Схватка

Бришер пыхтел, сопел, косил на меня верблюжьим глазом, нервно выдергивал волоски из ноздрей пальцами-сосисками, наконец, не выдержал, промолвил:

— Эмп… Эгм… Х-х-хе-е-е… Парнишка не просто так оговорился!

А то я не понимаю.

— Да, я услышал. Я не знаю, к чему он это сказал.

— Эмп… Если Великие решатся на переворот заради вас, или попробуют отбить от Коронного совета… Я буду препятствовать! Да, буду! Я присягал Растару и Империи!

Я постарался развить цепочку его умозаключений:

— И если Растар невменяем либо мертв — а архканцлер отставлен от должности — Коронный совет единственный законный орган власти, которому обязаны повиноваться Алые крылья. И ежели архканцлер — отставленный с поста — возжаждет совершить переворот, он для Крыльев будет вне закона.

— Чертовски точно, Торнхелл! Э… ваше сиятельство! Я уже говорил сие в ротонде… и сейчас повторю: против закона мы не пойдем!

— Значит, ваше задание, Бришер, от пока еще верховной власти… в моем лице: блюсти закон точно. Вы слышите? Если Великие начнут что-либо делать без моего приказа — остановите их, даже ценой крови. Я с вами, капитан. Уверен, фракция Великих затеяла против меня какую-то провокацию… А я — я не помышляю о закрепленной на десятки лет единоличной власти либо же о том, чтобы стать новым императором, уверяю вас от всего сердца!

Он пыхнул в бороду, как морж, отдулся, утер пот.

— Верю вам, вот вам — верю!

— И я верю вам, Бришер. Иначе я не взял бы вас с собой. Я уверен в вашей преданности имперской фамилии, и, надеюсь, вы и впредь будете нести службу по охране Растаров и Варлойна… что бы ни случилось, вы слышите? Что бы ни случилось, вы останетесь преданы Империи.

— Эмп…

— Я с вами, капитан. Пока не могу понять, какую игру мне хотят навязать Великие… Но мысли об имперской короне, повторяю, меня не преследуют. Возможно, Великие затеяли провокацию именно для того, чтобы нас рассорить.

— Это возможно! Это я понимаю! Это хорошо, что не преследуют! Вас!

— Мне передали сегодня: император мертв уже несколько суток.

— Свет Ашара! Это значит…

— Это значит, что император мертв и борьба за трон уже началась.

Мы прошли мимо окон Архива. Они были распахнуты, земля у подножия обильно усыпана горелой бумагой. Из окна Архива вылетела пачка листов, живо напомнив мне американскую традицию выбрасывать из окон негодные документы во время парадов. Только на местных документах, конечно, виднелись подпалины. Следом за бумагами из окна высунулся сенешаль Грокон. Лицо его было перепачкано золой и пеплом. Нездорово блестящие глаза сенешаля сопроводили меня до самого угла.

Что же они там так яростно ищут? Выбрасывают горелый мусор из окон и ищут… ищут…

Трехэтажное широкое здание Коронного совета стояло отдельно на северо-западной оконечности Варлойна. Две острые башенки, крытые белой черепицей, напоминали издалека волчьи клыки. Между ними громоздился крытый малиновой черепицей купол.

Ветераны и дезертиры из лимеса уже заполнили близлежащую площадь, я оценил бы их число примерно в шестьсот-семьсот человек. Неплохое подспорье, хорошее психическое давление на Коронный совет. Общее положение дел я им не описывал. Они просто ждали, когда же Коронный совет поставит визу на моих указах о помиловании и повторном принятии на армейскую службу. Они пришли, ибо поверили в меня, а я… я не мог их подвести. По бокам здания и дальше — виднеются посты Алых. Еще один мой козырь.

Оглянулся. Толпа дворян и боевых монахов колыхалась метрах в ста позади, солома, перчатки и зеленые бутоньерки перемешались до времени.

Внутри холла лежала тьма, плавала пыль, под ногами хрустала осыпавшаяся с потолка штукатурка. Здание Коронного совета выглядело изнутри темным и дряхлым, изношенным сердцем империи.

Это ничего, сердце всегда можно оздоровить.

Мы поднялись по гулкой, пустынной лестнице, и остановились перед высокими, в потолок, двустворчатыми обшарпанными дверьми.

Тик-так, шшшух-шух…

Я широко распахнул обе створки.

Глава тридцать четвертая

Тик… так…

Время застыло.

Я ступил в зал.

Передо мной возник амфитеатр, деревянные трибуны которого возносились расширяющимися ярусами. На высоте третьего этажа под самой крышей нависали над трибунами деревянные же балкончики. И трибуны, и балконы — заполнены народом. Люди и хогги стоят даже в проходах между трибун и у стен. Вязкий кисельный воздух колышется в амфитеатре, как в великанской кастрюле. В своде крыши прорезаны окна; они дают много света, но не воздуха, ибо приоткрыты только частично, как глаза сонного забулдыги.

Мы вошли с Бришером и десятком Алых. Прочих оставили у дверей — нести караул. Прислужники захлопнули двери. У меня возникло скверное ощущение, что я попал в ловушку.

Собственно, так оно и было.

Некстати вспомнилось, как Юлий Цезарь отказался встать перед сенатом, что предопределило его убийство. Интересный был дядька: перед тем, как стать диктатором, задвигал проникновенные речи о нуждах простого народа, а потом, как водится, все забыл.

Никогда не знаешь, чего ждать от человека. Голова его — темна и мысли смутны.

Шум в зале смолк лишь на мгновение. Человек на центральной малой трибуне, восседавший подле Таренкса Аджи, запнувшись, мазнул по мне взглядом и продолжил читать:

— …о всеобщем крестьян закабалении. Всякий крестьянин должен быть приписан к своему господину, каковое обстоятельство давно назрело и оправдано всеобщим разгулом всяческих свобод и крестьянскими бунтами от сих свобод проистекающими…

Читает, очевидно, повестку дня, игнорируя его сиятельство архканцлера, верховную власть Санкструма. Ну-ну…

Перед трибунами на дощатом возвышении располагалась невысокая кафедра, вроде пюпитра на тонкой ножке. С нее мне полагалось возглашать свои речи.

Трибуны амфитеатра заполняла местная аристократическая олигархия, привыкшая жрать, спать и качать деньги из простого народа любыми путями. Слева был сегмент Умеренных: нижняя — малая трибуна была расписана знаками в виде малиновых перчаток. Там сидело несколько человек, и среди них — принц Мармедион, маменькин прыщавый сынок. Голубая лента через грудь, а орденов на ней еще больше, чем в тот раз, когда мы столкнулись в коридорах Варлойна. Подле принца восседал человек с бычьей головой, такими же — выпученными — глазами и буйной песочной шевелюрой.

— Трастилл Маорай, — проследив мой взгляд, пояснил Бришер.

Умеренных за спиной Маорая было довольно много.

Центральный и, очевидно, главный сегмент занимали Простые, как партия наиболее сильная. Первая трибуна расписана пучками соломы, больше похожими на древнеримские фасции. Подле могучего и плечистого Таренкса Аджи (он не смотрел на меня, всецело отдался слушанию предлагаемого указа) восседал принц Хэвилфрай. У этого тоже через грудь шла лазурная лента с орденами. Видимо, этот петушиный прикид — отличительная черта имперской фамилии. Знак особой голубой крови. Что ж, расклад в точности такой, как и говорил Блоджетт. Умеренные в борьбе за имперскую корону делают ставку на Мармедиона, Простые — на Хэвилфрая. Принц, кстати, на меня не смотрит, взгляд его устремлен куда-то под потолок. Ему скучно, смертельно скучно, все эти управленческие дела не для него. Он, конечно, умнее Мармедиона и цепче, но ненамного…

За спиной Аджи трибуны заполнены до упора. Простых много, очень много. В основном, это люди представительные, пожилые, как, собственно, и Умеренные с Великими. Аристократическая соль нации, так сказать. Более молодые и горячие — на площадях у Варлойна. Ждут развязки.

Сегмент справа. Там Великие. Малая нижняя трибуна расписана зелеными бантами. Мои… союзники? Но скудны ряды Великих. И нет принцев у них. Видимо, не хватило. А возможно, после разгрома Великих Простыми, и убийства Дремлина Крау, загадочный кандидат, на которого делали ставку, банальным образом сбежал, и теперь они решили сделать ставку на меня. Но это — переворот, гражданская война, этого ни в коем случае нельзя допустить!