Страница 23 из 26
Несколько человек образовали подобие хоровода вокруг огромного шестисотлетнего дуба. Однако обступившие его люди никак не могли соединиться в кольцо.
– Молодой человек! – услышал Чарышев громкий возглас. Это был Вильегорский, который зазывно махал ему рукой. – Идите… Идите сюда! Сюда… Именно вас нам как раз и не хватает! Идите скорее!
Чарышев смущённо подошёл. Поздоровался с профессором, но ответного приветствия не услышал. Его тут же, несмотря на возражения, взяли за руки и закружили в хороводе.
Профессор громко и задорно начал декламировать в такт шагам:
– У лукоморья дуб зелёный…
Следующие строки пушкинского стихотворения были подхвачены всеми участниками хоровода:
– Златая цепь на дубе том. И днём, и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом…
Радостное, ритмичное многоголосие зазвучало мощно. Зазывно. Немногочисленные посетители, бродившие по парку, сразу потянулись к дубу. Правда, шли они неспешно, как бы всем видом показывая полное отсутствие любопытства. И только дети бежали к дубу со всех ног, не обращая внимания на останавливающие крики взрослых.
Вместе с ними прибежал и хромоногий человек с палкой. По всей видимости, музейный сторож. И стал разгонять хоровод уродливыми словесами:
– Граждане, выходьте! Не положено! Так, граждане, выходьте обратно! Давайте, выходьте! Все выходьте! Нельзя тут этого… Никому сюда заходить не дозволено!
Участники хоровода нехотя разжимали руки и перелазили обратно за ограждающую цепочку. Раздосадованные детишки стояли вокруг, готовые расплакаться.
Какой-то мужичок в оранжевой рубахе, в выцветшей панамке, как и его глаза, тут же стал с сожалением объяснять сторожу:
– Ты тока нас, батя, не матери… Мы здесь вообще ни при чём… Это, вон, всё та каланча долговязая… Говорит: давайте, давайте… – и показал на удаляющегося Вильегорского. – А мы-то думаем, может, он здесь экскурсоводом каким-нибудь работает… Он же в шляпе и с бабочкой… Понимаешь? Ну мы и… А ты вот сразу на нас и…
– Потому что вот здеся я за порядок отвечаю, – стал объяснять сторож. – А тама вон – другой отвечает. И с каждого за это потом спросють, кому надо…
Мужичок махнул недовольно на сторожа рукой, ругнулся и стал спускаться по тропинке.
– Согласитесь, что в этом балагурстве тоже есть своя прелесть? Правда?! – спросил запыхавшийся профессор, беря под руку Чарышева. – Иногда так хочется перешагнуть через все эти запреты… Будь они неладны!
Вильегорский был одет в старенький светлый плащ простенького покроя с крупными чёрными пуговицами. Его широченные полы доставали почти до самой земли. Рукава были закатаны, но из потёртых обшлагов все равно виднелись только кончики пальцев. Наверное, этот плащ когда-то покупался владельцу «на вырост», но, судя по его ветхости, эти ожидания так и не оправдались.
В руках Вильегорский держал длинный зонт с огромной крючковатой ручкой.
Вечер был душным. Парило. Но на небе не было ни одной тучки.
Профессор поначалу, как выяснилось, не узнал Чарышева. Но затем, когда всмотрелся в него, раздосадовано вскинул руки и стал виновато оправдываться:
– Вот голова моя садовая! Только сейчас и разглядел вас толком. Вы уж простите меня великодушно! Рад видеть вас, коллега! Вот теперь-то нам будет, конечно, о чём с вами побеседовать.... Помните, я вам говорил, что ничего случайного в жизни не бывает. Ну, вот вам и основательное этому доказательство!
– Вообще-то, я первый раз здесь, – сказал, улыбаясь, Чарышев. – И, честное слово, профессор, я, действительно, зашёл сюда совершенно случайно…
Вильегорский недовольно всплеснул руками, угрюмо сдвинул брови к переносице, многозначительно хмыкнул и возмущённо заговорил:
– Вы меня поражаете, коллега… Опять вы со своим этим «случайно»… Ну да… Выходит, вы совсем не желаете вглядываться в сущность происходящего, – профессор приостановился и придирчиво посмотрел на Чарышева, оценивая его готовность для серьёзного разговора. И, видимо убедившись в этом, продолжил уже с некоторой добродушностью. – Знаете, это ведь только у Дарвина вашего всё по воле случая происходит. Но ведь сам по себе случай, коллега, рождает один только хаос. А хаос… Хаос ведёт к погибели. Как там у него: неопределённость обеспечивает развитие жизни! Ну бред же! Вы всмотритесь в эту самую жизнь, и вы поймёте… Вы увидите, что всё держится вовсе не на случайностях… Если, конечно, говорить о существах одушевлённых.
– Профессор, вы меня разыгрываете, что ли? – засмеялся Чарышев. – У Дарвина ведь совсем о другом…
– О чём же?
– Так об этом же каждый знает! От кого произошёл человек. В школе учили… Спросите любого....
Вильегорский тут же обратился к обгонявшей их грузной женщине, нёсшей что-то в сумке, перекинутой через плечо. Он громко и неожиданно её спросил:
– А скажите-ка нам, сударыня, от кого же всё-таки произошёл человек?
Та с перепугу шарахнулась в сторону. Сумка слетела с плеча. Остановившись как вкопанная, она тут же возмущённо выпалила с вытаращенными глазами:
– Ох и дурак старый! Фу-ты… У меня же чуть душа в пятки не ускочила, – женщина сбивчиво задышала с протяжными «охами». – Это же надо так… Испужал-то как, паразит!
– Извините, сударыня! Ещё раз простите меня… – стал виновато оправдываться Вильегорский, почтенно сняв перед ней шляпу, продолжая спускаться по тропинке.
– От обезьяны, конечно, произошёл, – уверенно произнёс Чарышев, глядя на Вильегорского. – Какие тут могут быть сомнения?
– Что значит «какие тут могут быть сомнения»?! – приостанавливаясь, недоумённо спросил профессор.
Неожиданно сзади раздался возмущённый, срывающийся от обиды крик приходящей в себя женщины:
– А ещё в шляпе! Вроде, на вид, пожилой человек, а ведёшь себя как образина придурочная… Вон как сердце зашлось… Ох ты ж и…
– Сударыня, я же у вас уже попросил прощения! – отреагировал Вильегорский с поклоном, прикладывая к груди руку. – Но, если вам будет от этого легче, то «образину» эту вашу я безропотно принимаю. Ещё раз простите! – и, уже обращаясь к Чарышеву, спросил. – Так что же означает эта ваша уверенность, коллега?! Ведь у Дарвина не приведено ни одного доказательства происхождения человека от обезьяны. Там вообще об этом всего лишь предположение. Вы Дарвина вообще-то читали?
– Нет, но нам в школе рассказывали, – растерянно ответил Вадим, уступая дорогу двум старушкам, шедшим навстречу.
– А вы что же всем сразу на слово верите?! И у этого Дарвина вам всё понятно? Да? Понятно, например, как один вид переходит в другой? Помните: сначала была какая-то амёба… Потом она превратилась… В общем, дальше была рыба, – и Вильегорский мимикой и жестами стал насмешливо изображать называемые существа. – Потом… Если мне не изменяет память – кенгуру. Дальше превращение в какую-то примату, которая прыгала по деревьям. Потом – превращение в предчеловеческое существо. А уж от него – мы с вами! Это всё у Дарвина так. И всё через цепь неожиданных случайностей. Вот только до сих пор так никто и не нашёл этого предшественника человека! Не обнаружились и доказательства других превращений. Переходные виды вообще отсутствуют. Палеонтологи обыскались! И не нашли. Никто не нашёл. Факта нет. Бездоказательно! Но только в главном у Дарвина – совсем не про обезьяну вашу… Отнюдь! Там принципиально о другом!
– Я вспомнил. Вспомнил! – обрадованно воскликнул Чарышев. – Там у него ещё про галапагосских вьюрков, про черепах и про путешествие на корабле… Забыл, как его название…
– Конечно, там есть и об этом, – вздёрнув плечами, хмыкнул Вильегорский, – но важнее всё-таки совсем другое. Кстати, по этому поводу я знаю одну очень примечательную историю. Если хотите, могу рассказать…
Чарышев согласно закивал, и они, замедлив шаг, продолжили спускаться по натоптанной тропинке. Профессор взмахнул зонтиком и с воодушевлением начал рассказывать с интонацией сказочника:
– Жил-был на свете один очень набожный мальчик. Был он из бедной семьи. Часто болел. И на него всё время сваливались одна беда за другой. А когда его на полном ходу сбил экипаж и проехался по нему колёсами, думали, что уж в этот-то раз он точно не выживет. А он выжил! – Вильегорский продолжал говорить с очень добродушной интонацией, но в его голосе постепенно начинала проступать суховатая строгость как предвестие неминуемой трагичности. – Звали его Сосо, и было тогда ему лет двенадцать или тринадцать. Не больше. Да, ещё вот что! – и профессор взмахнул зонтиком как дирижёрской палочкой. – Мальчик был одним из лучших учеников духовного училища и с удовольствием пел в церковном хоре. И голосок у него был, как говорили, ангельский. Он будто с небес звучал. В общем, учителя им были довольны и даже не раз награждали его и за учёбу, и за отличное поведение.