Страница 6 из 13
Чума.
– Чума? – меня даже передёрнуло.
– Да! Вот, так-то. Говорят, турки специально заразу завезли на кораблях, чтобы Херсон обезлюдить. Народ они – подлый. Для них со спины напасть – геройство. Гадость какую-нибудь сотворить – это они мастера. Половина города вымерла, половина – сбежала. В восемьдесят третьем это было. Точно, летом восемьдесят третьего.
– А сам ты видел чумных?
– Мёртвых? Видел однажды. Жуть! – Дубовцев передёрнул брезгливо плечами. – В карауле стоял возле въезда в Херсон. Тогда приказ был: никого из города и в город без особого разрешения не впускать и не выпускать. Гляжу, по дороге едет казак на пике у него тряпка чёрная. Сзади два быка телегу тащат. Сначала не понял, что в телеге. Гора какая-то. Пригляделся, а из этой горы торчат руки, ноги почерневшие. За телегой идут двое каторжника в длинных холщовых балахонах. На головах у них мешки с прорезью для глаз. В рукавицах. Крюки мясницкие держат. Гляжу: на ухабе телегу тряхануло, и один труп соскользнул на землю. Каторжники его крюками подхватили и обратно в телегу уложили. Казак как крикнул на меня: что, мол, пялишься, олух эдакий. В сторону отойди. Почему костёр не жжёшь с дёгтем? Я телегу пропусти. Смрад от неё, чуть не вывернуло. А они проехали ещё с полверсты, вывалили тела в канаву, смолой облили да подожгли. Эту вонь от горящих трупов до сих пор помню. Ох и страшная болезнь. Никого не щадила. Даже командующий херсонским адмиралтейством вице-адмирал Клокачев, Федот Алексеевич помер от неё, от проклятой.
– А как же солдаты?
– Вот тут такая штука, – оживился он. – Фёдор Фёдорович нас и спас от этой заразы. Всех матросов и корабельщиков вывел из города. Встали мы лагерем. Палатки поставили. Ров вокруг нашего стана выкопали, да жгли в нем хворост и траву, чтобы крысы или какая другая живность к нам не пробралась. Построил нас адмирал и говорит: «Не так уж страшен черт, как его малюют. Кто поддастся паники, того самолично придушу. У нас тут одна работа и забота: беречь себя. Не ленись мыться, не ленись чиститься. А самое главное никакого лишнего общения между собой. Кто заболел – немедленно изолировать». Утром мылись, в обед мылись, вечером мылись, да все со щёлоком. А потом ещё уксусом натирались. Воду пили только кипячённую. Да посуду потом в больших котлах кипятили. Узнает командир, что ты ложку свою кому другому передал – сейчас же тебя в карцер на трое суток. Поутру постельки свои выносили проветривать да над дымом держали. Сами все прокоптились да уксусом пропахли. Вот и результат: ни один человек не помер, да ещё корабли построили. – Он понизил голос. – Тогда и стали поговаривать, что непростой человек наш Фёдор Фёдорович.
– А какой? – не понял я
– Святой! – многозначительно ответил Иван Дубовцев, и тут же воскликнул, взглянув в угол перед дверью: – Ой! Непорядок! Иконы нет. Надо образок поставить.
Он посмотрел с беспокойством на темнеющее небо в окошке и важно произнёс:
– Ваше благородие, вам пора спать.
– Рано ещё, – удивился я.
– Ничего не рано, – упрямо сказал матрос. – Завтра вас спозаранку подниму. На развод нельзя опаздывать. А развод у нас с первым лучом. А вам ещё чайку нужно будет попить, да умыться. Давайте, ложитесь. А я тут похозяйничаю.
Заснул я как-то сразу. Улёгся на жёсткий соломенный тюфяк. В открытое окошко залетал свежий морской ветерок. Кузнечики стрекотали. Матрос Иван Дубовцев во дворе чем-то шуршал, что-то начищал, напевая под нос какую-то заунывную песню.
– Вставайте, Ваше благородие!
Я очнулся, разлепил глаза. Не сразу понял, где нахожусь. Было темно. Слабо горела свечка. Узнал рябое лицо Ивана. Он внёс шумящий, булькающий самовар. Поставил его на стол.
– Вставайте, вставайте! – требовал он.
Помог мне умыться, быстро, умело одел и напоил чаем с горячими сырниками. Потом так же бесцеремонно вытолкал меня на улицу, даже не дав толком причесаться.
– Букли мы не носим, – сказал он на ходу. – Это англичане да пруссаки вечно букли завивают.
Он шёл чуть сзади широким шагом, в белой матросской куртке и чёрной треуголке. Нёс мою шпагу.
Небо едва светлело. На море покачивались тёмные силуэты парусников. Фонари мерцали на баках. Но пристань кишела людьми, как растревоженный муравейник. Матросы садились в шлюпы. Гружёные подводы тащились вереницей по утренней дороге. На баркас по сходням грузчики таскали мешки.
– Святой Павел! – кричал офицер из одного шлюпа. – Святой Павел!
– Нам туда! – подтолкнул меня Иван.
– Долго спите, – упрекнул меня офицер, в котором я узнал Егора Метаксу.
– Прошу прощения, – пробормотал я, залезая в шлюпку.
– Святой Павел! – ещё раз крикнул Егор, вгляделся в пристань. Повернулся к матросам, сидевшим на вёслах, и приказал: – Отчалить! Весла на воду!
Шлюп покачнулся и отплыл в море. Мы подошли к высокому кораблю с двумя рядами пушечных портов. С борта нам скинули трап. Я вскарабкался по скользким деревянным ступеням вслед за Егором. Как только я очутился на палубе, море вспыхнуло, и красный пылающий пузырь на горизонте полез из пучины, озаряя небо. На баке горнист заиграл сбор. Тут же из всех люков стали выбираться матросы в парусиновых бастрогах, широких штанах и черных шляпах. Вскоре они заполнили всю палубу, выстроившись вдоль бортов в две шеренги.
– Вам туда, к артиллерийским расчётам, – указал мой ординарец.
Майор, командующий артиллерией, поставил меня рядом с офицерами в светлых бежевых сюртуках с красными обшлагами и отворотами. Капитан корабля, горбоносый сорокалетний каперанг скомандовал «смирно!» – и все вокруг замерло. Даже такелаж старался скрипеть тише. И волны ласково лизали борта. На палубу вышел контр-адмирал Ушаков, твёрдо, уверенно. На светлом мундире сверкали орденские звёзды. Быстрым взглядом окинул команду.
– Рапорта! – приказал он.
Командиры отделений подбегали к нему и докладывали. Затем провели утреннюю молитву и церемонию поднятия Андреевского флага. После всем дано было распоряжение готовить корабль к дальнему плаванию: грузить припасы, и порох, проверять такелаж, устранять дефекты.
Меня тут же подозвал горбоносый каперанг и представился:
– Сарандинаки, Евстафий Павлович. Командую «Святым Павлом». Рад видеть вас в своей команде. – Говорил он с акцентом. Лицо выдавало в нем грека. Впрочем, я заметил, что греков много было среди офицерского состава. – Кратко введу вас в курс дела, – продолжал он. – Вы будете служить на этом прекрасном линейном корабле. Построен он по проекту известного конструктора Семена Ивановича Афанасьева на Николаевской верфи. Спущен на воду четыре года назад. Скоростные качеств – отличные, хотя и тяжеловат в манёврах. Но сами понимаете: линейный корабль – это не рыбачий баркас. Длина его семьдесят шесть аршин, ширина двадцать один с половиною аршина. Да! – с гордостью протянул он. – Вот, такая громадина. Экипаж – восемьсот семьдесят четыре, с вами – восемьсот семьдесят пять человек. По парусному вооружению вам рассказывать не буду, сами все узнаете, скажу только: три мачты. А, вот, по пушечному вооружению остановлюсь поподробнее. Корабль вооружён восьмьюдесятью четырьмя пушками. Значит так, запоминайте: На гондеке двадцать четыре тридцатишестифунтовых орудия и шесть однопудовых единорога; на опердеке двадцать шесть двадцатичетырехфунтовых пушки и так же шесть однопудовых единорогов; на шканцах и на баке двадцать две лёгких шестифунтовых пушек. Все ясно?
Он пристально посмотрел на меня.
– Если честно…, замялся я. – С пушками – понятно, а вот с баками и шканцами…
– Первый раз на корабле? – прямо спросил он, хитро прищуря один глаз.
– Первый, – честно ответил я.
– Море хоть раньше видели?
– Балтийское.
– Ах, да, вы же из Петербурга. Есть там такая лужа, – усмехнулся он. – Бывал, знаете, по службе. Ну, ничего, привыкните. Ваш ординарец, матроз Дубовцев, – калач тёртый – все вам расскажет и объяснит. Покажет ваше место в каюте, за столом в кают-компании, на построении, во время баталии и куда бежать при аврале.