Страница 6 из 8
Попрощался он вежливо, обещал дать ответ непременно сегодня и подумал, что если третий будет "никакущий", то на месяцок, пока найдётся нормальная сиделка, из десятка хотя бы кандидатов, можно будет её задействовать под особым присмотром тёщи.
Третий, шестидесятилетний старик, позвонил и перенёс встречу. Сказал, что по делам нужно заехать и сразу к нам. Голос его поскрипывал в трубке. Интуиция Вадима сказала: "Сомневаюсь". Цейтнот ответил: "Смотри и не выёживайся".
Старик был одет в потёртую кожаную дублёнку, валяные боты в резине и шапку с помпоном. С собой у него был целлофановый пакет-майка с батоном хлеба, сардельками и какими-то лекарственными пузырьками. Белая как снег борода и волосы чуть завивались и, в комплекте с большим животом, обтянутым свитером с оленями, делали его похожим на сказочного Деда Мороза.
– Ой, у меня тут пихта разбилась. Пахнет. Где у вас мусорка, надо выбросить, – начал он хозяйничать прямо с порога.
От того, что разбитый пузырёк выбросили, запаха не убавилось. Квартира пахла теперь как сауна и дополняла новогодний ёлочный антураж. Дед достал из внутреннего кармана куртки одноразовые, не раз ношенные, безразмерные гостиничные тапки. Бросил куртку на пуф в прихожей, сверху шапку.
– А болезный-то где будет? Тут?
– Нет, в квартире у тёщи, на Тургеневской. Там у них три комнаты, так что всем места хватит.
– Центр, всё дорого. Понятно. Тёща в комплекте прилагается? – хитро прищурился он, подмигнув.
– Прилагается.
– Как хорошо. Борщ варит? – улыбнулся дед, показав нехватку нескольких передних зубов.
– Варит ещё как, – улыбнулся Вадим.
Вообще-то пора было уже перехватывать инициативу, а то непонятно, кто кого собеседует.
– Давайте приступим.
– Да, да. Приступим не преступая, так ведь?
Вадим не сразу понял, а когда дошло, оценил – тестю бы понравилось. Он очень любил такие штуки. У них раньше игра слов в чести была, кроссворды и прочее. И хоть сейчас он говорит плохо, требует, чтобы подчинённые ему медработники отчитывались перед ним в письменном виде, иначе рвёт из себя катетеры и потому лежит привязанный, а несчастной тёще рассказывает, какой дурой была его жена и как он от неё погуливал, принимая её за плохую сиделку, но хотелось бы, чтобы на будущее пригодилось. Вдруг в себя придёт?
– Ну тогда давай диагноз, что ли, читать буду.
Вадим молча передал деду бумагу, тот надел большие очки с отломанной дужкой и принялся читать.
– Ой-ой, как его, бедненького… – покачал головой расстроенно.
– Степан Петрович, у вас есть медицинские навыки? – снова попробовал стать главным на этом собеседовании Вадим.
– Да можно и так сказать, когда-то спортивная медицина была. Давно. Физиология там всякая. Сейчас уже мало памяти, но кое-что понимаю, конечно. Чем свеча от таблетки отличается, знаю, и откуда руки, а откуда ноги растут, знаю, и то хорошо. Не в этом моя главная ценность.
– А в чём? – отклонился от шпаргалки Вадим.
– Я со смертью спорю.
– Это как? – уточнил Вадим, уже начиная расстраиваться, рисовать чёрточку минуса и хвалить интуицию.
– А так. Вот врачи, они с ней борются. Заливают всякие жидкости в человека, чтобы её вымыть, таблеток придумали мама не горюй, режут, а я с ней спорю. И переспорил уже много раз, поэтому люди меня и зовут. Обидно только бывает, что когда я быстро лежачих поднимаю, то сам себя зарплаты лишаю. Коллеги мне говорят, что я старый дурак, и надо долго, чтобы работа была, а я долго не могу. Предыдущего за десять дней после инсульта поднял, так с меня вернуть зарплату, уже выплаченную, попросили. Вот так вот.
Вадим перестал рисовать минус, посмотрел внимательно на старика. Выцветшие серые глаза его пронзительно ясно сверками под косматыми дедморозовыми бровями без намёка на безумие. Аферист, может быть? Разводит на деньги?
– Так вы, выходит, видели смерть в лицо, если с ней спорите?
– Конечно, видел, и не раз. Чуть не каждый мой болезный с ней знакомит, – спокойно ответил дед, не заметив иронии в голосе Вадима.
– И как она выглядит?
– Да как себе захочешь, так и выглядит. По мне так вполне себе симпатичная. То, что у кого-то работа поганая, это не повод выглядеть плохо. Такая ничего себе одетая, причёсанная. Я вон знал бабу, в рыбном цеху работала, так и та ничего себе была, а уж что может быть хуже.
– А мужик или баба?
– Вот тут не разберёшь. У них там, похоже, как в той Европе нынче нравы. Не угадаешь её – унисекс теперь таких называют. Голосок такой скрипучий, козлиный. И не бреется.
– Вы откуда знаете, что не бреется?
– А я порой с ней неделю вместе, так она щетиной не обрастает, значит, и не бреется.
– Ну выходит лик у «оно» человеческий.
– Да ну, какой там! У меня она на игуану похожа, потому как ведёт себя как та игуана.
– Это как?
– Да она ж к людям не по времени приходит, как думают. Пришла пора – пришла смерть. Нет, не так это. На запах она идёт. Как в теле чё сильно не так, послабнет, чует она, и тут как тут, и кусает сразу, яду своего ещё впрыснет, чтоб наверняка и дальше уж не отстаёт, рядом вьётся, ждёт, выглядывает: помрёт, не помрёт. Ещё другой день прикусит, третий. Караулит. Ей, конечно, хорошо бы, чтоб помер кто, тогда она себе в мешок кладёт и тащит сдавать. Работа у неё сдельная, потому чем больше притащит, тем ей лучше: и премия, и отпуск, и звания всякие.
– Куда сдавать?
– На склад.
– А где у неё склад?
– Слушай, вот что ты за человек? Я сколько с ней говорил, ни разу даже не поинтересовался, что там да как. Она говорит – положено принять и доставить на склад. Я что, в душу ей полезу? Мне не она нужна, мне тот, кого она заграбастать хочет, нужен, и если утащит, то мне уже не остановить, куда бы ни тащила.
– Какой вы, деда, в самом деле, нелюбопытный. Если вы с ней вправду общаетесь, то она ж всё про то, что дальше, знает. Разузнали бы!
– Вот когда дотащит меня до склада, тогда и узнаю, а пока мне неинтересно. К тебе придёт, ты с ней и болтай о глупостях, – обиделся дед.
– Ну уж нет, я как-нибудь обойдусь тут, не зная…
– Вот то-то! Как указывать, все горазды, а как самому сделать, никто не хочет.
"Ой, ну и мастак же дед заливать, – думал Вадик, – ему бы в театре выступать, сам Станиславский ему бы "ВЕРЮ" во весь голос кричал!"
– Дед, но как так-то, вы её видите, а другие нет. Может, мерещится?
– Может и мерещится. Только что-то у меня после этого мерещенья безнадёжные оживают, – ещё больше надулся дед.
– Степан Петрович, вы не обижайтесь. Просто согласитесь, история ваша довольно странная.
– Да знаю я, сынок, знаю, и мне в службе говорят – хочешь работать, не рассказывай, а то им претензии предъявляют, что сумасшедших присылают. А мне тоже врать-то как? Я же буду с ней спорить, если меня позовёте. Зачем я иначе? Я вены не умею колоть, массажи не делаю, заговорами и ворожбой не умею. Русский я, мужик, руки у меня сильные, весу сто пятнадцать, так что любого здоровяка на руках ношу, да со смертью спорю – все мои "конкурентные преимущества", как наш менеджер говорит.
– Ну хорошо, допустим. А как вы в первый раз с ней повстречались?
– Ясное дело, как. С ней иначе не повстречаешься, только когда сам помрёшь. Я помер и повстречался.
Воцарилось неловкое молчание. Вадим не нашёл комментариев и хотел уже указать старику на дверь и отправиться пылесосить, остановившись на временном варианте невесты всех пациентов, но дед продолжил:
– Умер я ещё десять лет назад. Было мне тогда всего-то пятьдесят пять. Дело в том, что у меня спортивное сердце, большое. Знаешь такое?
– Нет, – признался Вадим и на всякий случай стал набирать поисковый запрос "спортивное сердце большое".
– Так я, сынок, спортсмен бывший, тяжелоатлет, потом в зале железо долго тягал, а лет после пятидесяти бросил, дурак, решил, что всё. Не понимал, что большому сердцу нельзя нагрузку снижать, качать надо кровушку, обычных врачей ещё послушал, не спортивных, выпивал по праздникам прилично – в общем, надурил ого-го, ну и долбанул меня инфаркт. Я уже один тогда жил, без жены, дети за границей все. Одеваться никогда я в новое не любил – растоптанное да разношенное удобней всего, мне красоваться ни к чему. Нашли люди меня на улице, в луже за остановкой, решили, что бомж, подержали немного в больнице и выпустили. Сказали – иди, здоровый ты, ничего с тобой не будет. Приехал я домой, лёг, и накрыло меня так, что ни встать, ни повернуться. Всё вокруг темно, тошно, и жить не хочется совсем. У кровати кусок хлеба чернушки и таз, ну ты понимаешь. Вонь, смрад, лежу – помираю. Только я тогда уже травничать любил, и стояла у меня на столике настойка одна, эксперимент без патента. Гадкая – слов нет, и говорить тебе не буду, что туда намешано, но уверяю – все натуральное и на спирту. – Петрович рассказывал так уверенно, словно и правда вспоминал, не придумывал, аж взопрел от эмоций, достал большой матерчатый платок, вытер лоб. – И решил я тогда жахнуть этой настойки и отмучиться – нельзя ж ни грамма, пропуск на тот свет после инфаркта спирт. Открыл её – воняет хуже моего тазика. Фу… Аж с души своротило. И вдруг гляжу – игуана эта здоровенная. Облизывается, морду в пузырёк тычет. Я, как и ты, решил сначала, что мне мерещится, но как к любой земной твари к ней обратился: "Что ж ты, – говорю, – наглая рожа, в мой пузырёк лезешь?", а она возьми и ответь: "Так вкуснятина какая! Что тебе, мужик, жалко? Я тебя всё равно заберу сегодня-завтра, не жадись, поделись!"