Страница 9 из 11
Мир воспринимался в то время, не как отсутствие войны, а как особым образом организованный порядок. Этим, собственно говоря, вечный мир отличается от простого мира. Если последний есть всего лишь интервал между войнами, то первый исключает саму возможность войны. Для поддержания такого порядка необходимы сильная власть внутри страны, наличие некоторого международного органа для решения спорных вопросов между странами и поддержание баланса международных интересов.
В октябре 1801 г., находясь в Петербурге, Лагарп в личном письме Александру I изложил план обустройства России. Но приехал он в Россию в августе того же года с иной и вполне конкретной целью. Значительно позже, уже после смерти Александра, в письме к великому князю Константину Павловичу Лагарп раскрыл цель своего приезда:
Я предпринял поездку в Петербург для того чтобы поговорить с Императором об одном проекте, может быть романтическом, но, по крайней мере, филантропическом, состоящем в том, чтобы сблизить двух людей, поставленных тогда судьбой во главе России и Франции, в надежде, что результатом такого сближения будут: 10 поддержание мира в Европе; 20 преобладающее влияние на ход дел в пользу просвещения и либеральных учреждений [La Harpe, 1980, р. 1610].
По дороге в Петербург Лагарп остановился в Париже, где имел беседу с министром полиции Ж. Фуше. Отказавшись от личной встречи с Наполеоном, Лагарп изложил суть своего проекта Фуше: «Франция и Россия оказались в положении, в котором они могут без взаимного вреда помогать друг другу. Они располагают такими возможностями, что, объединившись, установили бы мир в Европе. Во главе обеих стран стоят люди молодые, энергичные, активные. Если они договорятся друг с другом, и согласятся между собой в том, что нужно делать, и заложат основания для совместных действий, то могут получиться великие и спасительные результаты». Подобный план вызвал недоумение у наполеоновского министра, решившего, что за этим скрывается какая-то политическая игра, на что Лагарп в свойственной ему открытой манере заявил: «Вы дипломатничаете со мной. Я же дипломатию ненавижу и говорю то, что пришло мне в голову. Вы, может быть, будете смеяться над этим, как смеялись над проектами аббата Сен-Пьера, но для меня это не имеет значения» [Ibid., р. 665–666].
Таким образом, Лагарп хотя прямо и не говорит о возможности вечного мира, отсылка к Шарлю Ирене Кастелю аббату де Сен-Пьеру показывает, что эти идеи так или иначе присутствовали на периферии его политической программы 1801 г. или, во всяком случае, в то время не казались ему невозможными.
Александр I, скорее всего, разделял в то время взгляды своего бывшего наставника и друга. Адам Чарторыйский в своих мемуарах недвусмысленно свидетельствует о симпатиях юного Александра к «принципам 89 года, которые ему были внушены Лагарпом». Александр и Лагарп неоднократно беседовали на эту тему, и незадолго до отъезда Лагарпа из России царь поручил ему передать личное письмо Наполеону, свидетельствующее о его готовности сделать первый шаг к сближению.
Но еще до приезда Лагарпа с его проектом в Петербург 7 (19) мая 1801 г. прибыл адъютант Наполеона Жерар Кристоф Мишель Дюрок для установления отношений с новым царем [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 56] и встретил там радушный прием. Как свидетельствует Чарторыйский, «Александр был очарован при виде французов пресловутой революции, которых он считал еще республиканцами. Он смотрел на них с любопытством и интересом: он столько слышал о них и столько думал! Он имел огромное удовольствие вместе с великим князем Константином, разговаривая с ними, называть их титулом гражданин, которым, как полагал Александр, они гордились. Но это было совсем не во вкусе двух посланцев Бонапарта, и они вынуждены были несколько раз протестовать, ссылаясь на то, что во Франции больше не принято называть друг друга гражданами, прежде чем Александр и его брат перестали это делать» [Czartoryski, 1887, р. 284].
Любопытно, как быстро менялись эпохи и настроения! Абсолютный монарх и его брат с удовольствием называют вчерашних революционеров гражданами, а последние уже стыдятся этого обращения.
В беседе с Дюроком, расточая комплимент первому консулу и в то же время желая избежать каких бы то ни было конкретных обязательств по отношению к Франции, Александр I сформулировал принцип невмешательства во внутренние дела государств как средство избежать войны. Летом 1801 г. русские представители в Лондоне, Вене и Берлине получили рескрипт от высочайшего имени, в котором, между прочим, говорилось:
Я не вмешиваюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства; мне нет нужды, какую бы форму правления ни установили у себя народы, пусть только и в отношении к моей империи руководствуются тем же духом терпимости, каким руководствуюсь и я, и мы останемся в самых дружественных отношениях [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 59].
Этой фразой Александр как бы узаконивал те изменения, которые произошли в Европе после Французской революции. Пожизненный консулат, уставленный 2 августа 1802 г., рассеял бонапартистские иллюзии и у царя, и у его наставника. В письме к Лагарпу от 7 июля 1803 г. Александр писал:
Начиная с момента установления пожизненного консульства, завеса пала, и с тех пор дела идут от плохого к худшему. Он сам лишил себя самой прекрасной славы, на которую только может рассчитывать человек и плоды которой ему только оставалось собрать, славы продемонстрировать то, что он трудился без всякой личной выгоды единственно для счастья и славы отечества, и будучи верным конституции, на которой он клялся, сложить после десяти лет власть, которая была в его руках. Вместо этого он предпочел обезьянничанье придворных, полностью нарушив конституцию своей страны. Теперь это один из самых знаменитых тиранов, каких производила история [Николай Михайлович, 1912, т. 2, с. 358; La Harpe, 1979, р. 44–45].
Александр ждал почти год, прежде чем возмутиться пожизненным консульством гражданина Бонапарта. Решающую роль здесь сыграла оккупация французами Ганновера, наследственного владения английского короля Георга III, с перспективой захвата всей Северной Германии и установления контроля над русской торговлей. При этом и Наполеон, и Сен-Джемский кабинет надеялись привлечь царя каждый на свою сторону. Предчувствуя, что Александр готов вмешаться в войну Франции и Англии на стороне последней, Лагарп пытается представить дело так, что обе стороны несут равную ответственность за эту войну, и России нет оснований в нее вмешиваться: «Современная война, подготовленная непрочным Амьенским миром, является результатом беспутства французского правительства и злонамеренности англичан и французов в настоящее время». Далее Лагарп продолжает: «Английское и французское правительства равно амбициозны, равно коварны, равно погрязли в интригах и отличаются друг от друга только тем, что одно разбойничает на континенте, а другое на море. Поэтому было бы кстати использовать их друг против друга, если бы при этом не страдали посторонние» [La Harpe, 1979, р. 68].
Любой исход этой войны, по мнению Лагарпа, будет гибелен для Европы, так как установится единственная гегемония победителя. Впрочем, если выбирать между Францией и Англией, то теперь Лагарп явно склоняется в сторону Англии. В его представлении Наполеон – ббольшая угроза миру, чем эгоизм внешней политики Англии. Но и это обстоятельство, по его мнению, не должно побуждать Россию вступать в эту войну.
Особенно сильно Лагарп убеждал царя сохранять нейтралитет после убийства герцога Энгиенского, ставшего удобным поводом для разрыва отношений России и Франции. История похищения и расстрела герцога многократно описана в мемуарной, научной и популярной литературе, опубликованы также материалы его допросов [Marguerit-Montmeslin, 1814; Saint-Hilaire, 1844; Boulay de Meurthe, 1886; Bertaud, 1972; Fragioli, 2008]. Это событие потрясло Европу. Но не расстрел невиновного человека, и даже не сам факт грубого попрания международного права французскими жандармами возбудили протестные настроения европейских политических кругов. Бурбонам в то время мало кто сочувствовал. В эмиграции они жили обособлено и вызывали у европейских правителей скорее раздражение, чем сочувствие. С их именем связывались главным образом войны и расходы на их содержание. Поэтому сам факт убийства одного из Бурбонов вряд ли привлек бы чье-либо продолжительное внимание, если бы за этим не увидели поворот в политике Бонапарта. То, что уже вызвало серьезные опасения (занятие французами неаполитанских и ганноверских портов, открытое вмешательство в дела Пьемонта и Швейцарии и т. д.), теперь обрело отчетливые признаки того, что Наполеон поставил себя выше международного права и стремится стать единственным господином Европы. Английские эмиссары старательно подогревали ненависть к Наполеону немецких князей, но вряд ли могли бы в этом успеть из‑за сильных противоречий между германскими политиками, предпочитавшими ссориться между собой, не ссорясь при этом с Наполеоном.