Академия под ударом

«Она мне нравится, — признал Оберон. — Она мне по-настоящему нравится».

— Вы порядочный человек, — сказала Элиза, крутя в пальцах вилку. На щеках выступил румянец, делая девушку по-настоящему живой. Оберон вспомнил, как вчера заставил ее раздеться, и почувствовал укол стыда.

Декан факультета темной магии по определению дрянь. Когда возишься с порождениями мрака, то невольно заимствуешь у них некоторые черты. С кем поведешься, от того и наберешься — идеально сказано. И Оберон невольно обрадовался тому, что Элиза смотрела глубже и видела лучше.

— Вы мне льстите, — привычная улыбка скользнула по губам. Оберон привык улыбаться — так было проще. Человечнее. Элиза посмотрела на него так, что он осекся, поднес палец к губам: молчу, молчу.

— Про факультет темной магии говорят, что там нет хороших людей, — продолжала Элиза. — Что там учатся убивать и получать от этого удовольствие. Но вы другой, вы… — она отложила вилку и едва слышно промолвила: — Если бы вы были мерзавцем, то надругались бы надо мной этой ночью. Вас никто бы не остановил, вы в своем праве. Но вы этого не сделали, и я… я очень благодарна вам, Оберон.

Оберон понимающе кивнул. Она была права. Любой из его коллег не упустил бы случая и полакомился сладеньким.

А Оберон Ренар просто заснул. Потому что клятвы, которые он принес много лет назад, были для него не просто словами.

Он ведь все еще мог пойти на поводу у того, что заталкивал в глубину души. Мог бы сейчас разложить эту кудрявую девчонку на столе и взять — рваными грубыми движениями, просто ради того, чтобы успокоиться. Кажется, его взгляд изменился: Элиза вздрогнула, опустила глаза и вновь взялась за вилку.

Серебро мягкий металл. Она не убьет и не особо сильно ранит, даже если будет очень стараться.

— Продолжайте, — Оберон вдруг поймал себя на том, что быстрыми движениями крошит хлеб на скатерть: когда-то мать ругала его за эту привычку так, что по всему дому отдавалось. — Я хороший человек. Вы мне благодарны.

— Вы смотрите на меня. Говорите со мной, — в голосе Элизы пульсировал страх и надежда. — Но вы видите не меня, а кого-то другого. И говорите — с ней. И защищаете — ее, а не меня. Оберон, я все понимаю. Я вам очень признательна. Но если ваши намерения все же больше похоти или самолюбия, то… — она подняла глаза от тарелки и посмотрела на Оберона так, словно пыталась прочесть его мысли. — То повторите ваше предложение тогда, когда будете видеть во мне меня, а не кого-то еще.

Несколько долгих минут они молчали, глядя друг на друга. Оберон чувствовал себя мухой, увязшей в меду.

— Я убил свою жену через три дня после свадьбы, — произнес Оберон. Признание получилось неожиданно легким и спокойным, будто он говорил о том, что выкурил сигару. Он даже подумать не мог, что однажды будет говорить о смерти Женевьев вот так. — В ней проснулись ведьминские способности, неукротимые, к сожалению. Они лишили ее разума и превратили в чудовище. Я был вынужден убить ту, которую обещал любить и защищать — иначе она уничтожила бы не только меня, но еще многих людей. С этим ничего нельзя было сделать.

На мгновение он увидел: нестерпимо яркое солнечное утро, смятая постель, кровавые пятна на белоснежных простынях. Лицо Женевьев, серое, мертвое, было запрокинуто к потолку. Пальцы сжались и разжались — Паучья ведьма умерла. Заклинание, брошенное Обероном, выжгло ей мозг.

Не из той ли простыни скрутили сгибельника для Элизы Леклер?

«Лжец», — прошелестела тьма. Вроде бы Оберон привык к ее голосу, но теперь покрылся ледяным потом.

Элиза поднесла пальцы к губам, словно хотела удержать рвущиеся слова. Глаза влажно заблестели.

— И я смотрю на вас и вижу Женевьев, — закончил Оберон. — Ту, которую клялся любить и оберегать перед алтарем, перед лицом Господа. Ту, которую потом обязан был убить. Вы правы.

— Боже мой… — прошептала Элиза. Оберон видел пульсирующие нити страха в ее ауре, но, кроме страха, там было еще что-то. — Боже мой, Оберон… это…

Ей не хватило слов. Она зажала рот ладонями, зажмурилась, сокрушенно покачала головой.

— Это ужасно, согласен, — кивнул Оберон, стараясь говорить с прежним спокойствием. — Самое забавное, что меня даже наградили за это. Убитая Паучья ведьма — это орден святого Горго первой степени. Плюс деньги, его величество был очень щедр. Я согрешил, а мой грех назвали подвигом. Потому что Паучью ведьму почти невозможно уничтожить, а я вот справился. Выжег мозги своей жене. Той, которую тогда любил больше жизни.

Ему вдруг захотелось говорить. Рассказать этой испуганной побледневшей девчонке о своих бессонных ночах, о живой тьме, что ползет за ним сквозь все зеркала мира, об осенней тоске, которая не разжимает пальцы даже в зной на макушке лета. Но Оберон прекрасно понимал, что после этого между ними может быть только холод и ночь.

Он убьет саму возможность душевного тепла и понимания. Раздавит птенца в яйце.

Элиза убрала салфетку с коленей и встала. Помедлила, закусив губу, а потом протянула Оберону руку.

Это было настолько неожиданно, что он послушно поднялся из-за стола и не сразу понял, что Элиза обняла его. На мгновение боль в груди ожила и растаяла; Оберон сжал зубы, чтобы унять нервную дрожь.

— Мне так жаль, Оберон, — услышал он. — Мне правда очень-очень жаль. Это страшный выбор и страшная ноша. Но… но если ваша жена стала Паучьей ведьмой, то это была уже не та женщина, которую вы полюбили. Ваша Женевьев умерла раньше. Мне очень жаль, Оберон.

Оберону захотелось рассмеяться — и завыть.

— Жалеете меня? — спросил он. Элиза была такой тоненькой и легкой, что он испугался — не сломать бы неловким прикосновением — и все же обнял, нырнул лицом в каштановые кудри и вдруг почувствовал себя живым.

В этот миг прошлое не имело над ним власти. Ничего не было — только эта девочка в его объятиях, которая открыла свою душу и приняла его.

— Нет, — услышал Оберон. — Вам не нужна моя жалость. Я просто разделяю вашу боль.

Где-то далеко рассмеялась тьма в зеркалах: тихо, почти неслышно.

Вещей оказалось неожиданно много. Элиза собиралась взять только самое необходимое, но этого необходимого было столько, что набралось уже три чемодана. Оберон сидел на стуле, смотрел, как служанки со всеми осторожностями упаковывают пушистую песцовую шубу — ну а как же без нее зимой на севере, и Элиза бросала осторожные взгляды в его сторону, делала вид, что все в порядке, и понимала, что ей любой ценой нужно остаться в одиночестве.

Отец всегда говорил: сначала подумай, а потом говори и делай — и Элиза видела, что поступила правильно, когда обняла Оберона в столовой, спрятав свой страх под сочувствием. Но сейчас ей становилось все хуже.

В ее душе что-то звенело и рвалось. Элиза уже знала это чувство — оно нахлынуло на нее сразу же после того, как из кабинета отца донесся выстрел.

Оно будто бы надрывало ткань ее жизни.

Элиза прекрасно понимала: у человека, который занимает пост декана факультета темной магии, руки в крови не то, что по локоть — по плечи. Он охотился и убивал: ведьмы, оборотни, златеницы, двоедушники, среброеды — да, чудовища, но они были и людьми. И он сделал то, что должен был сделать, когда понял, что его жена — Паучья ведьма.

Она принесла бы много боли и горя другим людям. И Элизе страшно было представлять, что творилось в душе Оберона, когда он нанес удар.

Он ведь любил свою жену, он не притворялся, рассказывая о своем чувстве. О нелюбимых не говорят с таким взглядом. Элизе страшно было подумать о том, что чувствует Оберон, с чем он живет каждый день.

— Миледи, а это? — спросила служанка, вынув из шкафа палантин из пашмины и шелка. Когда-то его привез отец и рассказал, что райские птицы, которыми он расшит, обязательно принесут своей владелице счастье и любовь.

— Берите, — кивнул Оберон. — Там бывает очень холодно.

Элиза представила академию — огромный замок с бесчисленными коридорами, высокими потолками, узкими окнами — и невольно поежилась, представив, как по комнате гуляют ледяные сквозняки.