Страница 4 из 26
Африканыч приготовился ударить хлёстко, со всей силы. Размахнулся и неожиданно зацепил висевшую на стене икону. Крестясь, начал поправлять её, и в этот момент на него сверху из темноты спрыгнуло что-то живое, похожее на маленькую юркую змейку. Лахтин дёрнулся в испуге и тут же почувствовал ползущее по шее холодное, тонкое, гладкое тело этой омерзительной твари. Она извивающимся шнурочком скользнула под рубаху, а затем стремительно побежала вниз. Затем ткнулась маленькой головкой в подвздошье и свернулась клубочком у него на груди.
Африканыч боялся пошевелиться. Он ощущал каждую её чешуйку. Каждое движение извивавшегося тела. Ужас, смешанный с омерзением, сковал его. Он вздрогнул, почувствовав как завибрировал кончик хвоста этой гадины. Ему показалось, что она сейчас бросится на него и вцепится зубами в кожу. Но бесовская тварюка вдруг затихла и замерла.
Подождав немного, Африканыч наклонился и с отчаянным криком: «А-а-а!» резким движением высмыкнул из-под пояса рубаху, тут же отскочив в сторону.
Он ждал прыжка этой уродины, но она, соскользнув на пол, затаилась возле ножки стола. По тусклым отсветам Африканыч догадался, что у неё длинное лоснящееся тело. Видно было, как в темноте у неё поблёскивали глаза и двигался раздвоенный язычок. Он вибрировал, и приближался всё ближе и ближе. Только тут до него дошло, что эта гадина медленно и скрытно подползала к нему. Её головка начала выверено отклоняться, чтобы стремительно броситься на него.
Вконец перепуганный Африканыч вспомнил о сметнике, который держал в руке. Он размахнулся и со всей силы швырнул его в темноту. Сметник от удара разлетелся на несколько частей. Отшатнувшийся Африканыч задел табурет и тот с грохотом упал на пол.
Спавший на диване Шошин в страхе приподнялся и перепуганно уставился на Лахтина. Тот, взяв подсвечник, очень осторожно стал приближаться к столу. Подойдя почти вплотную к нему, он чуть наклонился, замер, а затем решительно крикнул:
– Пошла вон, паскуда мерзкая! – и затем несколько раз грозно топнул ногой. – Прочь пошла, тварюка бесовская! – и тут же, перекрестившись, боязливо вздрогнул. На этот раз он испугался неожиданно раздавшегося чмыханья со стороны дивана. Пришедший в себя Шошин громко захихикал, страстно показывая рукой на пол.
Подслеповатый Африканыч вновь глянул под лавку и только тут будто отрешился от наваждения. Поднеся поближе подсвечник, он с удивлением увидел, что на месте напугавшей его «тварюки» лежал золотой нательный крестик на длинной, разорванной серебристой цепочке.
Шошин, глядя на растерявшегося, расхристанного Лахтина, уже не сдерживаясь, похохатывал в полный голос:
– Не укусила?! Нет? Не цапнула она вас, Никанор Африканыч? – спросил он с неприкрытой издёвкой, проявлением которой так наслаждался, что даже причмокивал от удовольствия.
– Дак, вот оно как-то почудилось мне… – стараясь скрыть смущение, подрагивающим голосом, тихо и невнятно стал оправдываться Лахтин, осторожно поднимая цепочку с крестиком. – Чертовщина почудилась какая-то, а оно, в-в-вишь, что тут оказалось… И ведь дорогая… Дорогая изделица-то будет. Вот, погляди, – и он всё ещё не в силах справиться с учащённым дыханием поднёс цепочку поближе к свету. – С камушком ведь, драгоценным. Вон как сверкает! Потерял, наверное, кто-то. Я думаю, надобно смотрителю… Смотрителю отдать надобно будет завтра. А то как же… – и, видя, как Шошин продолжает хихикать, успокаиваясь, добавил уже без всякой трепетности. – Да, ладно тебе… Ну оробел я. Оробел, чуток. Было дело! Думал, что… – и дальше они уже стали смеяться во весь голос вместе, добродушно и примирительно.
И сказал Бог: истреблю всех человеков…
Африканыч долго сидел один за столом и внимательно рассматривал крестик с камушком, держа его на ладони. Эта вещица не давала ему покоя. Он старался представить её состоятельного хозяина. Потом начал прикидывать размер благодарности за возврат пропажи. Затем стал думать о её стоимости. Ему не терпелось обстоятельно поговорить с кем-нибудь об этой неожиданной находке:
– Слышь, Фаддей Афанасьич, я… – тихо произнёс он и, оглянувшись на Шошина, недовольно вздернул плечами. Тот спал с блаженной улыбкой.
Лахтин ещё немного посидел, а затем негромко кашлянул. Прислушался. В ответ раздалось протяжное похрапывание. Раздражённый Африканыч снова кашлянул, теперь уже значительно сильнее. Получилось настолько сильно, что огонь на одной из свечей затрепетал, а на другой совсем погас, и расплавленный парафин брызнул на столешницу.
Он вновь бросил взгляд на диванчик и возмущённо проворчал:
– Да что же это такое?! Спит и спит всё время, как сурок какой! Прям отдохнуть бедному некогда. Вконец уже устал от безделья. Ах ты ж!
Лахтин, недовольно вздыхая, поёрзал на лавке, а затем резко подхватился и чуть ли не бегом направился на другую половину станционного дома.
– Вот это откуда-то у нас там сверху соско́чило… – и Африканыч, ожидая удивлённой реакции смотрителя, сидевшего за столом, разжал кулак прямо перед его лицом и радостно воскликнул. – Гляди-ка! Ценная вроде вещица-то будет. У тебя тут свету побольше, так прям глаз от неё не оторвать. Ишь, как сверкает!
Смотритель мельком глянул, отшатнулся и побледнел. Затем дрожащими пальцами дотронулся до крестика и подавленно произнёс, срывающимся голосом:
– Господи, прости меня! Не ведал я, что оно всё так обернётся… – и уже с ужасом глядя на Лахтина, растерянно добавил, обхватив лицо руками. – Выходит, вот оно как… А я-то, дурак старый, надеялся, что мне это всё причудилось тогда… Выходит, не причудилось. Евойный это крестик, – взор смотрителя сделался безумным, и он, страдальчески закачав головой, стал говорить с протяжными подвывами. – Евойный! Вишь, как… Значит, и на мне теперь грех страшный. Вишь, как… Вот оно как всё вышло… Вот оно как обернулось-то…
– Что обернулось? – удивлённо спросил Лахтин, сочувственно поглаживая по плечу враз поникшего смотрителя, на лбу которого проступил холодный пот. – Знакомого, что ль, какого цепочка-то эта?
– Знакомого… – тяжело вздыхая и жалобно постанывая, ответил он, и тут же, сжав пальцы в кулаки, резко встал и с обидной яростью выкрикнул. – Убивца проклятого! Ирода этого, который сегодня-то как раз сюда и заявлялся…
– Фельдъегеря, что ли, этого? – спросил сочувственно Африканыч.
Смотритель кивнул и потянулся за стоявшим на столе полуштофом с хлебным вином. Налил две чарки.
– Присаживайся! – предложил он Лахтину и сразу начал рассказывать о взволновавшем. – У нас на той половине… Ну, там, где вы сейчас поселились, – и он ладонью вытер проступившие слёзы, – года три назад один печник бедовый нам печь переделал. И, как видишь, вот эта стена дымохода у ней на нашу сторону выходит, – и показал рукой на кирпичную кладку, побелённую извёсткой. – И как уголья прогорят, вьюшку с этой половины закрывать надобно, чтоб тепло через трубу не выдуло. Вроде удобно так: постояльцев не беспокоим. Но только если печь не топится, то труба с горнилом как слуховое окно делается. Не захочешь, а услышишь. Вот сейчас я сидел за столом, а вы там над чем-то смеялись. Про какую-то «тварюку» рассказывали… Так и в тот раз так же было.
Они выпили. Лахтин похвалил вино. Смотритель согласно кивнул:
– Ещё бы! Из бражки овсяной сделано. Куда уж чище и лучше? Не бывает лучше! А фельдъегерь этот всё выкобенивается. Барина из себя корчит! Сивуха ему в ней мерещится. А сам-то он… – смотритель сбавил голос и вкрадчиво сказал. – Он же ещё совсем недавно простым цирюльником у графа Потёмкина был, – и, увидев удивление Африканыча, страстно закивал. – Из грязи да в князи. Да! А теперь, вишь, уже «вашим высокоблагородием» стал…
Смотритель снова налил вина. Они выпили, закусили расстегаем, и он продолжил:
– Года два назад, так же как сегодня, заявился этот фельдъегерь. Я в окошко его увидал и бегом встречать. А на крыльцо заместо него вдруг чернец хромой входит, в засаленной тёмной рясе, весь грязный, волосы длиннющие, нечёсаные… Я ему кричу: «Пшёл вон!» Подумал, что беглый опять какой-то заявился. А прям за ним тот самый фельдъегерь пьяный поднимается, орёт как пришибленный и кулачищами по всему долбит: «На стол собери, – кричит мне. – И проследи, чтоб никто не мешал. Нам о важном поговорить надобно!»