Страница 4 из 116
***
Русские шутят, мол, 'пуля-дура, штык-молодец', но иная пуля оказывается слишком умной среди своих сестер. Бригадиру Болеславу Стахону горько было сознавать, что это последнее воздушное ранение способно поставить крест на всей его дальнейшей судьбе. Военные медики сделали что смогли, спасли от кровопотери, вынули осколки костей, сшили мышцы и сухожилия, и честно предупредили, что нужно еще несколько сложнейших и дорогих операций. Деньги сослуживцу добровольцы готовы были собрать хоть всей армией, но дело было в оснащении местных клиник и в опыте докторов. Боль была сильная, и бывший командир смешанной авиабригады 'Сокол' Сил Поветжных Войска Польского, а ныне второй заместитель командующего Добровольческой Армии по авиации, боролся, как мог. От морфина отказывался, но иногда доктора не слушали пациента. За спиной остались недели операций и консилиумов в двух военных госпиталях, но к концу октября стало ясно, что в Греции его беду победить просто невозможно. Тут, конечно, имелись хорошие врачи, но опыта столь сложных операций у них просто не было. Впрочем, как и у врачей дружественной соседней Югославии. Вот, волшебные руки опытных немецких хирургов, наверное, быстро бы поставили его на ноги, но появление в Германии польского офицера могло закончиться только одним... Лагерем для таких же, как и он военнопленных соотечественников. Ехать же во Францию или Британию резон был, однако, риск транспортировки лежачего пациента через всю неспокойную Европу, казался чрезмерным. Самолеты на Юг континента, в сражающийся с фашистами Архипелаг, сейчас летали только с одной стороны... Со стороны Советской России. Правда, о том, что ждало бригадира у большевиков, ему думать также не хотелось, даже, несмотря, на показной нейтралитет русских на русско-французской базе 'Мурмелон', и успешное боевое сотрудничество с русскими коллегами в самой Польше, да и здесь, в Греции. По всему выходило, что те раны, нанесенные крупнокалиберными пулями 'Бреда' в последнем разведвылете на 'Савойе', подводили черту в жизни авиатора. Однако, в почти погасший костер надежды, внезапно подкинул угля его русско-греческий сослуживец, недавно произведенный в подполковники Владимир Коккинаки.
-- Болеслав, не упрямься! Ничего плохого тебе у нас не сделают. Мало тебе действующего договора с 'Армией', так, я тебе еще свое письменное ручательство напишу?!
-- Вова ты настоящий друг, но я присягал моей Польше, которой уже нет. Случись годом раньше война между нашими странами, я бы выполнил приказ. Я стрелял бы в тебя и в твоих хлопаков. И твои начальники в Москве это знают, и не простят... И там меня ждет, только тюрьма... Это в лучшем случае...
-- Ты отстал от жизни, друже. Я пару недель, как вернулся из Союза, и теперь точно знаю, что все там совсем по-другому. Но, раз уж ты в опаске, давай поступим вот так. Завтра приду к тебе с Бабичевым, он оформит тебя по контракту инструктором абиссинской армии. Наши бы, и так тебя не тронули, но, чтоб совсем не зудело, будет тебе и двойная защита. Годится?
-- Не забудь, что Сикорский в Лондоне собирается объявить войну России. Если придет приказ, я встану в строй. И за Советы воевать точно не стану!
-- Болек, не делай мне смешно! Вашу Польшу подмяли немцы. Предали ее британцы и прочие 'гаранты'. Наши предложили вашим союз, так ваши отказались! Наши, безо всяких условий прислали добровольцев и технику на защиту ТВОЕЙ Польши, и кровь за нее пролили! Да еще мы тут в Греции вместе с вами плечом к плечу насмерть бьем фашистов. И теперь, ты же мне тут про войну с Союзом вату катаешь! Я же тебя не в партию зову, а съездить к союзникам, полечиться.
-- А если наплюют они на этот контракт эфиопский, или каверзу какую подстроят?
-- Тогда пусть меня Эдуар вместе со штабом лично пристрелят! Или ты трусишь, бригадир?!
-- Бис с тобой, зови Бабичева. Я рискну...
-- Ну, вот и умница! Да расслабься ты, Болеслав. Скоро двадцать второй 'Антей' сюда в Суда-Бей за раненными придет. А до Одессы тебя Гриша Бахчиванджи на нем проводит, да с рук на руки врачам сдаст. Его там, в Маме-Одессе каждая собака знает, надо будет чего редкого, так он по своим каналам контрабандой из Турции добудет. В общем, не бзди, бригадир, прорвемся!
На следующий день прибыл зам командующего абиссинских ВВС, и страдающий не только от ран, но и от тягостных мыслей, Стахон тут же, чин по чину, был оформлен в штат эфиопского войска. Причем, не рядовым инструктором, а сразу советником по авиации. Комбинация отдавала легким бредом, но смуглый сын офицера Белой Армии тут же, в присутствии Эдуара и Яноша подтвердил, что бояться Болеславу нечего, и пожелал ему скорого выздоровления...
Потом был тот утомительный перелет над Черным Морем, когда гул моторов выматывал настолько, что даже смог притупить боль в теле. В грузовых отсеках лодок-поплавков были смонтированы подвесные койки для раненных. Помимо них в Россию летели полтора десятка чернолицых военных и трое русских. Чуть позже Болеслав узнал, что это была обычная ротация младших командиров. Перед этим, в Грецию эта же летающая лодка привезла на боевую стажировку вдвое больше черных выпускников русских ускоренных курсов сержантского состава. А вместе с Болеславом возвращались со стажировки будущие командиры взводов и отделений тренирующихся в Средней Азии учебных бригад Абиссинской королевской армии.
Госпиталь оказался не в Одессе, а в Нижнем Новгороде (с 32-го года переименованном в честь наиболее почитаемого большевиками писателя Максима Горького), но это не было важным. В России удивляло дружелюбие. Никто не издевался над бывшим офицером Войска Польского. Никто не морщил нос, и не цедил фразы через губу. Даже подписавший с врачами какие-то бумаги чекист из НКВД, просто кивнул пациенту, и больше ему на глаза не попадался. В двухместной палате хирургического отделения уход был отличным. Но дальше пришлось собрать в кулак всю волю и терпение. Осмотры шли за осмотрами. Потом анализы. Потом рентген. Потом оказался на столе, под яркими лампами, и с очередным вдохом эфирной смеси, накрыла темнота. Очнулся в надежде, но от внезапно накатывающей боли, повеяло отчаянием. Не вышло! Снова осмотры. Перевязки. Уколы и не слишком приятые санитарные процедуры. Беспомощность и злость на себя. Кормление с ложечки. Опять осмотры. Шипение перекиси водорода на кровавых рубцах. Рентген. Снова операционный стол... И снова боль пробуждения. Трудно было не пасть духом, между несколькими операциями. Врачи ходили с насупленными бровями, о чем-то долго и громко спорили на своей латыни. Болеслав был католиком, и латынь в детстве учил, но суть перепалок от него ускользала. Ясно было лишь, то, что появились какие-то проблемы, и требуется заново прооперироваться. Накатил фатализм, и Стахон был готов терпеть все, что придется. Ел что приносили. Терпел уколы и холод плоской ночной вазы. Молча, с закрытыми глазами, слушал, как пожилая медсестра читает газету соседу по палате. Соседом был какой-то русский полковник. С ним почти не общались. Видимо полковника предупредили, поэтому всех бесед-то было спросить который час, и пожелать доброго утра или доброй ночи...
После очередной операции наступил цикл реабилитации. Стахон был сильно измучен, но надежда снова проснулась в нем. Боли еще были, но тело слушалось все лучше и лучше. А руки смуглой и улыбчивой сестры выполняющей массаж, порой заставляли забыть, что сейчас он недолеченный калека. Черноокая столь явно флиртовала с раненым польским офицером, что чуть не поддался. Остановила его память о жене и сыне, и вечная настороженность в кругу коммунистов.
Как-то раз, когда бригадир, неуклюже, хромал с тростью от стены к стене, заново учась ходить, в палату зашел главврач с двумя людьми. Усатое лицо одного из них, было смутно знакомо...
-- Знакомьтесь, пан бригадир. Вячеслав Михайлович Молотов, министр иностранных дел советской страны. А это господин Сокальский.
-- Пан бригадир, доктора говорят, что вы идете на поправку. Как вы себя чувствуете?