Страница 12 из 20
Так это устроено в Новом свете. По крайней мере, в Прентисстауне. Ну, было устроено. Должно было быть, да только девочек больше нету. Они все мертвы. Умерли вместе с матерями, и бабушками, и сестрами, и тетушками. Всего через несколько месяцев после того, как я появился на свет. Все умерли, до единой. Но вот поди ж ты – одна осталась!
Волосы у него, впрочем, не длинные. У нее то есть. Гм… Волосы у нее не длинные. И никакого платья. Одета она примерно как я, только поновее – одежда такая новая, што смотрится почти униформой, только вся рваная и грязная. И не такая уж она маленькая – скорее размером с меня, по крайней мере с виду. И уж точно она ни разу не улыбается. Вот вообще ни разу.
Не улыбается – и все тут.
– Спакл? – тихо настаивает Мэнчи.
– Ты уже заткнешься, еть твою, наконец?
Откуда же я вообще знаю? Ну, што это девочка, – откуда я знаю?
Начать с того, што она – не спакл. Спаклы – они как мужчины, только всеми частями больше. Все у них длиннее и страннее, чем у мужчин, и рты малость выше, чем им полагается быть, и глаза с ушами, ну, совсем другие. И спаклы выращивали себе одежду прямо на теле, как лишайники, которые можно подстричь, как захочешь. Это потому, што они жили в болоте, – так Бен говорил, хотя он, конечно, не знал наверняка. В общем, она совсем не так выглядела, и одежда у нее была вполне нормальная, так што точно она никакой не спакл.
Ну, и потом, я просто знал. Просто знал. Не могу сказать как: смотришь, и видишь, и знаешь. Она была не похожа на девочек, которых я видел на видаках и в Шуме, и ни единой девочки я живьем, ясное дело, не встречал, но это была она, девочка, вот и весь сказ. Даже не спрашивайте. Што-то в фигуре, в запахе, не знаю даже в чем, но оно там было, и да, она – девочка.
Если бы на свете были девочки – вот ею-то она бы и была.
И она точно не другой мальчик. Вот совсем. Она – не я. И ничем на меня не похожа. Она – што-то совсем, вообще, абсолютно другое, и не знаю, откуда я это знаю, но я же знаю, кто я такой, я – Тодд Хьюитт, и я знаю, што я такое, и я – вот не это.
Она смотрела на меня, мне в лицо, в глаза. Смотрела и смотрела.
И я ничего не слышал.
Ох ты черт. Грудь… как будто падаешь.
– Кто ты? – спросил я опять и дал петуха, будто горло у меня перехватило, потому што мне ужасно грустно (заткнись).
Я скрипнул зубами, и кажется, еще немного тронулся головой, и сказал еще раз:
– Кто ты? – и чуть-чуть ткнул ножом в ее сторону.
Потому што другой рукой пришлось очень быстро вытереть глаза.
Што-то должно случиться. Кто-то должен пошевелиться. Кто-то должен хоть што-то сделать.
Только я здесь совсем один, што бы там мир ни вытворял.
– Ты говорить умеешь? – попробовал я.
Она только смотрела.
– Тихо, – буркнул Мэнчи.
– Заткнись, Мэнчи, мне нужно подумать.
А она все так же смотрела. И никакого Шума.
Што же мне делать? Это нечестно. Бен сказал, я доберусь до болота и буду знать, што делать, но я ничего не знаю. Они ничего мне про девочку не сказали и про то, почему от тишины мне больно, – тоже. И я никак не могу не реветь, как будто ужасно по чему-то тоскую.
Я даже думать толком не могу, будто эта зияющая пустота – не в ней, а во мне, и этого ничем никогда не исправишь.
Што же мне делать?
Вроде бы она начала успокаиваться. Дрожала уже поменьше, и руки задирала не так высоко, и вообще выглядела не так, будто сорвется с места при первой же возможности… хотя кто ее знает. Как понять, когда человек вообще никакого Шума не издает? Как вообще может быть человек, если у него нет Шума?
А она меня слышит? Может человек без Шума слышать другого человека?
Я посмотрел на нее и подумал как можно громче и яснее, ты меня слышишь? Слышишь меня?
Но она совсем не изменилась – ни с лица, ни вообще с виду.
– Ладно, – сказал я и отступил на шаг. – Ладно. Ты просто сиди, где сидишь, ладно? Вот там и сиди.
Еще несколько шагов назад, но глаз я с нее не сводил, а она – с меня. Руку с ножом я, правда, опустил и высвободил из рюкзачной лямки, а потом и весь рюкзак сбросил на землю. Держа одной нож, другой я полез внутрь и выудил книгу.
Што-то она больно тяжела для того, што сделано из слов. И пахнет кожей. А унутри – многие страницы, где моя ма…
Так, это может подождать.
– Смотри за ней, Мэнчи, – велел я.
– Смотреть! – буркнул он.
Я заглянул под обложку. Там и вправду обнаружилась сложенная бумага, как Бен и сказал. Я ее развернул: на одной стороне – от руки нарисованная карта; другая вся исписана, но там столько букв, што у меня никакого спокойствия Шума сейчас не хватит даже попытаться их разобрать, – так што я просто уставился на карту.
Наш дом – вот он, в самом верху, а под ним – город, и река сбоку, по которой мы с Мэнчи шли, течет в болото, где мы прямо сейчас и сидим. Но на этом все не заканчивается. Болото тянется, пока снова не превращается в реку, а по берегу у нее идут стрелочки, стало быть, это вот куда Бен хотел, штобы мы с Мэнчи пошли, и я повел по стрелочкам пальцем, а они прямо взяли и вышли с той стороны болота, прямо к…
ХРЯСЬ!
Мир на секунду стал очень светлый, потому как мне што-то прилетело в голову, как раз в больное место, куда мне двинул Аарон, и я, естественно, опрокинулся, но, опрокидываясь, махнул ножом куда-то вверх, и там слегка вскрикнули от боли, а я успел подхватиться, пока совсем уж не упал, и развернуться, и оказался сиднем на земле, прислонив тылом руку, которая с ножом, к боли в голове, глядя, откуда напали, и вот тут я первый свой урок и усвоил: то, у чего нет Шума, может подкрасться, а ты и не заметишь. Прямо к тебе подкрасться, будто и нет его там вообще.
Девочка тоже сидела на заднице на земле, поодаль, держась рукой за повыше локтя: между пальцами текла кровь. Палку, которой она меня саданула, она уронила, и лицо ее словно провалилось целиком унутрь себя – это из-за того, што она чувствовала от раны.
– ТЫ ЗАЧЕМ ЭТО НАХРЕН СДЕЛАЛА? – завопил я, стараясь не слишком хвататься за лицо.
Как же задрало, што меня все сегодня бьют!
Она так и смотрела на меня, молча, сморщив лоб, держась за руку.
Кровь текла реально сильно.
– Палка, Тодд! – сообщил Мэнчи.
– А ты, еть, где был?! – повернулся к нему я.
– Какал, Тодд.
Я рыкнул и кинул в него какой-то грязью. Он отскочил и принялся обнюхивать кусты, будто в целом свете ничего необычного не происходит. Внимания у собак хватает на длину спички. Идиотские твари.
Начало смеркаться. Солнце уже прямо садилось. И без того темное болото сделалось еще темнее, а мне так никто до сих пор и не ответил. Время-то идет, а мне как бы не полагается ни торчать тут, ни идти домой, и здесь точно не полагается быть никакой девочке.
Ух ты, как же у нее рука кровит.
– Эй, – голос у меня дрожал от бегущего сквозь меня заряда. (Я – Тодд Хьюитт, думал я, я – почти мужчина.) – Эй, – на этот раз чуть помягче.
Она смотрела.
– Я тебя не трону, – выдавил я, дыша тяжело, совсем как она. – Ты слышишь? Я тебя не трону. Если ты не станешь бить меня больше никакими палками, поняла?
Она поглядела мне в глаза. Потом поглядела на нож.
Она меня понимает?
Я опустил нож с уровня лица и дальше, почти до земли, но положить – не положил. Свободной рукой я принялся снова рыться в рюкзаке, пока не нарыл медипак. Вынул, поднял.
– Медипак, – сказал я; она не шелохнулась. – Ме-ди-пак.
Медленно показал себе на плечо, туда, где на ее руке была кровь.
– У тебя кровь.
Ничего.
Я вздохнул и стал подыматься. Она дернулась, села на попу. Я снова вздохнул, на этот раз злее.
– Да не трону я тебя. – Поднял медипак, показал: – Это лекарство. Штобы остановить кровотечение.
Опять ничего. Может, там, унутри нее, ничего и нет? Одна пустота?