Война

После свидания с прозрецом меня вновь погрузили в карету и куда-то долго везли, зажав между двух потных здоровенных держиморд. Вскоре колеса застучали о камни Серого тракта, и стало понятно, что прозрец не солгал: меня действительно везут в Норатор. После короткой остановки — судя по шуму, сменились возницы — вместо лысых и страшных дэйрдринов, полагаю, место на козлах занял кто-то обычного облика, скорее всего, дэйрдринский тайный послушник — мы проехали еще около трех часов. Уже в потемках меня завезли в город, снова капнули в глаза белладонной и занесли по ступенькам в какой-то воняющий прелью, ледяной погреб. Тут мои веревки срезали, и я остался наедине с крысами, пауками и тараканами, которых не мог видеть. Немного позднее невидимый тюремщик принес еду и свечу, которую укрепил где-то под потолком, чтобы я не мог достать и ненароком не вызвать пожара. Я начал видеть тени. Слух при этом обострился, и кроме мятущихся теней я различал мелкие и крупные шорохи в углах. Обследовал погреб, стукаясь о какие-то лари и бочки. Он был достаточно компактен, с единственной дверью, к которой вела двухметровая каменная лестница. Пытаясь обследовать лестницу, я едва не сверзился со скользких ступеней. Проклятая слепота! Мои тюремщики могли вовсе не запирать двери — безглазый, далеко бы я не ушел… До ближайшей канавы, скажем. Или до ближайшей кареты, чтобы закончить дни под ее многотонным весом.

Пришлось смириться. Я поел и уснул на драном соломенном тюфяке. И потерял счет времени, поскольку в погребе не было окон. После двух периодов сна меня начала преследовать тошнота. Однако белладонна обладала одним прекрасным свойством — она каким-то образом отгоняла Стражей. Я спал, проваливаясь в глубочайшую черную яму. Спал без снов, что позволяло в какой-то мере восстановить силы. Однако тошнота нарастала с каждой глазной инъекцией. Наконец от любой пищи меня начало выворачивать наизнанку: яд копился в организме, и это было скверно. Еще немного — и архканцлеру конец.

Я не мог, а вернее, даже не хотел осмысливать происшедшее. Меня вписали в завещание Растара? Я должен отречься? О боги, какая же чушь все и ерунда! Мысли мои были похожи на опадающие осенние листья. Они падали, наслаивались друга на друга, а я лежал, погребенный под их ворохом, не способный даже на самое банальное осмысление.

Я в завещании.

Должен отречься…

Какая же ерунда!

Листья, листья… Сухие листья сухих мыслей…

В какой-то момент — думаю, это было на третьи сутки моей незапланированной ваканции — я впал в болезненную дремоту, состояние, очевидно, предшествующее коме и смерти. Однако грохот над головой заставил очнуться. Дом трясся. Наверху в комнатах что-то происходило. Там явно бесилось какое-то древнее божество — из тех, что мечет громы и молнии, если его разозлить.

Вот грохот приблизился — ба-а-абах! — судя по звуку, вышибли дверь в погреб. По ступенькам дробно застучали шаги, в глаза мне плеснуло светом фонаря.

— Форнфелл!

Знакомый голос. Я слышу знакомый женский голос! Почему-то он не выговаривает некоторые буквы… И это раньше казалось мне таким… милым?

Меня приподняли чьи-то крепкие руки, немного встряхнули, ибо голова моя болталась, словно на веревочных петлях.

— Форнхелл, глупец… — сказал безмерно сердитый, несколько хриплый и такой знакомый женский голос. — Я федь гофорила, что так и будеф, а ты не верил. Стал архканцлером и получил сполна… милый господин! Пей!

К губам поднесли флягу. Я начал пить разбавленное кислое вино. Затем резко отстранился — меня скрутил приступ рвоты. Наконец встал, слепо повел рукой. Нащупал… нащупал большую женскую грудь, и грудь эта приподнималась, мягко нажимая на мою ладонь — приподнималась в учащенном дыхании. Я услышал частые биения сердца, поднял взгляд, нашарил светлое пятно лица…

— Прокляфие, Форнхелл, ты флеп?

У нее ведь начисто выбиты верхние передние зубы.

— Белладонна. Скоро… скоро зрение восстановится. Пока же я вижу только тени.

— Тебя пичкали белладонной?

Я кивнул.

— Амара? Ты?

— Черт, дурак, тебя что, и слуха лишили? — Она порывисто обняла меня, сжала до хруста, затем отступила, будто устыдившись чувств. — Сейчас… Постой тут и никуда не уходи, милый господин! Я принесу антидот…

Над головой снова громыхнуло. Стоять я не мог — пришлось сесть на ледяной пол, затем нащупал тюфяк, переместился. Над головой грохотало. Там среди мебели резвились слоны и, возможно, розовые, дрищущие радугой пони.

Снова громыхнуло. В подвал долетел чей-то сдавленный крик-всполох. О, да, знакомое дело — такой крик издает человек, которому куда-то в область живота воткнули железку.

Амара вернулась вскорости, подняла меня осторожно, поднесла к губам какой-то стеклянный флакон с резким травяным запахом.

— К счастью, у Армиры все есть… Выпей, но не более трех глотков! Ох, как же долго я тебя искала, милый господин! Теперь уж я тебя никуда не отпущу… одного!

Я выпил. Присел на тюфяк. Силы медленно возвращались в тело; ледяной ком в желудке медленно рассасывался. Впрочем, меня еще раз скрутил рвотный приступ. Меня снова напоили антидотом. Теперь уже без последствий. Амара все время была рядом, придерживала за плечи, почему-то гладила по голове. Руки ее дрожали. Она что-то порывалась сказать, но всякий раз обрывала себя. Ждала, пока я очухаюсь. От нее пахло чем-то сладким, медовым. Почему-то снова захотелось — вот просто захотелось! — положить руку на ее полную грудь. Такой атавистический приступ, регресс в младенца, ведь грудь — это материнское начало, и так хорошо под защитой матери, так спокойно…

Над головой громыхнуло особенно сильно, видимо, слоны уронили рояль и попрыгали на нем своими задницами, потом наступила тишина. Сверху простучали шаги, спустились по лестнице.

— Как он? — спросил скрипучий старушечий голос над моей головой.

— Все хорошо, Армира, — ответила Амара тихим, дрожащим голосом. — Он жив. Сейчас придет в себя.

— Пусть поторопится. Нужно уходить.

— Еще немного времени…

— Совсем немного. Если надо, понесем.

— Он пойдет сам.

Простучали шаги, Армира ушла. Я потер глаза: зрение очень медленно возвращалось. Светлое пятно на месте лица Аниры вдруг обрело четкие контуры — я уже видел лихорадочно блестящие глаза и полураскрытые губы.

— Амара…

— Ну, — она встряхнула меня, затем снова сграбастала в объятия. — Я ведь говорила. Ты думал, сам справишься? А?

— Я и справлялся…

— Дурак!

О, чисто женские эмоции. Еще лучше, когда говорят «Мой дурак». Амара из той породы женщин, что и коня, и избу, и мужчину… В общем, это та цельная натура, которая даже в Сибирь за своим мужчиной поедет. И любить будет — вечно. От чего мне несколько… не по себе, признаюсь. Не готов я к таким чувствам.

Кажется, мне значительно лучше. Я попытался встать, но меня удержали.

— Сиди, еще не время.

— Как ты здесь…

Она заглянула мне в глаза, улыбнулась лучисто, показав прогал меж верхних зубов:

— Мы взяли эту усадьбу приступом. Вынесли ворота заклятием, а дальше…

— Кто — вы?

— Я говорила тебе о них… о нас… о себе… ведьмы Санкструма.

— Значит, ты все-таки с ними…

— Конечно, милый господин. Я — одна из них. Ты ведь обещал нам… избавление.

— Обещал и исполню. У меня есть теперь для этого все возможности. А ты — станешь начальником моей охраны, как и было оговорено. Но как вы меня нашли?

На ней был черный мужской камзол, распахнутый на груди, волосы деловито собраны в пучок за спиной. Под рукой — тяжелая шпага без ножен, шпага в потеках крови.

Она сказала порывисто:

— Даже если бы ведьмы не согласились помочь, я бы нашла тебя. Но они согласились сразу, как только узнали, что ты — крейн, готовый нас освободить.

— Как вы меня нашли?

— Долгий разговор. Если кратко — мы тебя и не теряли. За тобой все время следили. Оценивали. Смотрели.

Не теряли? Почему же ты сказала — что искала меня… долго? Или ты вкладывала в эти слова совсем другой смысл?