Мы всегда жили в замке

– Чистая правда, – сказал Джим Донелл. Стелла взглянула на него, и он убрал ноги, чтобы дать мне пройти. – Вы только свистните, Мэри-Кэтрин, и мы все придем, чтобы помочь вам собраться. Только свистните, Меррикэт.

– А от меня можете передать своей сеструхе, – начал было Данхэм, но я бросилась к выходу. Поэтому все, что я услышала, находясь в дверях, так это смех. Этих двоих и Стеллы.

Мне нравился мой лунный домик, я установила в нем камин, а снаружи устроила садик (что сможет прижиться на Луне? Надо спросить у Констанс). Я собиралась накрыть к обеду в лунном саду. Все предметы на Луне были очень яркими и необычных цветов. Я решила, что мой домик должен быть голубым. Я смотрела, как двигаются мои маленькие ноги в коричневых туфлях, шаг за шагом, слегка размахивая сумкой с продуктами. Я сходила к Стелле, и теперь мне оставалось лишь пройти мимо ратуши, где не будет никого, кроме тех, кто выдавал лицензии на собак, или тех, кто высчитывал, какие штрафы содрать с водителей, проезжавших через город по шоссе, да еще тех, кто рассылал счета за воду, канализацию и мусор и запрещал прочим жителям сжигать листья или ловить рыбу; но все эти люди будут скрыты где-то в недрах ратуши и заняты общественным трудом. Мне нечего их бояться, если, конечно, не надумаю ловить рыбу в неподходящий сезон. Я стала думать, как буду ловить алых рыбок в лунных реках, и увидела, что мальчики Харрис бегают по своему двору, орут и ссорятся с полудюжиной других мальчишек. Я увидела их только тогда, когда миновала угол ратуши. Еще можно было вернуться назад и пойти другим путем, вверх по главному шоссе до ручья, перейти на другой берег – и вот она, дорожка, ведущая прямиком к нашему дому. Но было поздно, и в руках у меня были сумки с покупками. Да и переходить вброд грязный ручей в маминых туфлях было противно. И я думала, что живу на Луне, и шла очень быстро. Они увидели меня сразу же; а я представляла, как они гниют изнутри и корчатся в муках и вопят. Я мечтала, что они будут валяться на земле у моих ног, визжа и сгибаясь пополам.

– Меррикэт, – хором завопили они. – Меррикэт, Меррикэт! – И выстроились вдоль забора.

Интересно, подумала я, неужели этому научили их родители. Джим Донелл, Данхэм и грязнуля Харрис регулярно муштровали своих отпрысков, обучая их с любовью и заботой, чтобы детский визг был одинаковой высоты и тональности. Как иначе могла добиться подобной слаженности целая орава детей?

Я делала вид, будто не говорю на их языке; наш лунный язык был мягким и текучим, и мы пели в звездном сиянии, глядя сверху вниз на высохший, истлевший мир; я уже наполовину миновала забор.

– Меррикэт, Меррикэт!

– Где старушка Конни – дома, варит обед?

– Не выпить ли тебе чаю?

Странно быть внутри себя. Идти быстрым упругим шагом вдоль забора, уверенно, но без лишней спешки переставляя ноги одну за другой – они могут заметить, если я начну торопиться! Быть внутри себя и знать, что они на меня смотрят; я спряталась глубоко, но все-таки слышала их и видела краешком глаза. Вот бы они все повалились замертво на землю.

– Поглубже на погосте закопать!

– Меррикэт!

Когда я проходила мимо, на крыльце появилась мать мальчиков Харрис. Наверное, вышла посмотреть, чего они так разорались. Минуту она стояла там, наблюдая и слушая, и я остановилась, глядя на нее, всматриваясь в ее тупые выцветшие глаза. Я знала, что мне нельзя с ней говорить, но понимала, что все равно сделаю это.

– Неужели вы не можете заставить их замолчать? – спросила я ее в тот день. Я задавалась вопросами: есть ли в этой тетке хоть что-нибудь доброе, к чему можно воззвать? Бегала ли она хоть раз по траве или любовалась цветами? Испытывала ли радость или любовь? – Неужели нельзя заставить их прекратить?

– Дети, – сказала она, всем своим видом выражая злобное торжество. – Не надо обзывать даму.

– Конечно, ма, – смиренно сказал один из мальчиков.

– И отойдите подальше от забора. Не обзывайте даму.

И я пошла дальше, а они продолжали визжать и вопить, пока эта женщина стояла на крыльце и хохотала в голос.

Пусть их языки обуглятся в огне, пусть их глотки сгорят вместе с вырывающимися оттуда криками, пусть в животах их разверзнется адское пламя, словно от тысяч пожаров.

– Прощай, Меррикэт, – кричали они, когда я дошла до конца забора. – И не торопись возвращаться!

– Прощай, Меррикэт, и передай наш горячий привет Конни.

– Прощай, Меррикэт! – Но я уже была возле черного камня, и вот она, калитка, откуда начиналась наша тропинка.

2

Мне пришлось поставить на землю сумки с продуктами, чтобы открыть замок на воротах. Это был простейший висячий замок, сломать который было под силу любому ребенку. Однако на воротах висела табличка, которая гласила – «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН». Поэтому никто не имел права здесь ходить. И ворота, и надпись, и замок были делом рук нашего отца, когда он решил перекрыть тропинку. Прежде тропинкой пользовались все желающие, чтобы срезать путь из деревни до перекрестка на шоссе, где останавливался автобус. Наша тропинка позволяла выгадать добрую четверть мили, если пройти мимо парадной двери нашего дома. Но маме не нравилось видеть чужаков у нашей двери, и первое, что пришлось сделать отцу, когда он привез ее жить в Блэквуд-хаус, – перекрыть тропинку и огородить забором все владения Блэквудов, от шоссе до самого ручья. Другим концом тропинка упиралась во вторую калитку – я редко туда ходила. На этой калитке также был висячий замок и табличка «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН». Как говорила мама, «шоссе построили для всех, но моя дверь – только моя».

Все, кто приходил нас повидать – разумеется, по приглашению, – пользовались подъездной дорожкой, что шла от шоссе прямо к нашей парадной двери. В детстве я лежала в спальне в задней части дома и представляла себе, что место, где сходились подъездная дорожка и тропинка, – это перекресток миров. К нашему крыльцу прибывают хорошие люди – чистые, богатые, разодетые в атлас и кружева. Те, кто имел право нас навестить. А по тропинке туда-сюда снуют людишки из деревни – вертясь, крадучись, чуть что подобострастно уступая дорогу. Они не войдут в дом, успокаивала я себя раз за разом, лежа в своей темной комнатке, на потолке которой тени от деревьев рисовали причудливый узор. Им больше не разрешается сюда входить; тропинка перекрыта навечно. Иногда я стояла с нашей стороны забора, прячась за кустами, и наблюдала, как жители деревни топают по шоссе, чтобы добраться до автобусной остановки. Насколько мне известно, никто и никогда не пытался воспользоваться нашей тропинкой с тех пор, как отец закрыл ее для посторонних.

Переставив сумки с покупками внутрь забора, я снова тщательно заперла ворота и проверила замок – исправен ли? Теперь я в безопасности, раз за моей спиной был накрепко запертый замок. Тропинка тонула в глухой тени; с тех пор, как отец раз и навсегда отказался от мысли сделать наши земли прибыльными, он позволил деревьям, кустам и диким цветам расти, как им вздумается. Поэтому наши владения, за исключением луга и сада, густо заросли, и никто не знал здешних тайных троп, кроме меня. Сейчас, шагая по тропинке – легкой походкой, ведь я была дома, – я знала каждый поворот и была уверена в каждом шаге. Констанс могла бы назвать все растения в округе. Но мне было довольно того, что я знала, где что растет и что любое дерево или куст может стать для меня надежным убежищем. На тропинке не было других следов, кроме моих собственных, в направлении деревни и обратно. За поворотом я могла бы увидеть отпечаток ноги Констанс – иногда она выходила навстречу и поджидала меня; но в основном ее следы были в саду и в доме. Сегодня Констанс вышла к самому краю сада, и я увидела ее, как только миновала поворот; она стояла, за ее спиной виднелся озаренный солнечным светом дом. Я побежала ей навстречу.