Страница 60 из 71
Фермер, нахмурившись, посмотрел на газету; при этом он напомнил Тесс ребенка, застигнутого за какой-то проделкой.
– И куда же мы поедем теперь?
– Вы поедете со мной! – уверенно сказала Тесс. – Я позабочусь о вас, обещаю, и куплю для вас ферму там, где вы захотите. Я могу сделать это, потому что очень богата.
Наступила долгая пауза, затем фермер встал.
– Мы не можем принять от вас такую милость, миссис, потому что не заслужили этого, но все равно я отвезу вас в город.
Гриф сидел на жесткой скамье в мрачной часовне винчестерской тюрьмы и тупо смотрел на свои крепко сцепленные руки. Вскоре служба прекратилась, послышалось шарканье ног, и стоящий рядом тюремщик, положив руку на плечо арестанта, грубо встряхнул его.
Сжав челюсти, Гриф неловко опустился на колени: чувствовать себя свободно ему мешали наручники на запястьях и еще не зажившие раны. Он склонил голову, но не в молитве, а потому, что этого от него ожидали, тогда как ему было безразлично все, что его заставляли делать.
Другие заключенные, находясь за ограждением, вторили монотонному бормотанию капеллана, а когда Гриф поднял голову, все посмотрели на него, поскольку он находился на видном месте под аналоем. Однако выражение его лица оставалось бесстрастным – он не испытывал ни страха, ни каких-либо других чувств в процессе церковной службы, по сути, отпевавшей его.
Когда на следующее утро в его камеру явился палач, с ним вошла целая толпа газетных репортеров. Все они смотрели на Грифа так, будто ожидали чего-то необыкновенного.
– Вы раскаиваетесь? Вы готовы к встрече с Богом? Вы будете исповедоваться?
Гриф молча посмотрел на молодого репортера, покрасневшего, видимо, по неопытности. Град вопросов, остававшихся без ответа, постепенно стих, и тут внезапно один из пожилых газетчиков подтолкнул неопытного юнца вперед.
– Ты пользуешься его вниманием, парень. Спроси у него что-нибудь.
Юноша стоял перед Грифом, дрожа так, будто это он свершил ужасное преступление. Когда он поднял голову, лицо его было белым как мел.
– Вы боитесь, сэр? – спросил он упавшим голосом.
В это время Гриф думал о Тесс, о своих погибших родных, о Грейди и о Стивене. Его губы тронула печальная лыбка.
– Нет.
Юноша выглядел так, словно вот-вот упадет в обморок, и впервые за многие дни в душе Грифа что-то шевельнулось. Возможно, сожаление о потерянном будущем?
– А вот вы боитесь, – тихо сказал он.
Молодой человек склонил голову:
– Простите, сэр. – Он повернулся и тут же затерялся среди других репортеров.
Палач взял Грифа за плечо и умело связал ему руки. Репортеры покорно отступили. Гриф и палач двинулись вперед и не спеша вышли наружу.
На площади собралась огромная серая толпа, и когда появился преступник, гул голосов превратился в рев. Гриф медленно поднялся на эшафот и остановился перед ожидавшим его гробом. У себя под ногами он увидел очертания квадратного люка с опускающейся крышкой; рядом болталась грубая веревка.
Взгляд Грифа устремился поверх моря ликующих лиц. В это прекрасное утро деревья, небо, шпиль собора были лишь слегка затянуты белой дымкой. Прохладный осенний воздух холодил его щеки. Он окинул взглядом толпу и мысленно поблагодарил Бадгера за то, что тот сохранил тайну во время дознания и судебного разбирательства, чем уберег от позора имя отца и деда. Все остальное его не волновало.
Однако Гриф солгал юному репортеру. Он понял это, когда вышел из камеры на солнечный свет. В глубине его души таился страх. Он не раз подвергался смертельной опасности и хотел бы погибнуть во время шторма или'в жарком сражении, когда не было времени размышлять о смерти. Теперь же он испытывал болезненное ощущение в сердце, такое же, как от незаживших ран на теле.
Перед ним возникло лицо Тесс, светлое и красивое, как этот день. Когда на голову ему надели черный шелковый колпак, лишив возможности видеть солнечный свет, ее образ все еще оставался с ним.
Затем ему на шею накинули петлю, и толпа замерла. В наступившей тишине палач тихо произнес:
– Моя веревка хорошо смазана, сынок, ты не будешь мучиться. Благослови тебя Господь.
Палач отошел от Грифа, оставив его в темноте, и тут же в напряженной тишине раздался свист. За ним последовал другой.
Гриф ждал, но пауза явно затягивалась. В последние мгновения жизни все его чувства обострились до предела: он видел крошечные точки света, проникающего сквозь черный шелк, чувствовал резкий запах анилиновой краски, прикосновение веревки. Кожа на его руках также приобрела необычайную чувствительность, и пальцы покалывало от туго затянутой веревки. При каждом звуке рядом с эшафотом он ожидал, что сейчас все кончится...
Разумеется, он мог бы уберечься от всего этого. Стоило только рассказать приставленному к нему за десять гиней адвокату, кто он такой и что на самом деле произошло, и ужасное обвинение в попытке ограбления было бы мгновенно снято. А вот убийство, совершенное при попытке ограбления, каралось смертью. В глазах закона не имело значения, подвергся ли вор нападению и стрелял ли он в ответ. Если даже вор совершил убийство защищаясь, все равно это рассматривалось как преступное намерение.
Но Гриф не пытался ограбить Стивена; и все-таки он был убийцей. Убийцей Тесс. Он прогнал ее, и теперь она погибла, и Стивен погиб, и Грейди – все они мертвы, а он до сих пор жив. Сейчас наконец и он умрет, а значит, присоединится к остальным членам своей семьи в этот ясный солнечный день.
Время шло, и в толпе начал подниматься недовольный ропот. Гриф почувствовал легкое головокружение. Его сердце гулко билось в предчувствии конца... Но не слишком ли затянулась пауза?
Черный колпак затруднял дыхание, давая наглядное представление о том, каким будет удушение при повешении, однако вокруг ничего не происходило, и Гриф чувствовал, что теряет самообладание от этой неестественной задержки. Он попытался считать удары своего сердца, досчитал до семидесяти и сбился. Ему вдруг показалось, что егo ослабевшие колени вот-вот подогнутся и он упадет. Ну скорее же, ради Бога, скорее...
Вдруг толпа оживилась, и Гриф услышал звук шагов, гулко отдававшихся на настиле эшафота. Наконец-то...
Затем на его плечо опустилась тяжелая рука, и он затаился, не в силах удержать равновесие. Петля на его горле затянулась, но под ногами все еще была опора.
– Спокойно, сынок, – тихо сказал палач, и его крепкие пальцы больно стиснули предплечье осужденного. – Тебя освобождают.
Слова палача не сразу дошли до Грифа, зато он отлично слышал, как в толпе поднялся неистовый шум, который распространился вокруг и стал почти осязаемым, достигнув своего пика, когда палач снял с него петлю, а затем и черный колпак.
Яркий свет ударил ему в глаза, и тогда палач улыбнулся и кивнул в сторону беснующейся толпы.
– Не обращай на них внимания! – весело крикнул он и, оттащив Грифа от люка, подвел его к человеку, которого Гриф раньше не видел. Повернувшись к толпе, человек стоял молча, видимо, ожидая, когда стихнет шум.
Толпа постепенно успокоилась, и вновь прибывший громогласно провозгласил:
– Ее величество, пользуясь своим королевским правом, настоящим повелением смягчает приговор осужденному и заменяет казнь пожизненным заключением.
Толпа яростно взревела. Палач и несколько стражников выдвинулись вперед и, окружив Грифа, поспешно увели его обратно в тюрьму. Гриф слышал крики позади себя, и продолжал слышать их, даже когда палач, весело попрощавшись с ним, с лязгом закрыл дверь его камеры.
Гриф остался один.
Еще не веря до конца, что по-прежнему жив, он оглядел мрачные камни стен и только тут понял, что всю оставшуюся жизнь ему придется смотреть на эти стены.
Сев на табурет, он уткнул лицо в ладони. Если бы у него сейчас был нож, он перерезал бы себе горло.
По прошествии долгого времени – Гриф не замечал ни часов, ни дней – за ним пришли, вывели из темной, поросшей по углам мхом камеры и поместили в более просторную, длинную и узкую, с маленьким зарешеченным окошком в одном конце и ящиком с каким-то механизмом на небольшом возвышении – в другом. Обстановку дополняли гладкий деревянный стол и газовая лампа. Больше в камере не было ничего.