Тонкая нить

Но познакомиться с мужчиной не так-то просто, ведь их теперь на целых два миллиона меньше, чем женщин. Вайолет успела прочитать множество газетных статей про так называемых «лишних женщин», какими их прозвали в печати, в результате войны не сумевших выйти замуж и теперь уже вряд ли способных найти мужа. Журналистам, видно, понравился этот ярлык, они всячески смаковали его, а для Вайолет это было как иголка под ноготь. Чаще всего просто раздражало, как раздражает заноза, но бывало, что иголка эта проникала глубже и ранила до крови. Вайолет надеялась, что с возрастом боль ослабеет, но удивилась, когда поняла, что даже в тридцать восемь лет – а это уже вполне зрелость – подобные ярлыки могут больно ранить. Но иногда ее называли и похуже: оторва, мегера, мужененавистница.

Про Вайолет нельзя было сказать, что она ненавидит мужчин и может без них обходиться. Два или три раза в году она надевала свое лучшее платье из тонкой вечерней ткани бронзового цвета с фестончиками и отправлялась в бар какой-нибудь гостиницы Саутгемптона. Она сидела там за бокалом шерри и с сигаретой и ждала, когда кто-нибудь проявит к ней интерес. Таких мужчин она называла «мой шерримен». Иногда дело заканчивалось между ними где-нибудь в тихом переулке, в автомобиле или в парке, но никогда у него дома и уж конечно не в доме ее родителей. Быть для кого-то желанной было приятно, хотя от подобных свиданий Вайолет не ощущала столь острого наслаждения, что она испытала однажды с Лоренсом, когда с ночного неба то и дело падали звезды.

Каждый год Вайолет с отцом и братьями ходили смотреть на августовский звездопад. Впрочем, сама Вайолет не очень-то любила это занятие, но отцу она ничего не говорила, смотрела, как звезды яркими строчками прошивают черное ночное небо. Зрелище это никогда не казалось ей достаточно эффектным, чтобы перевесить разные неудобства: она почему-то всегда мерзла, даже в августе, трава была мокрая от росы, да и шея болела. Словом, звездочет из нее был никудышный, Вайолет предпочитала сидеть в тепле.

Но вот звездопад в августе 1916 года, когда приехавший на побывку Лоренс пришел повидаться с ней, ей навсегда запомнился. В тот день они сели на поезд, доехали до Ромси, поужинали в пабе, потом отправились погулять и прямо посреди поля расстелили на траве коврик. Если бы кто-нибудь случайно на них набрел, он имел бы возможность услышать небольшую лекцию Лоренса о Персеидах, осколках бывшей кометы, о том, что Земля каждый август пересекает их орбиту и в небе можно наблюдать феерический метеоритный дождь. Они нарочно отправились за город, чтобы понаблюдать это зрелище, просто полюбоваться, больше ничего. И они действительно любовались, лежа на спине и взявшись за руки, правда недолго.

После того как они засвидетельствовали на небе несколько метеоритных строчек, Вайолет повернулась на бок, лицом к Лоренсу: она почувствовала, что ей в бедро вонзился оказавшийся под ковриком острый камешек.

– Да, – сказала она, глядя на Лоренса.

Хотя никакого вопроса Лоренс вслух не задавал, он всегда висел между ними, с той самой поры, когда год назад они обручились.

В темноте не видно было, как он улыбнулся, но она почувствовала это. Он тоже повернулся на бок лицом к ней. И скоро никакого холода Вайолет больше не чувствовала, и движение звезд в небе над головой ее уже не интересовало, теперь она ощущала только движение его тела, прижавшегося к ней.

Говорят, что в первый раз женщине всегда больно, что у нее течет кровь и что к этому акту нужно привыкать. Ничего подобного с Вайолет не случилось. Она воспламенилась сразу, казалось, что она пылает теперь ярче любой Персеиды, и восхищенный Лоренс был просто на седьмом небе от счастья. Они надолго задержались в поле и опоздали на последний поезд домой. Пришлось семь миль топать пешком, пока их не догнал какой-то ветеран бурских войн на своей машине: в свете фар он сразу узнал походочку солдата и остановился. С улыбкой глядя на травинки, запутавшиеся в прическе Вайолет, и заметив в ее глазах неподдельное счастье, предложил их подбросить.

А уже через неделю семья получила телеграмму о том, что их Джордж погиб в боях за Дельвильский лес. А через год в битве при Пашендейле погиб и Лоренс. Им с Вайолет так больше и не удалось насладиться друг другом – ни в поле, ни в номере гостиницы, ни даже где-нибудь под кустиком в парке. С каждой потерей Вайолет словно проваливалась в какую-то темную яму, в душе возникала пустота, она остро переживала свою беспомощность и отчаяние. Сначала погиб старший брат, потом жених, и Бог… нет, не погиб, конечно, но покинул ее. И пустота эта рассасывалась очень долго, если она вообще могла когда-нибудь рассосаться.

Через несколько лет, когда Вайолет немного смирилась с утратами, она попробовала снова испытать то, что испытала в ту ночь с Лоренсом, – с одним из старых друзей Джорджа, который прошел всю войну без единой царапины. На этот раз не было никаких Персеид – одно только болезненное переживание каждого мгновения акта, напрочь убившее всякое удовольствие и вызвавшее лишь лютую ненависть к его жестким, как резина, губам.

Вайолет казалось, что и со своими «шеррименами» она больше никогда не получит удовольствия. Она со смехом рассказывала о них своим шокированным подругам. Но продолжалось это недолго: одним подругам удалось выскочить замуж, хотя свободных мужчин осталось совсем мало, другие с головой окунулись в жизнь, полную чувства одиночества и лишенную мужской ласки, и им больше не хотелось выслушивать про ее похождения. Жизнь ее замужних подруг во многом поменялась: они быстренько перековались, вырядились в одежды убежденных традиционалисток и теперь чурались всего нового, искренне возмущаясь по любому поводу. Еще бы, ведь один из ее «шеррименов» легко мог оказаться их мужем. Так что Вайолет в изменившихся условиях предпочитала при них помалкивать о том, какие фокусы она выделывала по несколько раз в году. В жизни подруг постепенно взяли верх мужья и дети, а теннис, походы в кино, танцульки отошли на десятый план, потом и совсем исчезли, и лодка дружбы, как говорится, налетела на рифы быта. Когда Вайолет уезжала из Саутгемптона, ей не пришлось сожалеть о расставании с кем-то, некому было оставлять свой новый адрес, некого приглашать на чашку чая.

– Вайолет, ты где, о чем задумалась? – спросил Том, оторвавшись от недоеденного жареного картофеля и внимательно поглядев на сестру.

Вайолет слегка помотала головой:

– Извини… просто… ну, ты понимаешь.

Брат протянул к ней руки и обнял – неожиданно для нее, ведь между ними как-то не было принято обниматься. Пешком они вернулись к дому миссис Харви, где Том оставил машину. Вайолет стояла у входа и смотрела, как, шурша шинами, уезжал по мокрой улице автомобиль, потом поднялась к себе наверх. Она осталась одна в своей новой, обшарпанной комнате, за закрытой дверью, отгородившись от всего мира, и ей снова захотелось плакать. Но все слезы она успела выплакать по дороге из Саутгемптона. Вайолет оглядела скудную мебель, кивнула и поставила чайник.

Глава 3

Оказалось, что Вайолет совершенно не представляла, как трудно прожить одной на зарплату машинистки. Может быть, она и догадывалась об этом, но дала себе твердый зарок как-нибудь справиться – такова была цена независимости от матери. Когда Вайолет жила с родителями, почти две трети своего недельного жалованья она отдавала им для ведения домашнего хозяйства, а себе оставляла пять шиллингов – расходы на обед, одежду, сигареты, дешевые журналы – и еще несколько шиллингов откладывала в банк. С годами ее сбережения росли, она понимала, что они пригодятся ей к старости, когда родителей у нее не станет. А теперь приходилось потихоньку эти деньги тратить, причем существенно больше, чем Вайолет рассчитывала, – ведь надо было платить за жилье, а кроме того, были и разные мелкие расходы на то, чтобы сделать комнату более уютной и сносной для проживания. В доме матери в Саутгемптоне было полно лишних вещей, но у Вайолет хватило ума не спрашивать о них. Вот если бы она отправилась на поиски мужа в Канаду, может быть, миссис Спидуэлл и соизволила бы отправить за тысячу миль кораблем кое-какую мебель. Но посылать что-нибудь всего за двенадцать миль, да еще по хорошей дороге было как-то даже обидно. Так что Вайолет пришлось рыскать в Уинчестере по комиссионным магазинам в поисках дешевенького прикроватного столика или массивной зеленой пепельницы. В то время как в Саутгемптоне у нее в спальне стоял вполне приличный ротанговый столик, а в гостиной родного дома почти такая же пепельница. То же самое и с парой тарелок из майолики, чтобы украсить камин, тогда как у матери хватало всяких безделушек в коробках на чердаке. Когда Вайолет уезжала, ей и в голову не пришло прихватить с собой что-нибудь в этом роде, поскольку прежде ей никогда не приходилось придавать жилой вид чужой комнате.