Страница 50 из 71
Его губы тронула улыбка.
– Вы с ней похожи даже больше, чем близнецы, – заверил он меня.
Я вновь взглянула на благородное, решительное лицо, волну черных волос, любопытные глаза с вызовом во взгляде.
– В ней чувствуется некая дерзость, – сказала я.
– Что неудивительно, – согласился он. – Обычно актрисам не свойственна сдержанность.
Я взяла в руки другую бумагу.
– Кажется, это письмо барону. Оно начинается со слов «Дорогой Макс!».
– А что дальше?
Я пробежала глазами письмо, отметив про себя витиеватый, неразборчивый почерк, сиреневые чернила, жирно подчеркнутые отдельные слова.
– Оно от Лили. И… о господи.
Он протянул руку, и я отдала ему письмо.
«Дорогой Макс, не могу выразить, как я тебе благодарна за твою доброту ко мне и малышке. Мне было так плохо, когда ты приехал к нам, но твои уверения меня очень приободрили. Ты знаешь, он не хочет получать от меня писем. Вся моя надежда только на тебя. Ты должен заставить его осознать свой долг передо мной и нашим ребенком. Я с содроганием думаю о том, что с нами станется, если он полностью выбросит нас из своей жизни. Не думай, что меня волнуют деньги или что-то подобное. Мне нужен он, Макс. Я знаю, он любил меня, и я верю, что он все еще меня любит в глубине своего прекрасного сердца. Если бы он приехал ко мне, посмотрел на нашего ребенка, я знаю, он нашел бы в себе силы выступить против семьи. Но если он все же решится на тот брак, я не знаю, что буду делать. Он не может на ней жениться, Макс, он не должен. Тогда я погибну, и этот груз он будет носить в себе всю жизнь».
Он остановился.
– Письмо датировано 20 февраля 1863 года.
– Мне было восемь месяцев, – подсчитала я.
– Твой отец не исполнял своего долга ни по отношению к тебе, ни по отношению к твоей матери.
– А Макс действовал как посредник, утешая мою мать и напоминая отцу о его обязательствах, даже когда тот собирался жениться на другой женщине. Интересно, состоялась ли та свадьба.
Стокер уже держал в руках другую вырезку. Прочитав ее, он побледнел.
– Думаю, да.
– Что это?
– Некролог твоей матери, – сказал он извиняющимся тоном. – Датирован 20 марта 1863 года.
– Всего месяц спустя после того письма Максу, где она говорила, что не знает, что будет делать, если мой отец женится на другой женщине.
Я взяла у него из рук вырезку.
– Стокер, неужели она…
Он покачал головой.
– Не могу себе этого представить. Судя по тому, на каком кладбище она была похоронена, – сказал он и прочитал вслух: – Богоматери Всемилостивой, в Дублине.
Я вздрогнула от удивления.
– Она была католичкой.
Он серьезно кивнул.
– Судя по всему. Здесь упоминается священник, присутствовавший на отпевании, отец Берк. Смотри, а это его некролог. Он умер шесть лет спустя после смерти твоей матери и, согласно этой заметке, был приходским священником в Греймаунте, в Дублине. Вероника, он ни за что не позволил бы похоронить ее в святой земле, если бы она наложила на себя руки.
– И все-таки, – настаивала я, – очень много совпадений. Или же она так сильно хотела умереть. Возможно ли такое?
Он пожал плечами.
– Я и не такое видел.
– Значит, моя мать была ирландской актрисой и католичкой. Думаю, Эшборн – это ее сценическое имя. Интересно, можно ли как-то выяснить ее настоящее имя, найдя, например, свидетельство о смерти?
– В этом нет необходимости, – сказал он, протягивая мне очередную вырезку. – Ее настоящее имя было Мэри-Кэтрин де Клэр.
– Де Клэр?!
Я взяла листок. Еще одна статья о ее триумфальном турне по Америке в 1860 году, но в этой подробно описывалось и ее прошлое.
– Она сбежала из дома, – сообщила я Стокеру.
– Родилась в уважаемой ирландской семье; они отреклись от нее, когда она стала выступать. А вот фотография ее с братом, – сказала я, указав пальцем. – Эдмунд де Клэр, пятнадцать лет.
Стокер всмотрелся в фотографию.
– Этот тот же человек, что подошел к тебе на вокзале?
Я кивнула, и он вернул мне листок. Фотография была сделана за несколько лет до того, как Мэри-Кэтрин де Клэр сменила имя и взошла на сцену. На ней было милое девичье платье, она стояла позади стула, на котором сидел ее брат, серьезный, во взрослом костюме, но такой же тонкокостный и с теми же изящными чертами, что и сестра.
– Почему он ничего мне не сказал? – пробормотала я.
Стокер пожал плечами.
– Может быть, ему казалось, что это слишком личное признание для такого многолюдного места, как вокзал.
– Может быть.
Я стала читать дальше, все больше узнавая о своей матери. Она прославилась как талантливая исполнительница трагических ролей, получила всеобщее признание после ролей Джульетты и Офелии. Но наибольшую известность приобрела ее Федра в английской постановке «Федры» Расина. В статье была ее фотография в белоснежном одеянии: она рассматривает бутылочку с ядом, решая свою судьбу. Я подняла глаза.
– Думаю, ты заметил, что все ее лучшие роли – с самоубийствами?
– Это ничего не доказывает, – в его голосе слышалось недоверие.
– Наверное, нет, – признала я и стала копаться в других бумагах: там были некрологи, заметки о ее спектаклях и две фотографии.
– Господи, – выдохнула я, – Стокер, смотри.
Я передала ему фотографию Лили Эшборн с младенцем на руках. Он прочитал:
– «Я с малышкой. Декабрь 1862 г.». Тебе здесь шесть месяцев.
Я была пухлым младенцем; для фотографии меня ровно усадили маме на колени. Наверное, я двигалась, потому что мое лицо немного смазалось с краю. Но лицо Лили было идеально неподвижно, момент, остановленный навеки; так бабочку-птицекрылку во всей красе пришпиливают к куску картона. С тех пор прошло почти двадцать пять лет, но красота Лили Эшборн останется нетронутой до тех пор, пока не разрушится эта фотография. Я присмотрелась внимательнее и увидела, что сжимаю в пухлой ручке маленького бархатного мышонка. Честер.
Не говоря ни слова, Стокер протянул мне один из своих красных носовых платков, чтобы я могла вытереть слезы. Я посмотрела на вторую фотографию. На ней снова оказалась я, и она была сделана тогда же: на мне то же белое платьице с вышивкой – но Лили на ней не было. На сей раз меня держали две дамы с застывшими в напряжении лицами. Лили, конечно, умела естественно держать себя перед камерой, и так же легко она, наверное, чувствовала бы себя, позируя портретисту. Но эти две женщины не привыкли к тому, чтобы их фотографировали. Острые подбородки, сжатые губы, на лице беспокойство. Но я все равно их узнала.
– Это же тетя Нелл и тетя Люси! – воскликнула я. – Сестры Харботтл. Я всегда думала, что они забрали меня из сиротского приюта, но, очевидно, они были знакомы с моей матерью.
Я перевернула снимок. Тем же витиеватым почерком, теми же сиреневыми чернилами на нем было написано: «Малышка с Элли и Нэн».
– Не понимаю, кто такие Элли и Нэн?
Мы вместе стали копаться в документах, и наконец Стокер торжествующе вытащил какой-то листок.
– Вот оно. В этой статье о ее американском турне говорится, что мисс Эшборн будет путешествовать со своей костюмершей Нэн Вильямс и горничной Элли Вильямс, сестрами.
Я откинулась на подушки, напряженно пытаясь в этом разобраться.
– Глупости какие-то! Зачем Нэн и Элли Вильямс вздумалось менять себе имена на Люси и Нелл Харботтл, а мне давать имя Вероника Спидвелл? Ты заметил: ни одного указания на то, как звала меня моя мать, только «малышка». Что все это значит?
Он продолжал перелистывать бумаги, но больше ничего обнаружить не смог.
Наконец мы сдались, собрали документы в строго хронологическом порядке и снова перевязали лентой. Я разлила нам еще агуардиенте, мы молча пили, и нам было так спокойно вместе, как может быть братьям по оружию, а мысли наши все крутились вокруг этих бумаг.
– Возможно, – сказал Стокер, вытягивая вперед обутые в сапоги ноги, – твой отец очень многим рисковал из-за твоего рождения.