«Дама в черной перчатке» и другие пьесы

Третий субъект:Я весь высыпался смехом оттого, что слезыПочти не блестят на концах ресниц-вееров,Оттого, что город, эта серая роза,Опал лепестками увялых домов.И бегают помыслы, хроморукие странники,В Медину придущих столетий прозреть!И в моих зрачках начинаешь ты, странненький,СединойИ мечтойСеребреть.За окном растекается мокредь и гниледь,Кнут часов полосует ребра минут,И ты, сюда вшедший, ты должен вылитьСебя в этот вечер, как в глыбкий сосуд.

Рассыпает резкая сыпь, резкая сыпь телефонного звонка раздается. Из трубки вылезает дама. Лезет, выволакивает себя и свои туалеты. Видно, что нелегко это ей. Но вот, слава Богу, вылезла.

Дама:Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван?Как сарафанница, поешь ты, скуля.И из красной гортани фраз твоих вызвонПринимает, как морфий, земля.Поэт:Над городами вставал я кометой,Свежим трудом протекал в кабинет,Но хвоста моих песен в заре разогретойНи один другой не увидел поэт.Из уютной двуспальной славы, как вымахОгромной руки, я удрал убежать за столетье вперед,Потому что ласки хрустящих любимыхОблепили меня, как икра бутерброд.И все недотроги, и все позво́лишниВылиняли шелками на простыне души моей.И вот у сердца безумные пролежни.И вот я —Язык соловья,А не весь соловей!

В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боком вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлого. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет все… Часы что-то пробили. И все сразу очнулось. Все двинулось. Прошло. Все как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна.

Старик:Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуромСмягчает слова, рассевая их.В шамканьи леса протяжном и хмуромНа деревьях случалось мне видеть таких.Уходили от жен поглядеть, как небомРинется поле измять, затопорщить кусты,И, когда говорили, как в тишине бум,Полыхали пламенем безумцев мечты.Господин с бородкой:И около этих костров, потирая руки,Потому что все выше палец Цельсия лез,Ночные сторожа нашей книжной мукиКутались в тулуп, словно в тогу небес.Поэт:Уходил на заводы, как все, кто мыслит,Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,А ткацких станков танцующий выследВместо речей мне протягивал нить.Я щелчком моей подписи вспугивал сотниНарастающих дел и банки потоком ронял,Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,Сердито рычал.Но скучно,И скучно,Но скучноБытьСильным,И еще мучительнее бессильнымБыть!Я велелГородам быстробегным и пыльным,И они не посмели мне в лицо не вспылить!Я велел —И Везувий кинул свой пепел,Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!Но напрасно я дикие горы свирепил,И никчемно я зыкал равнинам в лицо!Что Рубикон?Перейден,ПерепрыганОн шагом моим много раз!Но когда ж попадет на свежий выгонМой обхудавший во хлеве глаз?!И вот, когда золоченые щупальцы счастьяМне подали весь мйр и лунный серп,Я, последний в прекрасной поэтной династии,Сломал все, что начато, как фамильный герб.И опять ухожу обнищать просторы,Наматывать версты на щеки шин.Это я хоронил у вчерашнего косогораПоследнего из последних мужчин!Женщина:Говоришь, что всесилен, что в мйр наш ты выволокБредни и глыбы сна, как могучий,А сам невзрачнее писков иволг,И возле глаз бессонница взрыхлила кучи.Поэт:Вот громадной толпой,От наркоза дымчат,Сер от никотина, шурша радужной душой,Поджидаю, пока меня из будней вымчатПрыткие топоты в праздник большой.За бугром четвергов, понедельников рыжих,За линией Волгой растекшихся средПосмотрите: как криками на́ небе выжегСплошное воскресенье сумасшедший поэт!Игрок:Довольно рассказов! Средь сравнений неверныхМне одно лишь доступно в вечерних тисках:Это когда в кабаках и тавернахКолода, как листья, шуршит в ветреных руках!Второй игрок:Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьбаВозле каждого нас заикнется удачей,И выкрики счастья, как гончих труба,Зальются по первому снегу плача.И вот: зеленою вешнью ужалишь,И стол, словно пахота, урожаем кричит,Копни же поглубже крапленую залежь,Сумей же снять пенки и с могильных плит!

Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки – пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле все, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в «Пиковой Даме» что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.