Лесная невеста

Ведьма предлагала инквизитору снять ее печать. Неслыханно.

— Вы понимаете, о чем просите?

Холода в голосе Виланда было достаточно, чтобы весь регион погрузился в вечную мерзлоту. Я кивнула, стараясь выглядеть невозмутимой.

В конце концов, я повидала всяких пациентов. И умела добиться от них того, что нужно.

— Арн, вы видели шабаш ведьм по долгу службы? — невозмутимо поинтересовалась я. Чего мне стоила эта невозмутимость! Виланд подавлял меня, как всякий инквизитор подавляет ведьму — и голова кружилась, а в груди зарождался огонь.

Беги! Спасайся!

— Видел, — нахмурился Виланд. — Но какое это имеет отношение…

— Самое что ни на есть прямое, — ответила я. — Во время шабаша ведьмы соединяют свои разумы и умножают силы. В каком-то смысле это полное проникновение в душу другого человека. В такие моменты мы полностью открыты друг другу. Вы называете это черной волшбой, а мы — величайшим доверием.

В потемневших глазах Виланда заплясали огоньки, ноздри дрогнули. Как же он ненавидел меня в эту минуту! Ведьмы были пятном на идеальной ткани его мира. Он посвятил всю жизнь устранению этого пятна, и все в нем сейчас дрожало и звенело.

— Вы недаром искали психотерапевта-ведьму, Арн, — сказала я с искренним сочувствием и пониманием. — Все остальные просто не справились. Вы ведь и сами думали о шабашах, не правда ли? И эти мысли причиняли вам мучительную боль. Настолько мучительную, что вы позвали меня.

Виланд вдруг горько рассмеялся. Провел ладонями по лицу, словно пытался стряхнуть наваждение. Я заметила, что в гостиной стало холоднее.

— Знаете, как меня называют ваши товарки? — осведомился Виланд. — Выродок Арн. Если вы решили отомстить мне за мою работу, то у вас не будет лучшего случая и повода.

Он был прав. Если ведьме выдается настолько редкий шанс, то она его не упустит. Наша ненависть взаимна.

— Я врач, — спокойно сказала я. — Ваша сестра мой пациент, да и вы в какой-то мере тоже. А врачи клянутся лечить, но не вредить и не убивать. Даже если эти врачи — ведьмы. Можете мне поверить. Я не желаю зла ни вам, ни Кире.

Когда Виланд пригласил меня в Тихие холмы, он понимал, что ему придется довериться ведьме. Вложить ей в руки свою семью, свои страхи и надежды, перешагнуть через все, что до этого наполняло его жизнь.

Он понимал. Теперь оставалось принять, а понимание и принятие — немного разные вещи.

И их не бывает без боли.

— Я уничтожу вас, доктор Рихтер, если вы что-то сделаете после снятия печати, — сухо проронил Виланд, и я почувствовала, как в голове просветлело. В крови словно заплясали пузырьки игристого вина, давая мне возможность почувствовать то, что ощущал Виланд, когда уезжал со мной от погони.

— Я это понимаю, — кивнула я. Инквизитор не мог бы сказать ничего другого. — Но вам не придется, Арн. Можете мне поверить.

Виланд устало прикрыл глаза и вздохнул:

— Что ж… давайте руку.

Я послушно поднялась ему навстречу.

Какое-то время Виланд молча смотрел на мою протянутую ладонь, а затем руку пронзила такая боль, что на несколько мгновений я перестала дышать.

Да, ставить печать больно. Но снимать — еще больнее.

Но это было не все. Гостиная, Виланд, я — все вдруг скользнуло куда-то в сторону, размазалось туманными полосами. Я увидела детскую спальню: маленькая кровать, лампа, которая бросала на стены звездочки света, груда игрушек, плакат с мультяшным чудовищем на стене.

Мальчик на кровати не спал — он старательно делал вид, что спит.

Женщина — высокая, с красивыми темными локонами, небрежно рассыпанными по спине, одетая в спортивный костюм — сидела рядом и осторожно гладила мальчика по телу. В ее взгляде влажно мерцали слезы. Я чувствовала, что ее наполняют любовь, тепло и нежность. Те самые, которые бывают, когда прощаешься навсегда.

И еще тоска. Какая же в ней была тоска!

Меня дернуло, поволокло в сторону, и я уткнулась лицом в грудь Виланда. Его сердце гулко колотилось под мягким свитером, инквизитор почти дрожал от боли и злости. Казалось, еще немного — и он набросит мне на шею петлю из зеленого огня.

Должно быть, ему никогда не приходилось снимать печать. И сейчас он сломал и перемолол самого себя.

Корсет издал протестующий писк. Бок и грудь снова наполнились болью.

— Живы? — услышала я издалека.

— Жива, — откликнулась я и вдруг против воли спросила: — Та женщина и ребенок… кто они?

Виланд отстранился. Я чувствовала, как он каменеет, как из него уходит все живое, оставляя уже не человека, а давние, но не умершие чувства.

Ненависть и боль. Ничего больше.

— Моя мать, — ответил Виланд. Он старался говорить спокойно, но за этим спокойствием поднималась буря, готовая уничтожить нас обоих. — Моя мать и я.

— Она ушла, когда мне было десять.

Я не настаивала на подробном рассказе. После снятия печати мне больше всего хотелось лечь и провести в тишине хотя бы четверть часа. Тело наполняла пульсирующая энергия бодрости, ноги так и рвались вперед — двигаться, плясать, лететь, а руки дрожали, словно я переборщила со спиртным.

Но Виланд уже не мог молчать. Я заглянула в то место, которое он считал своим, личным, важным. Я сунулась в запертое и опечатанное хранилище его тайн.

И это вышибло его из жизни. Это сделало его слабым. Исчезла защитная скорлупа, которая окружала его много лет. Виланд стоял передо мной — открытый, беззащитный, несчастный. Одно неосторожное прикосновение — и будет взрыв.

Никто и никогда не видел его таким.

— Я не засыпал. Хотел побыть с ней еще минутку, — по лицу Виланда прошла судорога, он прижал ладонь ко лбу, словно пытался справиться с головной болью. — Но она все равно ушла. Утром ее уже не было. Оставила меня и Киру. Кире было полтора месяца. Она, конечно, не помнит мать. Даже снов с ней никогда не видела.

Я подошла к нему так, как подходят к огромному дикому зверю, которого охотники загнали в угол. Осторожно взяла за руку — Виланд вздрогнул, но не оттолкнул, просто послушно прошел вместе со мной к дивану.

Здесь не было магии. Я искренне сочувствовала ему. Сумела отстраниться от того, что Виланд был яростным карателем, и увидела в нем давно и глубоко страдающего человека.

И он никогда не говорил об этом. Носил свою боль в себе, и она гнила в его душе, отравляя его ядом.

— Я все время думал, что это моя вина, — глухо сказал Виланд, рассматривая свои пальцы, нервно стиснутые в замок. — Что я что-то сделал не так. Сказал что-то неправильное, плохо поступил, и поэтому она ушла, — он усмехнулся и с язвительной горечью добавил: — Мне даже плакать было нельзя, потому что Кира пугалась. Отцу это не нравилось. Он ничего не говорил, но я чувствовал.

Я снова взяла его за руку и принялась осторожно водить по ладони кончиком указательного пальца. Это всегда помогало моим пациентам расслабиться и успокоиться. Виланд, конечно, не был одним из них, но нуждался в помощи не меньше.

— А ваш отец? — спросила я. — Как он все объяснил?

Лицо Виланда исказилось в кривой ухмылке. Он будто бы снова с головой нырнул в свое детство и увидел огромную темную фигуру отца, заслонявшую весь мир.

— Он сказал, что ведьмы и шлюхи всегда уходят, — ответил Виланд. — А когда ведьма еще и шлюха, то ее ничто не удержит. Говорил, что она променяла семью на большой хрен, — он сделал паузу, потом произнес: — Знаете, потом я стал искать ее. Видел в каждой высокой черноволосой женщине, бежал за ними, догонял… И так и не нашел.

Все правильно. Поиск того, что потеряно — одна из стадий проживания горя. И как же гадко и страшно, что мальчик в это время был совсем один! Он хотел вырваться из тьмы своего страдания, но все равно оставался там в одиночестве. Никто не протянул ему руки.

Мне хотелось найти Виланда-старшего и посильнее стукнуть его по лбу. Пусть жена ушла из дома, это не причина для того, чтоб бросать сына наедине с болью потери — он ведь не мог с ней справиться в одиночку! Или папаше было наплевать на то, что творилось в сердце мальчика, и он упивался только собственным горем?