Лишние части

Вступление

Стоять поздней ночью на автомобильном мосту над рекой в моросящий дождь – моё любимое занятие. Обычно в это время тихо и спокойно вокруг. Огни города полосами света скрещиваются в воде и тянут ко мне свои пальцы-лучики, вбирая в себя моё сознание. В такие моменты, переставая быть собой, я чувствую мир своим, родным, лёгким. Мерцание реки дрожит настолько близко к мыслям, что перестаёшь понимать, кто из вас думает – ты или река. Или ночь. Облокотившись о перила, я считаю счастливые секунды мира внутри.

– Стой, стрелять буду! – раздаётся голос где-то позади. Мой покой нарушен. Зачем мечущиеся люди во тьме, портят эту тьму? Не понять. Повернувшись в сторону раздавшегося голоса, наблюдаю из под низко надвинутого капюшона картину преследования мужчины мужчиной. Да Бог с ними, с поведенческими нормами! Проку с политики сохранения правопорядка, если в головах ничего не держится? Воевать нужно в идеале «во имя чего-то», в крайнем случае «за что-то», но не «с кем-то» – смысла не будет. На моих глазах разворачивается привычная картина – преступник и бегущий по его пятам полицейский. Одно и то же, как всегда! Страж, у тебя в руках оружие! Сними ты этого бегуна, если уж так хочешь его догнать! Нет! Культура проповедует стрелять только в ответ, в лучшем случае – сначала предупредительный в воздух. А самый оптимальный вариант – не стрелять вообще. Вы серьёзно? Он ведь убегает. Разве не проще распределить роли сразу? Жертва всегда бежит. Воин сражается. Хищник нападает. Это уже человек выдумал ловушки, хитрости, стратегию. Впрочем, думал, что выдумал. Человек изменчив. Вот и сейчас! Жертва резко останавливается, разворачивается и, вытянув вперёд в своей руке, как оказывается, пистолет, стреляет почти в упор бегущего за ней стража правопорядка. Полицейский, ответно вытянув руку с оружием, ловит собой пулю, роняет своё оружие и валится на тротуар, в сторону отлетает вслед за выпавшим пистолетом от падения рация. Преступник исчезает. Полицейский корчится на земле. Чего он добился? Добился ли? И что из этого норма? Ничего. Нет нормы. Я иду к побеждённому человеку. Теперь он уже не охотник, не преследователь. Гибнущий организм без характеристик. По асфальту в мою сторону струятся ручейки воды, тянущие тонкие багровые полоски смеси прозрачной влаги дождя с кровью этого человека.

– Помогите! – шуршит полицейский, когда я склоняюсь над ним. Он видит только мои глаза – не так давно в нашей стране прошла эпидемия с карантинным режимом, и многие до сих пор носят санитарные маски в пол-лица. Белые, цветные, с вышивкой. Ценители всего прекрасного, мать их. Я ношу черную маску. Эстетично, мило. И я не люблю микробы.

– Присядьте, я должен снять Вашу куртку, – мягко говорю ему.

– Вызовите скорую! – просит он.

– Нет времени, я сам доктор. Вы теряете кровь. Нужно её остановить! Немедленно, – приказывающим тоном объясняю я. Помогаю сорвать с него куртку. Правый рукав его куртки тяжёл, по пальцам раненого плывёт масляно-красный ручей. Я вытаскиваю свой карманный складной скальпель моего личного изобретение, что ношу с собой постоянно, и вспарываю ткань рубашки, оголив руку потерпевшего до плеча. Рана уникальна. Пуля, войдя в рукав, скользнула вдоль руки полицейского, слегка надрезав кожу по длине предплечья, так, что она разошлась, порвав на своём пути парочку вен и глубоко засев в сгибе локтевого сустава. Я сдёрнул ремень с брюк мужчины и перетянул плечо раненого, потом отрезал рукав и, стянув рукавом разрезанную кожу на его руке, заставил зажать часть ткани локтем. Полицейский несколько раз взвыл, но подчинился, он всё ещё косится подозрительно на непонятный ему нож в моей руке. Когда первая помощь была оказана, я подал ему рацию, он немедленно вызвал скорую с её помощью.

Дождь постепенно омыл тыльную сторону предплечья, и я увидел, что на правой руке потерпевшего есть давно зажившие небольшие порезы и ожоги.

– Значит, ты уже пытался его направить? – спросил я попутчика. Темный силуэт обречённо кивнул.

– Кого? – удивился полицейский. Он растерялся, услышав, что я говорю, смотря мимо него куда-то. Судорожно сглотнул и покосился на скальпель в моей руке. – Надеюсь, ты не больной?

– Нет, я лечу людей, – сказал я с сочувствием. – Тебе долго не везло. Это видно по горьким морщинам на лице, состоянию тела, одежде. Даже мимика твоя выдаёт, что ты всегда терпишь, но давление на тебя не прекращается. Верно? Карма, брат, – я чётко видел чёрную, обвивающую два пальца на руке раненого человека, нить. Издалека послышалась сирена приближающейся скорой помощи.

– Ты психолог какой-то? Да, была у меня проблема, вечно на правую руку беды сыпались. Да и вообще всё как-то… Ерунда всё это, до свадьбы заживёт, – он попытался улыбнуться, понимая, что помощь уже близка.

– Я помогу. Видишь ли, тебе кое-что мешает, – взяв бережно кисть повреждённой руки полицейского, я резким движением отсёк мизинец и безымянный на этой руке. Напоследок я сказал ему. – Теперь всё будет хорошо!

Полицейский кричал, когда я встал, сунул его отрезанные пальцы себе в карман и ушёл.

Первая часть

1

Начиная с пяти лет, насколько я помню, я, смотря на, практически, любого человека, видел странную картину – человек раздваивался у меня в глазах. Это было странное ощущение: стоящий передо мной был реален, но за спиной у него находился второй он, такой же, но другой. Второй образ всегда был привязан к первому бархатной блестящей чёрной линией, соединяясь во всех случаях совершенно в разных местах. Мне было непонятно почему. Мои родители, у которых почему-то не было привязанных темными нитями к ним образов, смеялись, когда я, ещё совсем малыш, бегал вокруг кого-нибудь и пытался схватить эту чёрную красивую нить или пощупать второй образ, у меня это не получалось, я плакал, раздражался и психовал по этой причине. Родители, когда я им рассказывал про второго дядю или тётю, мальчика или девочку за спинами знакомых или родных, говорили, что я гиперактивный ребёнок и выдумщик. Пару раз водили к врачу, который задавал много вопросов о вторых дядях и тётях, девочках и мальчиках, много других интересных вопросов обо всём на свете, из того, что я мог понимать, играл со мной в разные несложные игры и проводил тесты. По всем тестам и играм я в его глазах оказался обычным ребёнком, а по поводу моих видений образов он сказал родителям, что это возрастное, воображение, как если бы я придумал себе вымышленных друзей. Вскоре я научился не показывать никому, что что-то вижу, и моя жизнь потекла размеренно и спокойно для всех окружающих, но я всё-таки продолжал видеть «вторых людей», как я их называл в детстве. Ещё тогда мне было очень интересно разгадать загадку моего зрения.

Немного повзрослев, я стал называть «вторых людей» личными «попутчиками». Самих людей, реальных, которых попутчики сопровождали, я называл «хозяевами». Своего попутчика я не видел, видимо, его не было, или именно мне он не был нужен. Кстати, у некоторых людей попутчиков не было, это было очень странно. Я не понимал, почему не у всех они есть, но чувствовал, что именно в этом и заключена отгадка на мои вопросы.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я заметил то, что не замечал раньше в поведении незримых для других людей попутчиков. Они постоянно противились действиям своих хозяев, как будто требовали чтобы, прежде чем совершать все эти действия, хозяева должны были сделать что-то ещё очень важное. Что именно важное должны были сделать хозяева попутчиков, я не мог понять, пока не случилось кое-что, открывшее мне глаза. Это была первая подсказка.

2

В один солнечный день, я сидел возле дороги, на бордюре и рисовал автомобили в виде комиксов. Рядом валялся скейтборд – мой любимый транспорт. Ещё в десять лет я начал рисовать, пытаясь передать на бумаге двойственность моего восприятия, постепенно увлёкся комиксами, стал рисовать всё подряд в мультяшном виде и искал свою линию, постепенно совершенствуя свои навыки, рисуя всё подряд в любое свободное время. Машины мне нравились, они были такими разными, одни со злыми выражениями «лиц», другие с весёлыми. Вообще, мне казалось, что все автомобили разные, даже одной модели и года, у каждого свой характер и настроение. Скорее всего, это было моё воспалённое воображение, но, тем не менее, нарисованные мной на бумаге, машины обретали личность и оживали.