Академия под ударом

— То есть, Бретон был прав? — поинтересовался Оберон, и студенты разноголосо ответили:

— Да.

Озноб становился нестерпимым. Элиза спрыгнула с подоконника, подхватила предусмотрительно захваченный из спальни палантин с райскими птицами, подаренный отцом, и укуталась в него — стало немного легче.

— Марк, что было дальше? — спросил Оберон.

— Дальше он по протоколу вызвал мастеров из министерства магии, — продолжал Марк. — И они выяснили, что не все жители были заражены, а только треть. То есть, получилось, что Бретон совершил массовое убийство. Ему следовало бы отделить тех жителей, у которых были явные признаки заражения, и уничтожить их. А остальных изолировать и оставить до приезда мастеров.

— Верно, — ответил Оберон. — На суде Бретон говорил, что был единственным охотником на весь регион. Болотная лихорадка от нави развивается молниеносно — он прекрасно знал, что просто может не успеть ничего сделать, если все жители поселка обратятся в одну минуту. И сыграл на опережение. То есть, по экстренному протоколу действий он все-таки был прав, но эта правота сомнительна с моральной точки зрения. Люди готовы были действовать с ним вместе, помогать ему, они сами бы ушли в изоляцию до приезда мастеров. Но он не стал их слушать… почему?

Сперва студенты молчали, а потом кто-то произнес таким тоном, словно боялся говорить:

— Потому что ему нравилось убивать.

— Верно, — вот Оберон, великий охотник и истребитель порождений тьмы, смотрит на своих студентов, и ему прекрасно знакомо это чувство.

Нельзя быть охотником, если ты не любишь убивать.

— Мы делаем нашу работу не потому, что она нам нравится, — помолчав, продолжал Оберон. — Потому что мы — единственный щит против сил тьмы. Не будет нас — и они заполонят землю. Только это должно нами двигать, только это определяет наши действия. Не жажда убивать, не стремление уничтожать тех, кто когда-то были людьми, нет. Мы спасаем мир, как бы гордо это ни звучало. Вот наш мотив, и другого не будет. Потому что иначе мы сами превратимся в чудовищ.

Элиза спрыгнула с подоконника и пошла по лаборатории — голос Оберона погас. Хватит с нее, она больше не могла об этом слушать. Надо было отойти раньше.

«Ты сказала ему «да», — снова ожил внутренний голос. — Ты живешь с ним, ты будешь его женой. Собираешься плавать в грязи и не запачкаться?»

— Он не такой, — сказала Элиза вслух. — Он не такой, как этот Бретон, он никогда не поступил бы так.

Зеркало Венфельда ожило сразу же, как только Элиза приблизилась к нему. Отражение ее бледного, напряженного лица расплылось волнами, и Элиза увидела лошадиные ноги.

Гнедая лошадь шла по проселочной дороге, и Элиза узнала всадника — это был ее отец. Совсем молодой, в офицерской форме с одним единственным шнуром, он вдруг нахмурился, остановил лошадь и, спрыгнув на землю, пошел по лугу и склонился над кем-то, лежавшим в траве.

— Эй! — услышала Элиза и поняла, что плачет. Она видела отца, слышала его — пусть хоть так, в зеркале, но он был жив, он был здесь. Это было невыносимой болью и таким же невыносимым счастьем. Отец присел на корточки, дотронулся до чего-то белого, и Элиза увидела свою мать.

Она вышла из того леса и смогла пройти достаточно далеко, прежде, чем силы окончательно оставили ее.

— Эй! Вы меня слышите? — отец выглядел по-настоящему встревоженным. Вряд ли мать Элизы в тот момент была похожа на благородную барышню, но он обращался к ней на вы.

Девушка шевельнулась в траве. Эжен Леклер опустился рядом, положил ее голову себе на колени и, достав флягу, поднес к губам. Девушка сделала глоток и тотчас же вскрикнула, закашлялась и села.

— Вот! — воскликнул отец. — Гвенийский ром всегда действует! — он несколько мгновений рассматривал незнакомку, а потом взволнованно спросил: — Как вы себя чувствуете? Что случилось?

Кажется, Элиза перестала дышать, боясь спугнуть видение.

— Я… — голос матери был мягким, с едва уловимой хрипотцой. Сердце Элизы заколотилось так, что на мгновение она перестала дышать. Этот голос иногда звучал в ее снах, и она просыпалась на подушке, мокрой от слез. — Я не знаю… я пришла в себя в том лесу, — и она показала куда-то вправо. — Как я зашла туда… не знаю.

— Вы были зачарованы, — уверенно сказал Эжен Леклер и поднял манжету на правом запястье. Там было вытатуировано синее солнце, которое начинало багроветь в присутствии магии — сейчас оно было розоватым, верный признак остаточных чар. Элиза прекрасно помнила эту татуировку, в последние годы она уже не работала. Отец все собирался обновить ее, да так и не собрался. — Видите? На вас до сих пор есть следы магии.

— Господи… — прошептала мама, и отец рассмеялся.

— Ну вот, имя Божие произносите, значит, все хорошо! — воскликнул он и помог ей подняться. — Давайте я отвезу вас в Эсшар, это поселок тут неподалеку. Там наш гарнизон, и есть хороший врач, он вам поможет…

Картинка дрогнула и растаяла, растеклась туманными каплями по стеклу. В отражении перед Элизой выплыло ее собственное лицо — бледное, растерянное, заплаканное.

Элиза заглянула в аудиторию, когда студенты вышли, и по ее виду Оберон понял, что она плакала там, в малой лаборатории. Он слышал какой-то невнятный возглас из-за стены и еще успел подумать: лишь бы все было в порядке.

Он вслушался в пульсацию заклинания, которое соединяло их, и понял, что Элиза в безопасности. Можно спокойно провести занятие до конца.

— Что-то случилось? — спросил Оберон. Элиза подошла к нему — такая маленькая, хрупкая, кажется, дотронься, и она рассыплется веером стеклянных брызг. Ее хочется закрывать от бед, защищать — Оберон вспомнил, как это желание, еще не осознанное, но уже твердое, пробудилось в нем в первые минуты их знакомства.

Почему ее жених, дрянь такая, этого не делал? Что ему было нужно?

«И хорошо, что не делал, — подумал Оберон. — Уже умерли бы оба. И я… — он неожиданно для себя добавил: — И я был бы несчастен».

— То зеркало в лаборатории… — Элиза провела ладонью по щеке и, собравшись с духом, торопливо продолжала: — Оно снова ожило. Я видела своих родителей, их первую встречу. Мать была зачарована. Отец увидел на ней следы магии. Оберон, может, ты посмотришь?

— Конечно! — ободряюще улыбнулся Оберон, и взгляд Элизы стал спокойнее и мягче.

Зеркало Венфельда заупрямилось. Они простояли перед ним четверть часа, любуясь собственными отражениями, но ни поля, о котором говорила Элиза, ни ее родителей в нем так и не появилось. Наконец, Оберон скорчил рожу своему зеркальному двойнику и заявил:

— Капризничает! С волшебными зеркалами такое случается. Иногда они забавляются, показывая красавицу уродиной.

Элиза кивнула. Машинально взялась за подвеску с розовой жемчужиной, принялась крутить ее в пальцах. Над жемчугом поплыли белые искорки — остаточная магия заклинания любви. Не приворот, просто искреннее желание, чтобы владелица была счастлива.

— Знаешь, мне кажется, что если я пойму, что было в прошлом родителей, — сказала она, — то станет ясно, почему отца убили. И почему пытались убить нас.

— Возможно, — согласился Оберон. — Но сегодня тебе лучше не подходить к этому зеркалу. Оно, видишь ли, в определенном смысле живое. И будет упрямиться, если заставлять его работать слишком часто.

Элиза понимающе кивнула.

— Хорошо, — улыбнулась она. — Тогда я накину на него покрывало и просто продолжу работу, — Элиза сделала паузу и спросила: — Послушай, ты правда думаешь, что пророчество было не о принце Жоане?

Оберон только руками развел.

— Подземные реки, — произнес он, — это заклинание, с помощью которого Венфельд создавал свои зеркала. И зеркало, которое мы считали мертвым, вдруг ожило, когда к нему приблизилась ты. Возможно, конечно, что это просто совпадение… но я не верю в совпадения.

Элиза одарила его хмурым и недоверчивым взглядом. В нем ясно читалось: Оберон, ты сошел с ума. На мгновение Оберону действительно сделалось стыдно.