Страница 2 из 4
то селфи сделай, и – вперёд, куда-нибудь на лыжи,
но перед этим запиши в каком-нибудь дейвайсе
названье замка – Нойшванштайн, не то забудешь сразу.
-– А может был расстрелян Достоевский? –
А может, был расстрелян Достоевский
и все мы – лишь его загробный мир?
И всё, что видим мы, вполне уместно,
и Маркс, и Энгельс, даже ленинский клистир?
Об этом ли вселенском геморрое
печаловаться нам да горевать?
Мы лишь – литературные герои,
всё та же чернь и грёбаная знать.
Всё то, что так похоже на химеру,
химерой и является. В бреду
есть те, кто всё грустит по эсэсэру,
есть те, кто в лысых верит какаду.
Есть те, кто верит им, придурковатым
несвежим книжным юношам в очках,
но лишь на неизвестного солдата
надеются, когда приходит враг.
И в ящике – не некто долбанутый
вещанье непрестанное ведёт,
а классиком в свободную минуту
свободносочинённый идиот.
Вошли в эпилептические сферы,
в мерцание невротической среды
мы только по причине высшей меры,
как пулевые в черепе следы.
Уместен даже выродок уханьский
размером всего в тридцать килобаз,
когда весь мир – как лагерь арестантский,
как Фёдора Михалыча рассказ.
-– Все те, кто разместился целиком –
Все те, кто разместился целиком
толпой нестройной там, в XX-том веке,
кого любил, с кем просто был знаком,
кого не знал, – все были человеки,
какими мы и в нашу меру сил
стараемся пребыть и в наше время,
кто в новый век спеша, переступил
барьер невидимый, рассыпавшись, как семя,
по незнакомым, в общем-то, местам,
лишь наспех приспособленным для жизни,
среди лежащих всюду, зде и там,
тех чресл, из которых все мы вышли.
–– Крестьянский быт уже не тот –
Крестьянский быт уже не тот,
и в старых избах по деревне
за ради отдыха живёт
потомок хлебопашцев древних.
Живёт не так как было в старь
общины сельской член отпавший,
а наезжает как мытарь
на эти пажити и пашни.
Пузцо футболкой обтянув,
с недавних пор столичный житель,
по пробкам мается, в длину
шоссе забив как накопитель,
в субботу ломится с утра
по Щёлковке и Ярославке,
чтобы доехать до двора,
где было семеро по лавкам,
а нынче, сайдингом обит
и полон грустных приведений,
дом прадеда ещё стоит
среди заморских насаждений.
-– Весенний воздух в городах тяжёл –
Весенний воздух в городах тяжёл
и жителям он нагружает плечи,
лишь только за порог ты перешёл,
густая изморось летит тебе навстречу,
и ты идёшь сквозь мелких капель рой,
один из многих, молодых и старых,
неотделим от общности сырой,
нестойко расфасованной по парам.
-– Лейтенантик Коля –
В бою случаются ранения ноги,
а у него прострелянными оказались обе,
там, в сорок первом под Москвой, не думали враги,
что встретит их и остановит лейтенантик Коля.
Он бил их как учили и как верил сам,
что нужно бить их, наглых, выращенных в холе,
бить по мозгам, по суслам, по усам
в окопе, в ДОТе, в танке, в чистом русском поле.
Бить так, чтобы до самых потрохов дошло
всех тех, кто выживет, до их детей и внуков,
что зло всегда найдёт возмездие за зло,
и чтоб не позабыли сей науки.
Бить так, чтоб вспять они бежали без подков
в свои германии и смирно в них сидели.
Вот так и бил их Коля Третьяков,
а у мальчишки волосы седели.
-– Поселок Хобда –
Всего-то от города сто километров,
и мог бы я даже пробиться пешком
сквозь колкий песок раскалённого ветра,
в низину спускаясь, взбираясь на холм,
едва различая лисицу и волка, -
добраться туда,
где речушка Хобда
в то лето зелёным своим языком
ступни омывала степного посёлка.
Посёлки, аулы, немецкие дорфы,
чечены, казахи, хохлы, русаки,
немного свободны, слегка поднадзорны
в землянках сжигали зимой кизяки,
а летом в степи их в мешки собирали,
слагая у окон своих в пирамиды
коровьи лепёхи, тепла караваи,
смешной инструмент сохранения вида.
Герои войны, стукачи, доходяги,
гимнастки, шоферы, врачи, чабаны
по выжженой глине, на собственной тяге,
по собственной воле трезвы и пьяны,
брели к коммунизму, детей и арбузы
растили в полыни почти без полива,
не в тягость стране, никому не в обузу,
фронтир, чингачгуки и леди Годивы.
Дудаев Муса по набору нацменов
из ссылки суровой пробился в актёры
и в "Белое солнце пустыни", нетленно,
верхом он уехал как в некие горы.
Уехали многие, в радость и горе,
в германии, штаты, осколки России,
сменили пустыню, коль сказано в Торе,
что где-то ещё не встречали Мессию.
Но там, где речушка ещё омывает
тоску лопушиную жаркого лета,
восходит по небу звезда молодая
и сходит на землю мерцающим светом.
-– Сентябрь -–
В небольшом городке, где стаканы берут в мельхиор
или тянут звенящую медь в без конца убегающий кабель,
зацепился сентябрь за гвоздь, вбитый в старый забор,
ненароком плеснув на асфальт обжигающих капель.
Телогрейка его затрещала и пухом и прахом пошла,
желтизной полетели клочки по заулкам сырым и суровым,
где невнятная речь стариков и младенцев груба и пошла,
и где нежность питают лишь к дойным усталым коровам.
И, дыхнув перегаром, куснув, захрустев огурцом
малосольным, и запах развеяв чесночный,
он ещё посидел с чьим-то братом и чьим-то отцом,
громыхнув напоследок железной трубой водосточной.
-– Мне кажется, что всё-таки не здесь –
Мне кажется, что всё-таки не здесь,
а где-то там есть кое-что другое, -
на этой мысли, словно на подвое,
дорога держится, и озеро, и лес,
и я иду под синевой небес,
скользя уже куда-то вниз по склону.
Должно быть, я спускаюсь к водоёму,
чтоб замереть там с удочкой иль без.
-– Цвела обильно Родина большая-–
Цвела обильно Родина большая
в конце далёких тех пятидесятых,
и на перроне, поезд провожая,
сидел солдат на корточках когда-то.
В стекле киоска виден был Никита.
В газете "Правда" разворот о кукурузе.