должны жить своей самостоятельной жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам тянуться за Европой и французами”.
13 апреля 1841 года писатель. В.Ф. Одоевский сделал подарок отъезжающему. “Поэтому Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную”. Из более пятисот страниц, были исписаны только пятьдесят. Здесь и “Выхожу один я на дорогу”, и “Ветка Палестины”, и “Сон”, и “Родина”– признание ей в любви.
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Ни полный гордого доверия покой,…
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава купленная кровью,
Вначале записи в книге Лермонтов вел карандашом, затем все переписал чернилами. Мелкие, торопливые с наклоном влево буквы, будто бы спешили за мыслями хозяина. Последним написан “Пророк”, под которым автор провел две короткие черты – итог прожитому.
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!
Видимо, Россия не та сторона, где любят пророков. Презрение – вот их удел, и ничего больше им не остается, как уйти из такой жизни. Книга была возвращена В.Ф. Одоевскому позже. “Сия книга покойного Лермонтова возвращена мне Екимом Екимовичем Хастатовым. 30-го декабря 1843 года”. Сейчас она хранится в Петербурге в Пушкинском доме.
Лермонтов не отличался религиозностью, атеистом не был, но и не числился в богохульниках, он верил в проведение, и перед отъездом на Кавказ посетил гадалку А.Ф. Кирхгоф, которая когда-то предсказала Пушкину смерть от “белого человека”. Лермонтову предрекла другую отставку: “… после которой, уже просить ни о чем не станешь”.
“Ничего, все перемелется – мука будет. Прощай, поцелуй ручку у бабушки и будь здоров”, – сказал напоследок Мишель А.П.Шан-Гирею.
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, стана господ,
И вы, мундиры голубые
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Всего лишь восемь строк в стихотворении, но по силе мысли, силе гнева, презрения к власти и обиды за рабский народ, в русской литературе не найти. Стихотворение, как узника в одиночке “голубые мундиры” держали сорок шесть лет от дня написания, П.А. Висковатов опубликовал его в “Русской старине” в 1887 году.
Последним местом, где остановился Лермонтов в Москве, был Петровский дворец однополчанина барона Дмитрия Розена. Пять дней, проведенные в златоглавой, были заполнены до отказа. После разговора с Ю. Ф. Самариным о современном состоянии России, Лермонтов сделал вывод: “Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого”.
Михаил Юрьевич успел побывать и в ресторане. Среди друзей оказался немецкий поэт и переводчик Боденштадт. Ему запомнился огромный лоб Лермонтова, холеные руки, белоснежная рубашка, черный шейный платок, поношенный военный сюртук. Среди кутящей молодежи поэт отличался злым языком, неприятным задором, остротами, направленным в адрес друзей, но, заметив их смущение, тут же извинялся. Иное впечатление сложилось у Баденштадта от второй встречи с поэтом в литературном салоне, где он был “кроток и нежен как ребенок”. За день до отъезда поэт побывал и в Благородном собрании. “Он был грустен – когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, – у меня сжалось сердце”, – так писал однокашник по университету В.И. Краснов.
За полчаса до отъезда из Москвы Лермонтов прощался с Ю.Ф. Самариным и: “… говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, кто пожал ему руку в Москве”.
Длинный и утомительный путь на Кавказ, тем более изгнаннику. Из Ставрополя 10 мая 1841 года отправляет письмо С.Н. Карамзиной: “… Пожелайте мне счастья и легкого ранения. Это самое лучшее, что только можно пожелать… Я не знаю, на долго ли это; но во время переезда мной овладел демон поэзии… Я заполнил половину книжки, которую подарил мне Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье… признаюсь, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длится вечность…”.
Последнее письмо бабушке на французском языке он отправил из Пятигорска 28 июня 1841 года с просьбой прислать собрание сочинений Жуковского и Шекспира на английском. Писал и о возможной отставке и закончил: “Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны”.
Не было ей покоя за любимого внука, и уповала на семейную икону Спас Нерукотворный, перед которой когда-то получила от родителей благословение на брак с М.В. Арсеньевым, теперь у этого образа она вымаливала счастье для Мишеля и: “… Со слезами благодарю бога, что он на старости послал мне тебя в утешение”. Но не уберег его господь. “И я ли не молилась о здравии Мишеля этому образу, и он все-таки не спас» и велела унести икону из дома в тарханскую церковь Михаила Архангела
10
За Христом всегда следовал Иуда! Вот он – Николай Соломонович Мартынов, русский, православный. Родился в 1815 году семье пензенского помещика, полковника в отставке, винного откупщика Соломона Михайловича Мартынова. Кроме Николая он имел еще сына и двух дочерей.
С братьями Лермонтов сблизился в школе подпрапорщиков, и они часто навещали его на квартире, что на Мойке. Николай Соломонович – гуляка, сердцеед, искатель чинов и внимания, был недурен собой и, можно сказать не глупый, сочинял стихи, эпиграммы, в том числе и на Лермонтова. Поэзия этого экстравагантного человека дальше узкого круга не расходилась и больше напоминала стихи Лермонтова.