Памятник Дюку
(Повести)

Так вот, когда я прохожу мимо этого дома, мне неприятно на него смотреть. И не только потому, что в моей памяти с ним связаны тяжкие воспоминания, но и потому, что дом этот в марте сорок четвертого был приговорен партизанским судом к смерти. Он должен был погибнуть вместе с гестаповцами, занимавшими его. Но он остался жив, этот дом! Каким чудом?

Конечно, глупо мстить дому, в котором ныне по вечерам светятся экраны телевизоров и из окон слышны детские голоса. Но из-за этого дома я потерял друга.

Теперь пришло время сказать несколько слов о Константине Серегине. Он был моим другом в годы подполья. В глухую мартовскую ночь сорок четвертого, когда наши войска уже подступали к Одессе, Костя ушел из катакомб, чтобы взорвать этот дом. Я собственными руками зарядил мину замедленного действия, а он при помощи подпольщика, служившего полицаем, должен был проникнуть в подвал и установить мину. Она должна была взорваться примерно через два часа — таков был расчет, и я не мог в нем ошибиться. Но прошло целых двадцать суток, а мина так и не сработала. А потом мы перестали ждать…

Что случилось? На этот вопрос мы так и не получили ответа.

Ни Костя, ни его напарник в катакомбы с задания не вернулись. Однако наш человек сообщил, что Костя лазил в подвал и вскоре вылез оттуда, о чем-то поговорил с немецким часовым у ворот и неторопливо ушел в сторону Приморского бульвара.

Ушел и исчез…

Мы сделали возможное и невозможное, чтобы узнать об их судьбе. Наводили справки, когда немцы еще были в Одессе, и опросили всех, кого могли, после освобождения, но ни малейшего следа не обнаружили. Я часами стоял перед этим домом, стараясь проникнуть в его тайну.

Чьи-то злые языки стали поговаривать о предательстве, но я решительно восстал. Мы с Костей служили на одной заставе в Молдавии, и когда на нас обрушилась первая страшная ночь войны, Костя находился на участке, в дозоре, и на своих плечах вынес тяжело раненного товарища. Нет, такой человек не мог стать предателем!.. Скорее всего он мог погибнуть.

А потом, естественно, прошли годы, и стали забываться многие когда-то близкие имена. Да кто, кроме меня и еще одного-двух подпольщиков, которые были посвящены в подготовку операции, знал и помнил Константина Серегина? Один из них умер года три тому назад, а другой сразу же после войны переехал в Полтаву — с ним мы изредка переписывались.

Но вот в прошлом году, проходя мимо этого дома, я опять невольно подумал о Константине. И вдруг мне припомнился наш давний с ним разговор в катакомбах, когда при свете «летучей мыши», поставленной на опрокинутый ящик из-под снарядов, встречали сорок четвертый год. В наши железные кружки было налито вино, принесенное из города с довольно большим риском для тех, кто организовал этот немудреный праздник, и мы ровно в двенадцать ночи поздравили друг друга.

Косте тогда было двадцать пять. Он был крепок, худощав, и мне навсегда запомнился взгляд его серых глаз. Я любил ходить на задание вместе с ним. Он действовал удачливо, мгновенно ориентируясь в сложной обстановке. Однажды, когда у нас стало плохо с продовольствием, мы разгромили немецкий склад и притащили несколько ящиков с консервами. Вскрыли, а в них — компот! Ох, уж это был компот! Из свежих испанских персиков. И несмотря на то, что его тут же выпили, нам досталось за разгильдяйство — не то взяли! Пришлось операцию повторить.

Я был года на три моложе Кости, и мне все в нем нравилось, даже то, как он щеголевато носил старенький стеганый ватник и шапку, чуть сдвинутую на левое ухо.

В отряде я обучался саперному делу, и естественно, что меня назначили в группу, которая в одном из отсеков катакомб трудилась над созданием самодельных мин. Тут было широкое поле для творческого воображения; мы делали самые разные, как их называли, «взрывающие устройства». Что касается меня, то я специализировался на минах замедленного действия. Конечно, они были примитивны, приходилось использовать подручные материалы. Впрочем, была бы только взрывчатка!

Довольно грустные воспоминания! И все же ничего не поделаешь: память — беспокойная штука. Так вот, я вдруг отчетливо вспомнил, как в давнюю новогоднюю ночь в катакомбах Костя, стукнув своей кружкой о мою, сказал:

— Федя! Давай договоримся: что бы с нами ни случилось, если будем живы, через двадцать лет встретимся ровно в полночь у памятника Дюку. Если будем в других городах, приедем в Одессу и в последнюю минуту года выйдем навстречу друг другу!..

Сумасшедшая, невероятная мысль! Подумать только, ведь действительно через неделю — ровно двадцать лет!..

А что, если взять да испытать судьбу? Пойти!.. Оставить жену, друзей в ту самую торжественную минуту, когда звучат куранты и вся страна поднимает бокалы…

Конечно, невероятно глупо в эту минуту одному на всю Одессу торчать на пустынном бульваре, куда еще надо минут пятнадцать добираться пешком.

Беспочвенная романтика, недостойная зрелого, мыслящего человека, готовящегося стать доктором химических наук. Ведь если даже Константин Серегин жив, то наверняка он где-то в другом городе, иначе мы давным-давно бы встретились. Так неужели он, тоже немолодой человек, сядет в самолет и накануне Нового года явится в Одессу, чтобы отбивать ногами дробь у гранитного постамента? Неужели можно поверить в то, что я буду помнить, о чем мы в веселую минуту говорили двадцать лет тому назад, если он и сам еще этого не забыл, что вполне вероятно…

Как видите, я рассуждал вполне здраво и логично. И все же, когда гости сели за стол провожать старый год, тихонько вышел в прихожую, накинул на плечи пальто. Сказав удивленной жене, что иду за одним товарищем, стремительно обежал с лестницы и выскочил на улицу, по-мальчишески радуясь, что успел это сделать раньше, чем услышал команду «стой!». Жена удивительно здорово умеет ее подавать каким-то особым генеральским, парализующим меня басом.

Нет, я не буду рассказывать о том, как бежал по пустынным улицам, мимо домов, из окон которых рвалось веселье. Во мне все время боролись два человека. Один ругал старого дурака, которому еще сильно попадет, когда он вернется домой в половине первого и будет объяснять, где встретил Новый год. И как только он скажет правду, начнется общий хохот. Будут смеяться все, кроме жены… А другой человек — молодой, свободный, сильный — все посылал к черту! Для него время сомкнулось. Он шел на условленную двадцать лет тому назад явку и должен был прийти, чего бы это ему ни стоило.

И вдруг, когда я уже шел Приморским бульваром, подумал о том, что забыл пароль. А ведь точно, мы условились, что скажем друг другу!..

Ах, да разве теперь это важно?..

Без пяти двенадцать я уже стоял у памятника. В сумерках Дюк казался печальным и одиноким. Его рука, сжимающая свернутый план Одессы, конечно же, в эту ночь с большей бы охотой держала рюмку.

— Эх, Дюк! — сказал я, осматриваясь вокруг. — Как жаль, что я не захватил с собой вина! Мы бы выпили за моего друга Костю!.. Конечно, он сюда не приедет. Но я пришел, и пусть это будет памятью о нашей старой дружбе…

Я произносил эту сентиментальную речь, а сам непрерывно оглядывался вокруг. Все окна горят пожаром, изредка пробежит какая-нибудь запоздавшая парочка, угорело промчится машина то со стороны Сабанеева моста, то в сторону Дерибасовской — и опять тишина и полное безлюдье.

Яркими морозными огнями переливается порт, уходит в сумрак Потемкинская лестница.

Тишина! Тишина!.. Нет, я уже не жалею, что стою здесь один. Может быть, мы уже слишком часто в нашей жизни подчиняемся обстоятельствам, условностям, и то, что я сумел заставить себя вернуться к своей молодости, сделало меня сильнее и крепче.

По аллее приближается военный. Наверно, милиционер.

И вдруг над городом ударили куранты. Один… Два… Три… Полночь!.. Новый год!.. В окнах заплясали огни.

— Дюк, — сказал я, — с Новым годом!..

— С Новым годом! — сказал, подходя, военный.

— С Новым годом! — ответил я, невольно его рассматривая.