Последнее время

Поэтому, досчитав ветви – двадцать три, – Айви посмотрела налево, в сторону Смертной рощи, яла за нею, дымков раскочегариваемых на полную пивоварни и медокурни между ними, посмотрела направо, за Овечий пруд, откуда несло свежим жаром от мясозавода и прелым – от навозного, где листы и палочки заряжались силой, заскучала и глянула через плечо. Последняя, алая лодь, катнув подводным крылом прощальную волну к берегу мары, убирала длинную корму за Патор-утес. Можно бежать.

Айви вскочила, Луй пролился сквозь пальцы, стек к линии воды и затоптался, поглядывая на Айви.

– Сейчас, сейчас, – сказала Айви, развязывая ворот. – Успеем… Ах ты пепел в глаз. Стой.

Она поспешно завязалась, отступая обратно к ежевике, хотела шикнуть на Луя, но он сам всё понял или почуял – примчался, беззвучно шипя, и засел меж ступнями Айви, для убедительности придавив их передними лапами – чтобы не сбежала без него. Айви, вздохнув, опустилась на корточки, сорвала несколько ежевичных листков и стала с досадой их жевать, прищуренно поглядывая на Юл. Сидеть ей так предстояло счетом до пятисот. Быстрее тихая лайва из видимости не исчезала.

Тихая лайва проплывала по течению каждый день, обычно днем, иногда ближе к вечеру. Она была большой и очень старой. Старым, серым и трухлявым было дерево, из которого лайва построена. Старой и давно не использовавшейся была ее разновидность, парусная двухмачтовая, без усилителей и крыльев. Старым и тревожным, как в учебном сне, был ее облик с длинной надстройкой между обломками мачт. Старым, пыльным и гнилостным был запах, шедший от лайвы.

Тихая лайва появилась при предыдущем Арвуй-кугызе, и обратили на нее внимание не сразу. Мало ли что проносит мимо Юл. Он длинный, великий и просторный для всех, от картавых шестипалых и бесштанных носачей до подводных змеев и божьих свадеб. Кому какое дело до стронутой вдруг с затерянной мели лайвы, ватага которой давно умерла, и дети ее умерли, и дети тех, кто ждал и отправлял груз, тоже умерли, а груз и сгнил, и высох, и прилип тонким слоем к сгнившему настилу. Много было таких лайв, и других лайв, лодей, скипов, кнуров, руси и лодок: груды вдоль берегов, плавучие кладбища, засыпанные досками и костями донные слои морей, бочки и озёра растворенных в пресной и соленой воде крови, слёз и железа людей, отрядов, поколений и народов. Таких было много, а эта была одна. Одна и та же, каждый день тяжело проползавшая от Патор-утеса к Сухому мыску, когда быстро и будто нацеленная опытным рулевым, когда болтаясь по руслу, вертясь и норовя зацепить обломанным носом берег – но всякий раз проскакивая оттуда, где ее никто не видел, туда, где ее никто не увидит.

Тихая лайва существовала только на участке Юла от Патора до Сухого. Лайвуй, пролетевший сейчас к марывасам ночной стороны и дальше к норгам, руси и другим шестипалым, ее наверняка не увидел. А об угрозе столкновения и говорить не приходится. Нельзя столкнуться с тем, чего не существует, – а в том, что на других участках Юла, Кама и Сакского моря тихой лайвы не существовало ни каждый день, ни в какой бы то ни было из дней, сохранившихся в памяти и увиденных глазами человека или словоохотливого бога, мары убедились после первой же потери.

Потерь было много. Слишком. Сперва они были случайными: волна от тихой лайвы дошла до гонявшего подлещиков птена и накрыла с головой, друзья бросились выручать. Всех, к счастью, спасли, хотя гонец подлещиков еще год не выносил воды: кожа шла волдырями, от питья рвало кровью, пришлось мыть и выпаивать березовым соком и выгонкой из разных живиц. Мары принялись разбираться, что это каждый день плывет мимо их земли и почему оно такое страшное, – и стали гибнуть прицельно и безвозвратно. Тогдашний Арвуй-кугыза запретил птенам и крылам пытаться забраться на лайву после первой же лодочной вылазки пары Гусят – их лодку с обожженными телами прибило к Сухому мыску. Но птахам он запретить ничего не мог. Пока собрал Круг матерей, успели сгинуть трое – Перепелица и пара соседских Сов, пробовавших передвинуть стреж Юла на сотню локтей, чтобы посадить лайву на мель. Их удалось хотя бы отчитать и похоронить. А вчерашнюю малку-Перепелицу Амуч, глупую и отчаянную, два лета назад попытавшуюся без всякой волшбы спрыгнуть на лайву с Патор-утеса на крыле, так никогда и не нашли.

Тем каменнее был запрет.

Да Айви и без запрета в воду, по которой ползла тихая лайва, не сунулась бы. Она ширканутая, но не глупее Луя – а Луй твердо попирал ее бегунки, всем видом показывая, что ни сам к реке не пойдет, ни Айви не пустит, пока эта зараза не уползет из виду.

Жаль, солнце ползло к зениту немногим медленнее тихой лайвы, а после полудня прячутся до полуночи все особые грибы, и Серебряный первым.

Тихая лайва медленно прошла мимо, чуть шелохнув туда-сюда носом. Доски на бортах расползлись, гнилые снасти, свисавшие с обломков передней мачты, медленно раскачивались, а мачта поскрипывала им не в лад, и куцая неровная тень, приклеенная к воде под лайвой, будто чуть подрастала и выпрастывалась из-под тесного борта, ближе к берегу, к ежевике, к Айви. Под горлом проступила и потекла в стороны слабость, в ухе зазвенело, солнце прыгнуло по ресницам и влилось в глаза, заставив зажмуриться, и тут же ужалило щеку.

Айви вздрогнула, будто проснулась, и шлепнула по щеке. Она рассмотрела чистую ладонь, возмущенно цокнула в сторону праздно болтающихся над рекой стрекоз, оглянулась на ял, шепнула и коснулась пальцами травы.

В ухе снова зазвенело. Айви отмахнулась, вскочила, чуть пошатнувшись, и замерла. Было странно: слабость подтянулась к голове, закружив, а внизу живота ныло иначе, вполне знакомо. Луй прыгнул к реке, тявкнул вслед почти скрывшейся из виду лайве, вернулся и выразительно понюхал штаны Айви.

– Поняла уж, – проворчала Айви, уклоняясь от пары стрижей.

Они домчались наконец от яла, выбили нескольких комаров, имевших наглость напасть на Айви, взмыли к солнцу, шуганув бездельниц-стрекоз, сделали широкий круг над Юлом и тем берегом, но так, чтобы не приблизиться к лайве, пискнули, обозначив, что задание выполнено, и умчались к застрехе Птичьего дома.

Айви посмотрела вслед им, вслед лайве и обмерла. На корме стоял кто-то в светлой одежде и тянул руку к Айви, распялив рот. Айви поспешно шагнула, чтобы рассмотреть получше, и застыла. Лайва уже ушла за Сухой мысок, а ощущение в животе оказалось не просто ощущением.

Надо было возвращаться. В таком состоянии ни в Юл, ни в лес входить нельзя, да и особые грибы найти невозможно. Ну и любые новые знания лучше сразу нести Матери-Гусыне. Способность лайвы на расстоянии вызывать у птах не только временные, но и месячные недомогания аж на неделю раньше положенного срока, могла и не относиться к новым и важным знаниям, но это пусть Мать и Круг решают. А Айви теперь от лайвы бегать будет, и пепел стылый на то, кто там на корме и что там внутри за чудеса. Айви со своими чудесами разобраться бы.

Она осторожно присела, распустила пояс, выдернула из него нитку, капнула на нее из рукава сушителем, дунула, коснувшись травы и пошептав, как надо, и быстро, пока нитка не раздулась, сунула ее в штаны. До яла хватит. Как бы я без такого пояса, подумала Айви и, ухмыльнувшись, придумала как – с помощью Луя.

Луй посмотрел на Айви с подозрением и рванул через луг. Подслушивает все-таки мысли, негодяй, надо в ответ научиться, решила Айви, бросила последний досадливый взгляд на Заповедный остров и пошла к ялу.

– Я хотела Серебряный гриб найти, – помолчав, призналась Айви.

Мать-Гусыня улыбнулась, как умела только она. Айви, вздохнув, продолжила:

– Арвуй-кугыза уходит, знаешь же? Ну вот.

– А тебе про Арвуй-кугызу кто сказал? – уточнила мать.

– Юкий.

– Воспитываешь их, воспитываешь, – проворчала Мать-Гусыня. – Не так же надо. Ну ладно, сказал и сказал. Не в яле хоть?

– Нет, в Смертной роще, они там Чепи…

Мать-Гусыня показала, что про это говорить не надо, и так знает, очевидно, и рассеянно уточнила: