Золотые патроны
(Рассказы)

Взошла луна. Через открытую чердачную дверку я видел ее отражение в озере.

Смотрел я на эту луну, слушал вечернюю перекличку птиц, а сам думал о разговоре с Алексеем, о Павле. Нефедыч говорил о нем с явной неприязнью, обвинял в том, что он якобы вносит разлад в семью Алексея. Для чего? А может, это просто необоснованное предположение деда? Из рассказа Нефедыча можно было сделать вывод, что Скворцов специально приехал на пасеку. Чтобы быть поближе к границе? Но так ли это? И если даже этот вывод и правилен, я не мог вот так сразу что-либо предпринять. У меня нет ни одного доказательства. Меня смущала именно эта двойственность. О своих подозрениях я все же решил сообщить на заставу, а за то время, пока нахожусь у Нефедыча, повнимательней присмотреться к Скворцову, изучить его, перед отъездом же поговорить с пасечником, чтобы он тоже присматривал за своим помощником и, в случае чего, сразу же дал знать пограничникам.

Мысли эти, хотя и не мешали мне слушать голоса засыпающей природы, чувствовать свежесть горного воздуха, смешанного с терпким запахом сена, и все же такого блаженства, какое было вчера, позавчера — все вечерние минуты перед сном, проведенные на чердаке у Нефедыча, я уже не испытывал. Я понял, что отдыха, такого отдыха, о каком я мечтал и какой был в первые дни пребывания на пасеке, — такого отдыха уже не будет. Я прекрасно понимал, что теперь буду, по своей пограничной привычке, анализировать, сравнивать, предполагать.

Внизу заговорили — вернулся Алексей с Павлом. Нефедыч бурчал о несдержанности молодежи, советовал «коники выкидывать» с Нюркой. Алексей что-то тихо отвечал. Скворцова не было слышно.

Разбудила меня, как всегда, кукушка. Радостно и неутомимо она встречала солнце, ее звонкое кукование летело над рощей, озером, над невысокими вершинами предгорий и там смешивалось с первыми лучами солнца.

— Сегодня, Митрич, недолго — дичь вчерась всю съели, с собой хлеба только что возьми, — напутствовал меня Нефедыч, наблюдая, как я затягиваюсь патронташем. — А то все троем сбегайте на озеро да постреляйте. Я к тому времени ушицы заварю.

— Мы бы за кекликами. Можно всем, можно с Алексеем, — перебил Нефедыча Павел, который тоже встал, но еще не оделся. Он потянулся, громко зевнул и вопросительно посмотрел на пасечника, желая подчеркнуть этим, что слово хозяина Поддубника для него закон и что свое желание он только высказывает, а поступит так, как ему скажет Нефедыч.

— Идите с Алехой в горы, а я на зорьку в камыши, — ответил я за пасечника, вскинул ружье и пошел к лодке. Мне не хотелось сейчас встречаться с Алексеем, я был уверен, что он обижен на меня за вчерашний разговор, а охота без улыбки и искренней радости за удачный выстрел товарища — это не охота.

Однако я ошибался в своем предположении. Когда я с гусем в удавке вернулся с зорьки, Алексей и Павел помогали Нефедычу чистить рыбу и растапливали печь.

— Ого, славно! — улыбнулся Алексей. — Вот это охота!

И он, и Павел были приветливы. Скворцов разговаривал больше, чем вчера. За завтраком, когда я заметил, что рука у него крепкая, а если еще хороший глаз, то он стреляет без промаха, Павел с гордостью ответил:

— Да уж не промажу. Ружье только легкое, так я для тяжести в приклад свинца залил, — и, помолчав немного, добавил. — А руки? В роду нашем все крепкую руку имеют. Хлеборобы! Алтаец я. Горы, как здесь. Хорошо. Никогда бы не уехал.

Скворцов снова замолчал, лицо стало грустным.

— Семья небольшая была у нас, — вздохнув, продолжал он. — Четверо. Мать с отцом и мы с братом. Погиб брат на войне. Три года назад умерла мать, а через год после нее — отец. Остался я один. Девушку полюбил, она вроде тоже полюбила. А потом городские ребята приехали поднимать целину, она и переметнулась к одному из них. Видный парень. Кудрявый, гитарист. Свет не мил стал. Продал дом и подался в город, но так и не смог в городе жить, к земле потянуло, к горам. Приехал сюда, Алексея встретил. Смотрю на него — жалко. Кудрявого гитариста нет, так мать поперек дороги встала. Я ему и толкую; давай на пасеку махнем, пусть мать почувствует, как жить одной. Глядишь, и согласится на Нюрке женить, — закончил Скворцов свой рассказ.

Мы молчали. Каждый по-своему оценивал исповедь Павла.

— Когда, Митрич, домой собираешься? — первым заговорил, обращаясь ко мне, Нефедыч.

— С недельку еще…

— Тогда так. Завтра и послезавтра я с пчелками повожусь, а после все позорюем с ружьями. Сведу вас в отменное место.

Алексей обрадовался этому предложению, я же подумал: «Конец неприязни». Нефедыч ходил на охоту редко и только с теми, кого уважал. Собственно, и наша дружба началась с предложения Нефедыча «позоревать в камышке».

Два дня прошли быстро. Алексей с Павлом помогали деду «возиться с пчелками», я, как обычно, с рассветом уходил из Поддубника. В один из выходов заглянул на заставу, рассказал начальнику о новом помощнике пасечника и попросил сделать о нем запрос.

Разбудил нас Нефедыч рано, часа в три ночи. Дед торопил — до «отменного места» далеко, а успеть нужно к самой зорьке. Собирались при свете лампы. Павел открыл чемодан, в котором, как я заметил, была пара сменного белья и мешочки с дробью, баночки с порохом, стреляные металлические гильзы и другая охотничья принадлежность. У него оказалось два патронташа, один почти совсем новый, набитый папковыми патронами, другой, тоже нестарый, — металлическими.

— Чего это ты в чемодане-то хранишь, детей-то нет, — недовольно заметил Нефедыч, тоже обративший внимание, что в чемодане два патронташа. — А два-то зачем?

— Здесь у меня особый заряд — усиленный. Посоветовали мне, да боюсь что-то стрелять ими. Разорвет еще. Заряд почти под восьмой, а у меня шестнадцатый.

— Бери, спробуем!

— Пусть лежат.

— Бери, бери! А мне дай другой, я этой штукой все не обзавелся, в карманах ношу патроны.

Нефедыч взял патронташ, набитый металлическими патронами, и затянул его поверх куртки.

— Боюсь, Кирилла Нефедович, что-то.

— Ну дай я спробую.

— Да уж ладно, рискну сам, — неохотно согласился Скворцов и вынул из чемодана патронташ.

Повел нас дед в противоположную от озера сторону, через рощу, на мокрые луга. Я видел за рощей редкие пятна камыша среди невысокой травы, но никогда не ходил туда, даже не предполагал, что там может быть хорошая охота, хотя Нефедыч несколько раз советовал мне поохотиться в тех местах, объясняя, что туда и утка и гусь летают кормиться; мне не верилось, думал, на убранные поля, которые были километрах в семи от Поддубника, больше дичь тянет. Все туда собирался сходить, полежать в копие, да откладывал «на завтра».

Когда мы подошли к мокрому лугу, начало светать.

— Разбиться по парам нужно, — вполголоса заговорил Нефедыч. — Кто с кем?

— Я с Алексеем, — сразу же предложил Павел.

— А мне с тобой хотелось. Ну да ладно. Вон в том месте скрадок делайте, — махнул рукой дед в сторону небольшого камышового островка и, уже на ходу, добавил: — Да живо только.

Я пошел за Нефедычем.

Охота была чудесной. Через полчаса я опустошил весь патронташ. Была добыча и у Нефедыча. Стрелял, правда, он мало, но ни разу не промахнулся. Утка еще продолжала тянуть на луг и на поля, а дед разрядил ружье.

— Шабаш. Будет и того. Всю не возьмешь.

У рощи мы подождали Алексея с Павлом. Они несли всего двух чирков. Патронташ Павла был полон.

— Что так?! — удивился Нефедыч.

— Да не налетало! — с сожалением и досадой ответил Скворцов.

— Не ври! Зевал бы меньше! — зло, так же, как и мне в первый вечер на пасеке, бросил Алексей.

Лицо его было хмурым. Алексей явно был чем-то недоволен, чем-то раздражен.

— А ты? — спросил его дед.

— Да ну!

Мы с Нефедычем переглянулись.

До самой пасеки я думал о том, почему Алексей, который за эти дни свыкся, казалось, со своим новым положением и который иногда даже шутил и смеялся, почему он снова настолько чем-то встревожен, что даже резко одернул своего друга. Ведь перед Павлом, как я заметил, он благоговел и не перечил ему ни в чем. Снова «почему». Но догадки есть догадки. Нужно было по душам поговорить с Алексеем, узнать все.