Страница 34 из 82
- Дядю вызвали к судье, ты жил у нас, все об этом знают, вот только говорят, будто бы ты убил Еву, но это неправда, я знаю, когда её убили, тебя в стране не было, ты только через полгода приехал.
- Пусть твой дядя подпишет всё, что от него требуют, иначе и он попадёт под раздачу, а мою судьбу это не изменит.
- Я кое-что принесла тебе, - сказала она тихонько и начала проталкивать сквозь решётку кусочки еды. Ломаная лепёшка, кусок колбасы, кусок сыра, всё было нарезано так, чтобы пролезть через решётки. Последним в камеру втиснулся тощий мех с разбавленным вином. Отлично, по крайней мере, силы он подкрепить сможет.
Он собрался уже попрощаться с доброй девушкой, но та на мгновение исчезла, а потом вернулась и начала что-то проталкивать в оконную решётку. Сердце Морта забилось чаще, это был его нож, он служил ему уже много лет, сталь была великолепной, ковал его знаменитый кузнец, но настоящую силу ножу придавала твёрдая рука охотника.
- Где ты его взяла? - спросил он, удовольствие от сжимания рукоятки ножа было не сравнимо ни с чем.
- Нас поначалу держали в доме отца Стефана, там стражники этот нож в кости разыграли, а потом оставили без присмотра, я успела схватить и вынести.
- Спасибо тебе, добрая девушка, - искренне сказал охотник, - ты спасла меня, почти.
Она улыбнулась, но на глаза её навернулись слёзы.
Глава тринадцатая
Приговор огласили рано утром. Прибыл какой-то плюгавый писарь, развернул большой свиток с печатью и гнусавым голосом зачитал, что, дескать, нечестивый Петер Морт, разбойник, убийца, еретик (о, как!), родом немец, сорока лет от роду (с чего вдруг?), по природной злобности характера похитил невинную девицу Еву, каковую прятал в лесу, а затем надругался над ней (приводились даже некоторые подробности, у судьи была богатая фантазия), а после убил, вырезав сердце. А посему, именем короля со всем его подробным титулом, судья объявляет означенного Петера Морта виновным в убийстве и приговаривает к смертной казни через повешение. Приговор предписывалось привести в исполнение в тот же день, не откладывая.
Озвучив данный сомнительный документ, писарь уточнил, всё ли понятно подсудимому, и, дождавшись невнятного движения головы, которое можно было с натяжкой расценить, как утвердительный жест, покинул камеру.
Морт при этом не соизволил даже встать, старательно изображая полумёртвого. Как только он остался один, то сразу же вскочил на ноги и подошёл к окну, светило яркое солнце, где-то стучал молоток, видимо, виселица была ещё не готова. Звук был совсем рядом, видимо, вешать его будут сразу во дворе тюрьмы, если, конечно, это тюрьма.
Помещение, в котором его держали, представляло собой каменный мешок, размером в восемь шагов в длину и пять в ширину. Здесь имелось крохотное окно, в которое, даже не будь там решётки, с трудом можно было просунуть руку. При этом он уже сообразил, что это не камера в тюремном замке, а отдельно стоящее здание. Обнесённое дощатым забором. Скорее всего, оно находится где-то неподалёку от дома священника. Что это даёт? Прорваться и убежать будет несложно, вот только получится ли убежать от пуль? Впрочем, это неважно, шагнув за порог, он просто откроет внутреннюю дверь и выпустит наружу то, что сидит внутри. А дальше всё останется на откуп Князя Тьмы. Странно, но он зачем-то помогает смертному, ставшему прибежищем для дьявольской силы, который при этом сам воюет против слуг дьявола. Это единственный вопрос, который он осмеливался задать, но ответа не получил.
Ближе к обеду он съел остатки пищи и допил вино. Тело его стало сильнее, голова уже почти не кружилась, а руки обрели твёрдость. Он нежно гладил рукоять ножа, острый, как бритва, изогнутый клинок поблёскивал в тусклом свете. Сколько человек он убил этим ножом? Пятьдесят? Сто? И далеко не каждый раз убийство совершала его внутренняя сущность. К ней он прибегал только в крайних случаях, если противник был многочисленным и опасным. Чаще всего он справлялся сам, умение, которому он обучился ещё в юности, когда жил у цыган и выступал в цирке, никогда ему не изменяло, да и сильные руки брали своё. Более того, вонзая смертоносное лезвие и рассекая пополам живую плоть, он испытывал чувство необъяснимого удовлетворения, словно насыщался убийством. Эту особенность заметили отцы церкви и старались не держать его долго без дела, зачем искушать судьбу, если столь сомнительный дар можно обернуть на пользу Святому Престолу?
Неизвестно, сколько времени он просидел так, глядя на дверь и ожидая своей судьбы. Когда за дверью послышались шаги, был уже вечер. Массивная дубовая дверь, скреплённая стальными полосами, распахнулась, пришёл тот, в ком он определил офицера, только уже без пистолетов за поясом, но зато с саблей. Рядом с ним стояли двое солдат с мушкетами, а чуть дальше он разглядел свежесколоченный эшафот, где на перекладине болталась петля из толстой пеньковой верёвки. Там же стоял палач, толстый, явно немолодой мужик в красном колпаке с прорезями для глаз.
- Вот и всё, - сказал Петер, вставая на ноги и шагая вперёд, хорошо всё-таки, что они дождались вечера, солнце не так сильно слепит.
Солдаты держали ружья за спиной, скованный висельник был не так уж и опасен, ещё несколько стояли поодаль, но также не держали в руках оружия. Всего на казни присутствовало человек тридцать. Главных фигурантов здесь не было, видимо, не сочли для себя это действо привлекательным.
Он успел сделать два шага, руки в кандалах безвольно свисали вниз, а шаг был нарочито нетвёрдый, нужно постараться усыпить бдительность. В этот же момент, внутри себя он потихоньку отпускал чужие оковы, его телом и разумом овладевал другой, тот, кому нужно это тело, и кто не позволит его уничтожить.
Последним, что он увидел, прежде, чем перестал быть собой, оказались кандалы. Прочный стальной стержень, удерживавший половинки оков, внезапно рассыпался в порошок, железо свалилось с рук и ног, рукоять ножа, спрятанного до времени в рукаве, сама легла в ладонь, а потом наступила темнота...
Кое-что он видел, отдельные картинки сменяли друг друга, словно узоры в калейдоскопе, страшные раны, пламя и дым от выстрелов, кровь, брызжущая фонтаном из перерезанных артерий, клочья одежды и боль, своя и чужая.
Первый проблеск сознания произошёл тогда, когда убивать стало некого. Обернувшись он мутным взором оглядел двор тюрьмы. Воспринять всю картину он не смог, но отдельные её части впечатляли. Земляной пол не смог впитать море крови, которая уже собралась большими лужами. Взгляд выхватил того самого офицера, что висел на двери камеры, не доставая ногами до пола, приколотый собственной саблей. Вот палач, всё так же одетый в свой колпак, болтается в петле вместо него. Вот солдат, в живот которого воткнут ствол мушкета, глубоко воткнут, до самого позвоночника. Вот другой солдат, ещё живой, отползает в сторону, а за ним волочится ком внутренностей из распоротого живота. Прямо под ногами лежал тот самый писарь, что оглашал приговор, в черепе его торчал обломок ножа. Большая потеря, жаль, кость оказалась твёрдой, удар слишком сильным, а кузнец перестарался с закалкой. Нужно будет делать новый. Всё это прошло за пару-тройку мгновений, а потом темнота навалилась снова, Дьявол уже не хотел его отпускать.