Альбинос

«Псих… псих… псих…» – повторило эхо в голове, а потом картина исчезла. Я снова сидел на корточках под стеной «Каботажника».

Электроды. Два электрода, один загнут крюком и заострен, другой на конце расплющен. Я помнил: он макал их в воду, чтобы лучше проходил ток, помнил боль, когда тело будто растягивали, а после скручивали, и снова растягивали…

Но кто этот он? Кто? Ведь я хорошо знал его когда-то…

Я медленно поднял дрожащую руку и коснулся раны на затылке. Мазь у Чака хорошая – рана пока не зажила, но уже почти не ныла. А это болезненное место ниже? Там ожог, который может оставить расплющенный на конце электрод, если его приложить к шее и раз за разом пропускать через него ток.

– Да чтоб тебя! – донеслось из кабины. – Эй, человече, уснул, что ли?

Ноги еще подгибались, тряслись руки. Держась за стену, я добрался до кабины и спросил:

– Приехали?

– Ага, как же. Ты совсем глухой? Стучит сзади. Теперь точно приехали, я ж те говорил гайку тогда хорошо ключом держать, а ты? Все, тормозимся, снова в редуктор полезу.

Впереди слева высились развалины – часть древней дороги из бетона и асфальта. В наши времена никто бы не смог построить такое: дорога сначала шла по земле, затем изгибалась и на толстых опорах взлетала ввысь, где снова становилась горизонтальной… И обрывалась зубьями изломанного асфальта, кусков бетона и торчащей арматуры. Под этим местом на земле далеко внизу лежала груда осыпавшихся обломков.

– Ты собираешься въехать на самый верх? – спросил я.

– Собираюсь? Уже въезжаю!

Чак лихо повернул, «Каботажник» накренился и вкатил на крошащийся асфальт.

– Если там встать, вокруг далеко видать будет, никто к нам не подскочит незаметно.

К педалям под рулевым колесом были привязаны высокие деревянные колодки, чтобы карлик мог дотянуться ногами, сидя в кресле, предназначенном для человека обычного роста. Он вдавил газ, и «Каботажник» покатил по древней дороге, лавируя между пластами вздыбившегося асфальта. Пейзаж за боковым окном ушел вниз, а потом его вообще стало не видно. Сквозь рокот двигателя доносились скрежет и стук в редукторе.

– Осторожно, – сказал я, упираясь ладонями в лобовое стекло. – Тормози, не проедешь.

– Не учи водилу, управила! – И Чак увеличил скорость.

Впереди была широкая темная трещина, которая вела куда-то в крошащиеся, заполненные погнутой арматурой недра древней дороги. Под днищем громко стукнуло, потом еще раз, сзади. «Каботажник» содрогнулся.

– Прости, малыш! – крикнул Чак, задрав голову, словно обращался к кому-то большому. – Скоро в больничку попадешь, Бурчун тебя обследует, полечит… Да и новую одну вещь тебе привинтит, слышь, а? Я с Бурчуном на этот счет давно столковался, уже и заплатил, он два сезона мне ее мастырил… Ну, лады, вроде приехали.

Он повернул, нажав тормоз, и «Каботажник», с которым карлик так ласково разговаривал, стал боком к краю дороги.

– Заглушу движок, – решил Чак, потянув на себя рычаг. – Совсем горючки мало.

– Есть у тебя здесь бинокль? – спросил я.

– Есть ли у меня бинокль? – Он полез из кресла. – «Каботажник» мне дом родной, человече! Дом на колесах да с крыльями, других домов у Чака нет. Я здесь сплю, я здесь ем, живу я здесь, короче! Ясно, у меня здесь есть бинокль. И не только бинокль.

Когда двигатель смолк вместе с шипением тормозной системы, стал слышен шум ветра – на верхотуре он дул вовсю. Отпихнув меня, Чак побежал в кормовой отсек.

– Быстрее давай, – сказал я, подходя к двери.

– Не подгоняй, не манис! – крикнул он в ответ.

Сдвинув створку, я спрыгнул и прикрыл глаза рукой. Было очень светло и просторно; теплый, почти горячий ветер дул непрерывно. Солнце висело в зените, по небу плыли пышные белые облака.

В проеме появился Чак с разводным ключом и биноклем. Сунув его мне, спрыгнул и поспешил к задней части самохода, прокричав на ходу:

– Смотри тока хорошо! И сразу мне говори, ежели чего углядишь.

Он опустился на колени у колеса, покряхтел, потирая загорелую шею, и полез под автобус. Я направился к тому месту, где дорога обрывалась, уселся на далеко торчащий вперед кусок бетона, свесив ноги, поднял бинокль.

Отсюда открывался вид чуть не на всю вершину Крыма. Каменистые пустоши, поля, холмы, рощицы и пустыри с редкими развалинами тянулись во все стороны, теряясь в голубой дымке. Далеко впереди темнело Инкерманское ущелье, от него к нам ползли клубы пыли.

Я подкрутил окуляры, посмотрел на мутную завесу и крикнул, не оборачиваясь:

– Чак!

Возня под автобусом прекратилась.

– Чак! – повторил я.

– Только не говори, что нас окружает стая мутафагов, – раздалось за спиной.

– Хуже. Иди сюда.

Встав рядом, карлик приложил ладонь козырьком ко лбу.

– Ну чё там?

Я поднялся на ноги и протянул ему бинокль.

Чак долго смотрел в него. Горячий ветер подул сильнее, и я присел на корточки, ухватившись за бетон.

– Едут, гады. Целая армия едет, – наконец сказал он. – Мотовозы там у них… Много мотовозов, однако. И еще техника всякая. И автотаран, чтоб ограду херсонскую продолбать.

– Это значит, что они выступили сразу вслед за нами.

– Ага, и знаешь, кто виноват? – Карлик повернулся и ткнул в меня биноклем. – Ты! Ты и твои похождения в ущелье! Твою же ж мать, что ты опять там натворил у них?! От неуемный человек!

– И еще это значит, – добавил я, – что мы движемся прямо перед ними.

Чак подергал мизинцем за серьгу.

– Так… так… – пробормотал он, пятясь. – И деваться нам некуда. Ежели в мастерскую до вечера я «Каботажника» не загоню, встанем посреди Крыма и тогда можем сразу себе могилы копать. – С этими словами он развернулся и побежал назад.

Выпрямившись, я зашагал к автобусу.

– Святой мутант, ну, некуда деваться! Ремонт срочно нужен, без ремонта «Каботажник» в любой момент встанет. И горючки нет почти… И не взлететь щас… Надо в Херсон-Град въезжать – и это прямо перед тем, как на него гетманы нападут!

Солнце сползало к горизонту. «Каботажник» катил между скалами, длинная тень скользила по камням сбоку. Под днищем громко дребезжало, мотор глох уже трижды, и Чак со страшными проклятиями запускал его. Он дважды заставлял меня перекидывать гофрированные шланги между баками, стоящими вокруг трубы в центре отсека, и теперь из того, в котором еще оставалась солярка, доносилось приглушенное хлюпанье, какое бывает, когда остатки воды утекают в трубу.

– Хорошо хоть почти приехали. Щас за скалами этими пустырь начнется городской.

Сидя на лавке возле кабины и протирая ветошью втулку, которую Чак снял, отключив привод на воздушный винт, я спросил:

– Что Херсон-Град вообще собой представляет?

– Город-базар, тем и живет, – пояснил карлик. – И стоит он на месте, где, говорят, до Погибели большие железные авиетки опускались.

– Что опускалось?

– Ну, как у небоходов, у них же не токмо дирижабли вроде моего «Каботажника», у них еще авиетки есть.

Он оглянулся на меня и добавил с деланым сочувствием:

– Не помнишь, болезный? Эк тебя по башке-то приложили. Ну, навроде птиц они, понимаешь? Только из дерева да этого… люминия всякого. Корпус такой, в нем пилот сидит, по бокам крылья, впереди пропеллер крутится. Движок там, лонжероны разные. Летают. Быстрее, нежели дирижабли, гораздо быстрее, но зато в воздухе долго держаться не могут. Дирижабль, понимаешь, легче воздуха…

– Как это? – не понял я. – Что ты плетешь?

– А и не плету я, малый! – тут же взвился Чак. – Это паук паутину плетет, а я дело говорю! Ты слушай и не перебивай старших! О чем я? Да! Дирижабли легче воздуха, если в совокупности брать всех составляющих, включая газ, который в баллоне, понимаешь ты? А авиетки – они по-любому тяжелее, в них совсем газа нет, только подъемная силища, которую пропеллер создает с крыльями. Потому они не могут просто так висеть, а только двигаться, носиться туда-сюда как оглашенные. Для этого им горючки нужно немерено. Соответственно, они легкие, юркие, а все равно подолгу не летают. Но! Я ж сейчас не о том совсем. Вроде у древних были такие авиетки, называемые самыми-летами… нет, само…