Страница 16 из 22
Но больше всего Студенникову нравилось в Витте, что он досконально знал железнодорожное дело. В те встречи министр раскрыл перед Мефодием Игнатьевичем удивительную панораму будущего, дух захватывало от услышанного, думалось, что он не пожалеет себя и своего капитала и все отдаст на благо процветания Сибири. Может, после тех встреч Студенников по-настоящему понял, отчего именно граф Витте, а не кто-то другой первым выдвинул идею строительства Кругобайкальской железной дороги.
Конечно, он слышал о Витте немало такого, что, по меньшей мере, смущало, говорили, что и польстить умеет, и схитрить, и при этом всякий раз ссылались на сделавшуюся известною всем историйку, которая случилась с покойным государем императором. А было так… Царь ехал в особом поезде по Юго-Западной железной дороге, что в ту пору находилась в ведении молодого Витте, причем ехал медленно, так медленно, что в конце концов возмутился. Приближенные царя, естественно, сказали об этом начальнику дороги: дескать, везде государя возят быстро, и только вы не в состоянии это сделать. Витте выслушал, ответил с немалою дерзостью:
– Пусть другие поступают, как знают, а я не согласен подвергать опасности жизнь государя. В конце концов вы сломаете ему шею…
О словах начальника Юго-Западной железной дороги стало известно императору, он нахмурился и ничего не сказал. А через два месяца случилась катастрофа с царским поездом. Государь не пострадал, но сейчас же вспомнил о Витте:
– Это тот самый молодец, который предупреждал, что они когда-нибудь сломают мне шею? Ведать ему департаментом железных дорог.
Говорили даже: уж не сам ли Витте подстроил аварию с царским поездом? Нет, конечно… Тем не менее последнее обстоятельство сильно повлияло на его дальнейшую судьбу. Впрочем, Мефодий Игнатьевич был уверен, что симпатичный ему человек все равно достиг бы желанной цели, поскольку обладал крупным государственным умом. И он часто говорил:
– На сто дураков один умный. Не мало ли? – И сам себе отвечал: – Нет, не мало, если этот один – Сергей Юльевич.
Студенникову не дано было знать, что в день похорон Витте Светловский, считавший себя социал-демократом, положил на гроб бывшего сановника Российской империи венок со словами: «Великому государственному деятелю, которого оценит история».
Мефодий Игнатьевич в эти минуты проезжал близ пристани, где стоял ледокол-паром «Байкал». Не без чувства удовлетворения подумал, что все сложные работы по сборке ледокола, в частности установка паровых котлов и водоотливной системы, проведены русскими людьми. А ведь кое-кто говорил, что надо бы пригласить английских рабочих; дескать, сами не управимся, куда нам! – рылом не вышли… Ледокол стоял недалеко от пристани, и Мефодий Игнатьевич с привычным для него восхищением смотрел на могучую морскую громадину. Издали он видел на палубе три рельсовых пути, на которых стояли вагоны, а чуть в стороне суетились люди: они казались маленькими, беспомощными, что-то кричали, размахивая руками. Мефодий Игнатьевич поморщился – не любил излишней суеты. Но это не могло поломать его душевного состояния, знал: впечатление беспомощности, которое исходит от людей, находящихся на палубе, обманчиво, при первой же необходимости они сумеют сделаться умелыми и ловкими, обладающими сметкою, которую в простолюдии неизменно называют русскою, но которая присуща всем народам, населяющим империю.
Человек занятой, он терпеть не мог расходовать время впустую, и даже сейчас, слезая с лошади, которая вдруг занервничала и не хотела стоять на месте, он вновь вернулся к недавним размышлениям, но они уже не были столь радужны, и, прокручивая их в голове, он, случалось, раздражался, хмурился. Жаловались министру: для конопатки судна принята пенька, которая содержала излишнее количество смолы, это-де повлияло на ее стоимость, причем ни много ни мало – на тридцать процентов. Из заключения представителя Морского министерства выходило, что тут повинны подрядчики. Мефодий Игнатьевич решительно не согласился с таким заключением, о том и уведомил его превосходительство Сергея Юльевича Витте. Однако ж полученный ответ не порадовал, министр не принял объяснения и, гневаясь, написал, что ему досадно: даже в лучших русских промышленниках все еще живо чувство лавочника, они норовят урвать побольше, не желая думать о государственной пользе.
С неделю Мефодий Игнатьевич ходил сам не свой, не хотел бы сравняться с другими, считая себя выше, умнее, дальновиднее, однако в глубине души сознавал, что министр прав: и в нем, Студенникове, немало от расчетливого дельца. Но что прикажете, коль такова жизнь? А тратить деньги впустую, не получая прибыли… Э, ищите дурака в другом месте!.. Говорят, при возведении мола близ станции Мысовой ему переплатили почти семь тысяч рублей. Что ж, может, и так. Однако ж забывают, что провел он работы быстро и качество их исполнения отменное.
Мефодий Игнатьевич усмехнулся: строили на казенный счет на восточном берегу пассажирскую платформу. И что же?.. Простояла с неделю и обрушилась. А почему? Строительная администрация прошляпила, недоглядела… Нет, он решительно не согласен с тем, что подчас говорится о нем. Да, он не склонен тратить впустую деньги, в любом случае стремится получить прибыль, но ведь эта прибыль сейчас же поступает в дело, усиливая его, укрепляя, а это значит, что человек он государственный, наделенный теми качествами, которые позволяют думать не только о собственной мошне…
Так считал Студенников и упорно не желал замечать того, что выходило за очерченные им самим рамки. Скорее, по этой причине он мало интересовался, как хозяйничают приказчики и люди, близкие им по занятиям, воруют ли, нет ли, был с ними сдержан и спокоен, а если случалось прогнать со службы, делал это с явною неохотою, полагая, что с другой будет не лучше; он держал в голове целостную картину всего дела, не желая знать про частности; это помогало находиться как бы в стороне от всех, и, если случалась неприятность и к нему обращались за помощью, говорил: «Нехорошо!..» – и охотно шел навстречу. Так было, к примеру, когда к нему обратился Христя Киш и попросил наказать стражника. Он не сразу забыл про свое слово и велел взыскать со стражника… А потом еще долго рассуждал о том, сколь темна душа человеческая, и при этом сам себе казался в высшей степени порядочным, интеллигентным и недоступным пониманию тех, кто окружал его. На прошлой неделе он получил письмо с далекого Баргузинского прииска, куда уехал Иконников, в этом письме, к своему удивлению, нашел немало дельных советов и наблюдений, а еще там содержалась просьба отправителя письма: передать управление прииском в его руки, прежний приказчик вконец спился и уже не способен что-либо решать… «Вот и дворянчик!.. А Марьяна говорила, что он погибнет в тайге, и упрекала меня…» По правде-то и сам Мефодий Игнатьевич думал так же… И ему было совестно, хотя вроде бы и винить себя не в чем: никто не выгонял Иконникова из дому, где к нему успели привыкнуть, порою его откровенно не хватало.
Недолго размышлял Мефодий Игнатьевич, отписал Иконникову, чтоб брал власть над прииском, и тут же забыл об этом: ждали дела поважнее… И в том, как он скоро забыл об этом, Студенникову увиделась еще одна черта характера, которая возвышала его над другими. В самом деле, как бы поступил другой на его месте?.. Уж, конечно, долго ахал бы и охал, а в конце концов так и не доверил бы человеку, до недавнего времени жившему из милости в доме, такое важное предприятие, как управление пускай устаревшим и малодоходным прииском.
Мефодий Игнатьевич слез с лошади, которая все еще брыкалась и не хотела стоять на месте, привязал ее к коновязи, подошел к юрте, помедлив, откинул полог… Было сумрачно, и он не сразу увидел людей у очага, но потом разглядел старика, в руках тот держал музыкальный инструмент с длинною дужкою, по тонкому, светлому, словно бы струящемуся желобку которого змеились три блестящие струны. «Хур», – определил Студенников. Он не однажды слышал, как играют на нем, и это всякий раз вызывало чувство грустное и томящее. Постоял, придерживая полог рукою, прошел вперед, присел на краешек кошмы, расстеленной на полу. На него никто не обратил внимания, он не обиделся, по опыту знал, что это еще ни о чем не говорит, а уж тем более о неуважительном отношении к пришедшему, у бурят принято не выказывать в открытую радости или обиды. Другое дело, если теперь не подадут чашку с чаем. Помедлив, с беспокойством оглянулся: подле него сидела старуха с жидкими белыми волосами, и она тоже посмотрела на Мефодия Игнатьевича, протянула чашку с чаем.