Ильюшин

«Филичевый табак получали, – говорит И.В. Жуков. – Мор-шанская махорка – для армии, там такие коряги, газету крутим, бумаги папиросной нет. Были разные описания, свистнули их, искурили».

Часов в десять вечера Ильюшин появлялся в отделе общих видов: «Ну, ребятушки, покурим!»

Сам не курил, но приносил из своего сейфа маленькие пачечки «Казбека»: «Тебе, тебе, тебе...» Знал всех, кто курит.

А потом запретил курить. Как-то по привычке говорит свое «ну, ребятушки, покурим!», идет в кабинет за папиросами, смущенно возвращается: «Простите, я забыл, что запретил курить!»

Зашел Коккинаки, который и курил повсюду, и вообще вел себя везде, как дома.

«Володя, смотри, какой хороший воздух у нас, когда курить перестали!» – говорит ему Ильюшин.

«Вот если б ты еще и есть отучил, тогда б воздух еще чище стал!» – отвечает Коккинаки.

Первую военную зиму жили на работе, спали под столами. Семьи в эвакуации. Домой в холодную комнату не тянуло. А на следующую зиму, в 1943-м, вернулись семьи. Нужно дрова на санях привезти, распилить, расколоть. Люди после работы в час ночи приходили домой, на ногах не держались. Ильюшин нашел решение. Дрова заготавливали и пилили централизованно на предприятии. Каждый приходил из дому с рюкзаком, и ему в рюкзак клали столько дров, сколько нужно на один день. Пилили сами, но имелась циркулярная пила. Сами кололи – приятно было встряхнуться после целого дня сидения. И никаких дополнительных людей не надо.

«Каждый день принести дневную порцию ничего не стоило, и транспорта не нужно. Получили райскую жизнь с отоплением», – говорили илыошинцы.

Ильюшин думал, как сделать так, чтобы люди максимум времени и способностей отдавали работе.

«Занялся упрощением чертежного хозяйства, – вспоминает Левин. – Сейчас этому не очень придают значение. Чертим много лишнего. Он где-то достал американские материалы, собрал руководителей:

– Мало выполнить чертеж. Надо вычертить с минимальными затратами. Например, круглая деталь. Привыкли рисовать две проекции. А зачем? Одну! Это же элементарно понятно. Зачем рисуем заклепки, болты, гайки? Это же варварство, ведь они стандартные!

– Мне на всю жизнь запомнилось, какой это лишний труд, – продолжает Левин. – Когда для серии выпускали чертежи ДБ-3, три лучшие копировщицы ОКБ трое суток наносили на кальку общий вид центроплана, чертили эти гаечки – труд, который никому не нужен, но считавшийся нормальным. Вот тогда Сергей Владимирович и повел с этим борьбу. Он придумал нумерацию:

– Зачем писать нули? Столько лишних нулей! Значащие цифры и пишите.

Потом стандартизаторы нас взяли за горло, и вот сейчас сидим и рисуем нули в номерах чертежей.

Он был жестким по характеру, но не ругался, действовал спокойно, без шума. Знал у каждого слабое место, умел так поддеть, чтоб у тебя самого возникло желание сделать то, что нужно:

– Ты столько лет проработал и не можешь сделать? Что, мне тебя отругать, что ли? Да не хочу я тебя ругать, ты сам должен понимать...

Другому говорил иные слова, знал, например, что премия на него больше действует. Без шума умел заставить людей подчиниться. С ним не было разговоров – а что за это будет, какая премия...

«Надо сделать. А об остальном я буду думать. Сумею – чего-нибудь подкину, а не сумею – так пройдет».

«Людям надо обязательно помогать, – говорил он, – но до того предела, пока мы не входим в зону уголовного кодекса. Вы должны четко знать границы. С уголовным кодексом шутить нельзя. Лишний раз подумайте».

А в войну были всякие ловчилы...

Ильюшин стал называться генеральным конструктором, а начальником ОКБ он назначил Ворога. От техники ему пришлось немного отойти, но все конкретные вопросы решал он. Ему доверяли психологически. Скажем, работу до этого места делает один, а дальше другой. Где провести границу? Каждый старается ее отодвинуть от себя. Ильюшин скажет: вот так! И разговоры окончены.

Я ему многим обязан и считаю, что все заслуги, которые на нас навешаны, это его заслуги».

«В ОКБ он принимал резкие меры, – говорит В.А. Борог. – Были инакомыслящие люди, с которыми он не мог найти контакт. Он одно, те – другое.

Был один сотрудник – обижал, оскорблял, ни с кем не считался. Ильюшин собрал начальников бригад, поговорил в его присутствии. А тот:

– Сергей Владимирович, я ручаюсь головой!

– А сколько твоя голова стоит? Я предлагаю тебе два выхода из этого положения: ты подаешь заявление об уходе или я тебя увольняю!

– Но сгоряча не выгонял, – продолжает Борог. – Раза три у меня с ним были серьезные стычки, я даже принес ему заявление – прошу меня уволить. Но я уж поработал порядочно.

– Ладно, – положил он заявление, – подпишу. – Я ушел. Через полчаса вызывает по какому-то вопросу: – Как там дела идут? – Я ответил. И не стал спрашивать, подписал он, не подписал мое заявление. Я остыл, он остыл.

Взгреет, а через час звонит, как не бывало. Вызывает как-то к себе:

– Сколько весит хвостовая часть Ил-2? – А у него телефонная трубка лежит – видно, кто-то спрашивает.

– Не помню.

– Как же ты не помнишь?

– Сейчас сбегаю, посмотрю в журнале.

– Ну ладно, иди.

Через три дня всем премии дают, а мне нет. Спрашиваю, почему.

– А Ильюшин сам вас вычеркнул. Попросил списки и вычеркнул. – А я уж и забыл, что не сказал ему вес хвоста. Встречаемся, он спрашивает:

– Ну как, теперь-то ты вес знаешь?

– Конечно, знаю.

– Ну ладно.

Получаю следующую премию – двойная. Зла не держал. Но и не забывал. В принципе ко всем деловым людям относился хорошо. Но и не баловал. Требовал – значит, нужно. А нужно – делали.

Помню, слетал Коккинаки, говорит: «Не годится оперенье. Не справляется машина. Процентов пять – десять площади надо прибавить».

Вызывает Ильюшин. Я ему говорю: «Я же не занимался опереньем!»

«Знаю. Но тот, кто занимался, болен. Надо организовать работу, два дня тебе, суббота и воскресенье, чтоб в понедельник было готово».

«Мне надо разобраться».

«Увеличить площадь – вот и все задание».

В субботу я вызвал оперенцев, заказал плаз, и сразу стали рисовать на фанере увеличенные контуры старого оперенья.

К вечеру сдал плаз и листочек с исправлениями. Утром вызывает:

«Ну как работа?»

«Идет».

«Ну и что?»

«Завтра будет готово».

Никакой реакции. Сделали. Сроки давал такие жесткие, что только поворачивайся.

Запомнилось в нем волевое, твердое, решительное. Он был из тех руководителей, что глубоко лезли в техническую проблему. Не руководитель – менеджер, а руководитель – техник. Особенно до войны, в войну и сразу после войны. То ли он еще молод был, и народу мало... Каждую линию, которую проводил инженер, он знал. Когда нас 500 человек стало, тогда уж... Ставку делал на молодежь. Но не на всякую, а из которой что-то получится. Следил за молодежью, выделял. Правильный, редкий человек».

Было у него совещание. Начальник испытаний опоздал: «Разрешите?»

«Нет, ты опоздал на три минуты, значит, тебя не интересует эта проблема, иди, занимайся своим делом».

Левин ходил небритый. Ильюшин ему говорит: «Толя, у тебя что, денег нет побриться?»

Один раз «отбрил» одного, все стали бриты на всю жизнь. Вызывает – бровь разбитая поднята – значит, не в настроении...

Что выделяло Ильюшина, отличало его от других конструкторов?

К. Коккинаки:

– Думаю, принципиальность. Глубокая принципиальность в технических обоснованиях. Он непоколебимо был убежден в том, что давал. Правильно, Сережа?

С. Анохин:

– Правильно. Он теоретик, он крупный ученый! Не просто конструктор, знающий теорию, он ученый! Мозаика. Из нее образ.

...Ильюшинский штурмовик шел на бреющем полете, именно шел, потому что его огневые точки работали попеременно, и он надвигался огненными лапами, снопами огня на вражескую пехоту и танки. Он шел и казался черным, хотя сверху был зеленым, а снизу голубым. Перебирая столбами огня поле боя, он огнем шагал по земле. Черный на фоне неба, он увеличивался мгновенно и беспощадно. «Черная смерть» – назвали его немцы. «Летающий танк», «самолет-солдат» – окрестили наши. И еще – «горбатый». И вроде бы не столько из-за профиля, а потому, что как труженик добывал результат своим горбом. «Горбатый» – потому что войну вынес на своих плечах», – говорят летчики.