Сроки службы

– Ты заходи, заходи.

Я шагаю в прихожую и закрываю за собой дверь. Отец проходит в комнату, где со вздохом падает на диван. На столе перед ним огромная груда лекарств. Он ловит мой взгляд и пожимает плечами.

– И все это бесполезно. Коновал в клинике говорит, что через полгода мне кормить червей.

Я хочу съязвить в ответ, но почему-то не могу себя заставить. В комнате пахнет болезнью, а отец выглядит жалким. Рак пожирает его изнутри, и он умрет в этом доме, где лестницы воняют мочой. Что бы я ни сказал, ему от этого не станет хуже, а мне – лучше.

Когда мне было четырнадцать, я отдал бы все что угодно за возможность прикончить своего папашу, отомстить за побои и унижения. Теперь он передо мной, настолько слабый, что мне даже револьвер за поясом не нужен, а у меня не осталось ненависти к нему.

– Я думал, твоя мать мне наврала, – говорит он. – Не верил, что ты пройдешь. С твоими-то вечными книжками.

– Может, я поэтому и прошел, – говорю я. – Люди с мозгами им тоже нужны.

– Будешь жать кнопки где-нибудь. Не пошлют тебя убивать других людей. Ты на это не способен.

«Потому что не давал сдачи, когда ты использовал меня вместо боксерской груши?»

Эти слова – отличный повод, чтобы рявкнуть на отца, но я понимаю, что он провоцирует меня, и не хочу доставлять ему удовольствие.

– Посмотрим, – отвечаю я, и он шлет мне еле заметную улыбку. Я до ужаса похож на него. Если я засыплюсь, то вернусь сюда, в КК, и когда-нибудь кончу точно так же, одинокий и напуганный, запертый на паре десятков квадратных метров посреди коммунального города. Квартиры в КК недолго пустуют после смерти жильца. Твои вещи выбрасывают, проводят химчистку помещения, забивают в дверь новый код доступа и в тот же день передают помещение новому государственному иждивенцу.

– Когда ты отправляешься?

– Завтра вечером, – отвечаю я. – Должен явиться на призывной пункт к восьми.

– Смотри не влипни. Если тебя арестуют, твое место займет следующий по списку.

– Не беспокойся, – говорю я. – Если я в чем-то сомневаюсь, то думаю, как поступил бы ты, – и делаю наоборот.

Отец отвечает хриплым смешком. Когда еще мы жили под одной крышей, за такую агрессию он бы меня отколошматил, но рак выпил весь его гнев.

– Ты вырос маленьким засранцем, – говорит он. – Только о себе и думаешь. Веришь, я был таким же в твоем возрасте.

– Я не такой, как ты, папа. Совсем не такой.

Потешаясь, он смотрит, как я иду к выходу из квартиры.

У двери оборачиваюсь.

– Да иди уже, – говорит он, не дав мне попрощаться. – Увидимся, когда тебя признают негодным.

Я смотрю на него, человека, от которого мне досталась половина генетического кода. Говорю себе, что вижу его в последний раз – и должен сказать что-то, почувствовать, что точка поставлена. Вместо этого я просто разворачиваюсь и ухожу.

Иду к лестнице по обшарпанному коридору. Уже на ступеньках я слышу, как тихо закрывается дверь в квартиру моего отца.

По пути домой я захожу на пищевую станцию, чтобы забрать свою еженедельную баланду. Она выдается в запечатанных одноразовых лотках, двадцать одна штука в коробке. Каждый государственный иждивенец получает по коробке в неделю, четырнадцать тысяч калорий Стандартного Пищевого Пайка.

СПП делают из переработанного белка, обогащенного питательными веществами, витаминами и искусственными ароматизаторами, чтобы сделать еду терпимой. Говорят, его специально готовят так, чтобы вкус был приемлемым и только чтобы не допустить избыточного потребления, но мне кажется, что никакой научный процесс не способен сделать из СПП кулинарный шедевр. Все равно вкус будет таким, словно на протеин пустили копыта и хвосты, что, скорее всего, недалеко от правды. Один мой школьный друг утверждал, что СПП частично готовят из разведенного человеческого дерьма, добытого из водоочистных установок, что, скорее всего, тоже близко к правде. Раз уж питьевая вода делается из очищенной мочи, то и остальное можно вообразить без особой натяжки.

Дождь все еще льет без устали. Под козырьком соседней с нашей многоквартирки толкутся какие-то парни. Когда я прохожу мимо, они замечают коробку у меня под мышкой, но, видимо, никому из них не хочется мокнуть ради нескольких лотков с малоаппетитной соей, так что они не трогаются с места.

Поднимаясь по ступенькам к двери нашего дома, я вспоминаю о пушке у себя за поясом.

Сегодня вечером придется сделать еще кое-что.

Явстречаюсь с Эдди в грязном переулке между двумя жилыми башнями. Эдди покупает и продает практически все что угодно – оружие, лекарства, талоны в магазины за пределами КК, а также поддельные ИД-карты, которые иногда выдерживают проверку.

– Сколько у тебя патронов для этой штуки?

– Восемь фабричных и двадцать семь самодельных, – говорю я.

Эдди открывает барабан и крутит его уже в третий раз за время нашего торга. Мне почти больно видеть свою пушку в чужих руках. Я знаю, что никогда больше не дотронусь до нее, если сделка состоится.

– Они, конечно же, идут в комплекте, – говорит он.

– Естественно. Зачем мне пули без револьвера?

– Тридцать восьмой калибр есть у многих, – говорит Эдди. – Ты можешь продать патроны кому-то еще.

– Завтра я ухожу в армию. Мне некогда искать покупателей. Считай это пакетной сделкой.

– Пакетной сделкой, – повторяет Эдди. – Хорошо.

Он снова осматривает пушку и кивает:

– Два продуктовых талона и две унции сухой канадской. Хватит на неделю или больше, если не станешь делиться с кем попало.

Я качаю головой.

– Без травки. Меня вышвырнут, если тест покажет наркоту. Четыре продуктовых талона.

Эдди медленно трет подбородок большим и указательным пальцами. Я знаю, что он понял, чем ответить на мое предложение, как только я его сделал, но позволяю ему закончить ритуал.

– Три талона и десять таблеток – обычных лекарств, каких захочешь.

Я притворяюсь, что задумался.

– Три талона, пятнадцать таблеток, – говорю я.

– Заметано.

Эдди протягивает ладонь. Мы скрепляем сделку рукопожатием, и мой револьвер исчезает где-то под одеждой Эдди.

– Какие у тебя есть таблетки?

– Посмотрим, – говорит он. – Обезболивающие, антибиотики, от высокого давления, стимуляторы, немножко транков.

– Обезболивающие хорошие?

– Для головы и всякого такого. Если тебя подстрелят, – не пригодятся.

– Нормально, – говорю я. – Давай их.

Эдди копается в пальто, достает баночку с таблетками и отсчитывает пятнадцать штук мне в ладонь.

– Ну смотри, если они будут ненастоящими… – говорю я, ссыпая их себе в карман.

– Конечно, они настоящие, – говорит Эдди с легкой обидой в голосе. – У меня репутация, знаешь ли. Если кто получит подделку – он же больше ничего у меня не купит.

Он снова копается в кармане и эффектно, как выигрышную карточную комбинацию, предъявляет мне три продуктовых талона.

– Рад иметь с тобой дело, – говорит он, пока я убираю талоны.

– Еще увидимся, Эдди, – говорю я, зная без всякого сомнения, что этого никогда не случится.

Когда я вхожу в квартиру, мама отрывается от сетевого шоу.

– Как все прошло?

– Бестолково, – отвечаю я.

Подхожу к столу в общей комнате и высыпаю на него горсть таблеток. Мама осматривает их и поднимает бровь.

– Ничего противозаконного, мам, – говорю я. – Просто немножко болеутоляющих. Тебе должны пригодиться, для зубов.

Она наклоняется и собирает таблетки.

– Где ты достал их, Эндрю?

– Обменял кое-что.

Достаю из кармана продуктовые талоны и кладу перед мамой. Она наклоняется, чтобы их осмотреть, и закрывает рот руками.

– Эндрю! А это ты где взял?

– Я кое-что обменял, мам, – повторяю я.

Она поднимает талоны осторожно, словно боится повредить бумагу. За каждый из них можно получить продуктов на сто новых долларов в магазине за пределами КК. Правительство выпускает эти талоны ежемесячно, их раздают по принципу лотереи в укрепленных бетонных будках возле транспортных станций.