Проклятие неудачного четверга

Он быстро вскочил и поспешил спрятать сумку у себя в комнате. Ну что я говорил: врать у него совсем не получается.

– Совсем не похоже на поделку, – сказал я и был абсолютно прав, хотя даже не знал, что это за предмет.

– Просто удачная копия, – буркнул отец, возвращаясь за стол и отхлёбывая ещё своего фиолетового чая.

Уверен, что он хотел ещё что-то добавить, но вместо этого сказал:

– Налей себе ещё чаю, Грег.

Я с восьми лет подозреваю, что отец скрывает от меня что-то очень важное. С этого времени я стал замечать, что каждый раз, когда он произносит «Грег», то делает драматическую паузу с особым придыханием, как будто собирается признаться мне, что на самом деле я робот, которого он собрал у нас в подвале или что-то в этом духе. Но потом он либо передумывал, либо трусил, потому что обычно заканчивал свою мысль как-нибудь так: «Эй, я сегодня приготовлю шницель на ужин».

Лично у меня было два возможных объяснения: либо давным-давно у меня был брат-близнец, который умер при загадочных обстоятельствах, либо мой дедушка в прошлом был серийным убийцей, наводившим ужас на подростков каждое лето в детском лагере где-нибудь в пригороде.

Я не стал приставать с вопросами, потому что когда имеешь дело с папой, лучше оставить всё как есть. Однажды я очень настойчиво просил раскрыть секретный ингредиент (у папы все ингредиенты были секретными) в его рагу. Наконец папа сдался и ответил, что я только что съел кальцинированные язычки ящериц, ферментированные в китовом стуле. С тех пор я предпочитаю не нарушать папины заветные секреты. Это даже не ложь – я бы назвал это избирательным умалчиванием. Так что папа был не безнадёжным обманщиком, но замечательно избирательным молчуном.

– Как тебе новый чай? – спросил он. – Освежающий? Слишком вкусный? Слишком необычный?

– Необычный по сравнению с чем? – спросил я. – Папа, это же чай. Что в нём может быть необычного?

Он покрутил чашку в руке, словно ожидая, что чай шепнёт ему, как сделать вкус ещё лучше. Потом сделал ход.

Отменный ход. На самом деле недалеко было до цугцванга. Для тех, кто не разбирается в игре (если вы нормальный подросток, то наверняка так и есть), поясняю: это означает, что проигрыш неизбежен, хотя у вас оставалась ещё парочка ходов до объявления официального мата. Когда всё очевидно, то хорошим тоном (это не то же самое, что спасовать) считается признать своё поражение.

– Ничего не поделаешь, – сказал я и положил своего короля на доску. – Мне пора собираться в школу.

Отец задумчиво кивнул.

– В этот раз ты почти дотянул до эндгейма, – сказал он. – Скандинавская защита, хотя каламбур получился и отменный, тебя подвела. Ты же знаешь, что я отлично умею её обходить.

– Отец, ты обходишь любую защиту, – сказал я. – Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь тебя одолеть.

– А как же, – ответил он. – Все Бельмонты однажды побеждают своих отцов. Мне было 19, когда я впервые обыграл твоего дедушку. Это был великий день – пятница, конечно же.

Я за пару глотков допил чай.

– Хотел бы я, чтобы ты сыграл разок с Эдвином, – сказал я. – Вот это была бы игра.

– Не сомневаюсь, – ответил он.

Эдвин всегда нравился папе, а папа Эдвину. Потому что Эдвин был единственным, кто приходил в такой же восторг от его «доли», как и сам папа. Он каждый раз расспрашивал отца об этом, и отец не устоял.

«Ты должен попробовать чай отца», – сказал голос у меня в ухе.

– Что? – удивлённо переспросил я.

Отец приподнял бровь.

– Грег, с тобой всё в порядке?

– Да… хотя не уверен, – сказал я. – Мерещится всякое. Слишком рано встал, наверное.

Отец задумчиво кивнул, глядя на свой фиолетовый чай. Я знал, что голос живёт только у меня в голове. И я не сомневался в том, что отец прав насчёт побочных эффектов его нового чая, потому что такое уже случалось и раньше. (Однажды из-за нового мыла моё лицо позеленело на целую неделю.)

Я, конечно, люблю пробовать папины новинки, но не скажу, что жить без них не могу. И поэтому до сих пор не понимаю, зачем я сделал то, что сделал. Может быть, голос в голове был слишком убедительным. Ну или то, что я ещё никогда не видел ярко-фиолетового чая.

Как бы там ни было, я будто случайно оттолкнул своего короля, и он сшиб несколько папиных фигур, отчего они скатились на пол.

– Ой, прости, – сказал я.

– Нестрашно, – ответил отец, наклоняясь, чтобы собрать их.

Я быстро схватил его чашку, сделал два больших глотка и быстро поставил её назад, пока он не выпрямился.

Чай вспыхнул у меня во рту.

Не в прямом смысле, конечно. Но такого чая я ещё никогда не пробовал. Он был острым и кислым, почти противным и от него во рту всё онемело. Я уже пожалел, что тайком выпил его, но было поздно.

– Мне пора, – сказал я, стараясь совладать с онемевшим, неуклюжим языком. – Пойду собираться в школу.

Отец улыбнулся и кивнул. Если бы я знал, что вижу его улыбающимся практически в последний раз, то улыбнулся бы в ответ. Я бы остановился и постарался запомнить его улыбку, а не шмыгнул бы в свою комнату, как самый последний гвинт.

Глава 5

В которой Грег и Эдвин гарцуют и резвятся на цветочном лугу

Фотография размером 8х10 была прилеплена к моему ящичку. Это был скриншот с ролика на YouTube, где я бешено удирал от белого медведя Уилбора. На фотографии мой рот перекосило так дико, будто я пытался прожевать потревоженный улей.

Десятки фотографий были развешаны по всей школе. Мне даже польстило, что кто-то потратил уйму времени, чтобы напечатать столько фоток, и потом пришёл в школу рано утром, чтобы их развесить. Да и что мне оставалось делать, кроме как улыбнуться и забить. К тому же у многих действительно были причины недолюбливать меня. Мне часто говорили (в основном Эдвин), что моя излишняя прямолинейность может показаться грубостью. Это проблема всей нашей семьи, включая тётушек и дядюшек. Даже моя мама была такой, пока не умерла. Все Бельмонты не умеют лгать (я уже говорил), и поэтому мы всегда говорим всё, что у нас на уме, плохое или хорошее.

Например, мне не стоило говорить суперпопулярной восьмикласснице Джинни Эллен, что её канал на YouTube (о том, как важен макияж и красивая внешность) был по сути унизительным и лишал её возможности воспитать чувство собственного достоинства. Теперь я понимаю, почему она тогда разревелась, но в тот момент я просто хотел быть честным.

Как бы там ни было, я не сразу заметил – к третьему уроку, если быть точным, – что со мной что-то не в порядке.

Сначала я даже не мог понять, то ли это запоздалая реакция на вчерашнее нападение медведя, то ли совсем наоборот. Я был зверски голоден. И кстати, это вполне правдоподобное объяснение. Иногда я бывал таким голодным, что подумывал, а не съесть ли тряпку с учительского стола. Однажды я даже сгрыз кончик своего карандаша (а что, вполне съедобно).

Третьим уроком была философия, и мы читали о комедии Данте Алигьери. Наш учитель доктор Туфнел (однажды я обратился к нему «мистер Туфнел», за что получил целый час взыскания) отказывался называть эту работу «Божественной комедией». Он пытался объяснить нам, что называть её так – значит, совершать грубую академическую ошибку, но мне было не до того. Я решал более серьёзную задачу, стараясь понять: то ли мне хотелось сгрызть собственную руку, чтобы утолить нечеловеческий голод, то ли во мне определённо проклёвывались суперспособности.

И, что самое забавное, я не чувствовал никой угрозы в этом чувстве. Скорее во мне зарождалась невероятная сила. Ничего смешного. Я казался себе непобедимым. Попадись мне на пути бегемот в четверг, то я бы его одолел. Даже двух бегемотов. С нунчаками.

К обеду странное ощущение окрепло настолько, что стало ясно – всё-таки это голод. Иначе я бы уже захватил школу, водрузил на крыше флаг Бельмонтов, занял бы минарет и правил бы ПУКами как единственный и полновластный повелитель и господин. Вот каким сильным было ощущение.