Страница 2 из 21
На этой улице родился Лев Гумилев, Шостакович, Радищев напечатал свое знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву». На этой улице писатели устраивали «литературные банкеты», на которые заглядывали Тютчев, Чехов, Достоевский, позже – Горький, Ахматова, Зощенко. После революции улице дали имя пламенного борца за идеи революции якобинца Марата. Наверное, потому, что здесь устраивали большевистские сходки Ленин и Сталин.
Для меня же было очень важно, что я живу в центре города. Я бы сказала, это было концептуально важно. Мне хотелось впитать дух русского мегаполиса, его историю и культуру. Чем ближе по своей улице Марата я приближалась к Невскому, тем чаще я встречала стильно одетых людей. Они придерживались определенного стиля моды и носили только качественные вещи, купить которые в СССР было достаточно сложно, но все равно это им удавалось. Я, впрочем, и сама часто обращалась к помощи фарцовщиков, но касалось это дисков и книг. Из всей этой стильно одетой публики мне больше всего нравились девушки в норковых шубках, густые каштановые волосы были раскиданы у них по плечам. У девушек имелась прекрасная бижутерия, были ярко накрашены губы, сумочки носились под цвет маникюра. И эта потрясающая женственность меня очаровывала. Я называла этих ленинградок «королевами Ингерманландии». В провинциальных российских городах, откуда я родом, не водится таких девушек – местным красавицам не хватает шарма и загадки в глазах. Но на Невском ты всегда можешь встретить королеву.
***
О соседях по советскому коммунальному быту. Я переехала на ул. Марата в солнечный, погожий день. На кухне хлопотала женщина в выцветшем, застиранном халате.
– Здравствуйте, – сказала она, обернувшись ко мне и быстро пробежала по мне взглядом. – Кузьке варю рыбу.
В начале она не особенно была настроена на разговор. Жидкие спутанные волосы у женщины были собраны в пучок, лицо было в ссадинах и заплатах. Не трудно было догадаться, что передо мною профессиональная городская алкоголичка, привыкшая тихо пить в своих «хоромах». Кузька, которому варилась треска, был котом. Он лежал у порога, откинув хвост перпендикулярно жирному телу.
– У вас тут уютно, – сказала я и прошла в свою комнату.
В юности мы любим все человечество. В юности у нас нет плохих и хороших, мы верим, что любые неполадки судьбы можно исправить. У меня и в мыслях не было осуждать соседку. Кажется, Елена Николаевна – так звали женщину – сразу почувствовала это и расположилась ко мне.
Через пять минут раздался стук в дверь моей комнаты.
– Пойдёмте пить чай, – предложила женщина. – Познакомимся.
Старомодная комнатка соседки удивила идеальной чистотой: такое ощущение, что слоники с поднятыми хоботами, которые стояли на комоде, протирались по несколько раз в день. В комнатке стояли старый шкаф, диван, комод с статуэтками, большой круглый стол, тумбочка с телевизором, швейная машинка «Зингер» и небольшим диссонансом – черный рояль. Все было очень по-советски, но уютно. Елена Николаевна налила мне чай и бокал «Вермута», включила кнопку телевизора. Обстановка была создана.
– Ты думаешь, я пьяница? – задала Елена Николаевна до сих пор не решенный для себя самой вопрос. Отнесем его к числу риторических. – Вот они, думаешь, не пьют? – ткнула она пальцем в телевизор, по которому показывали хоккейный матч.
– Не знаю, – ответила я. Но доводить дело до конфликта с самого начала не хотелось.
– Пьют! – убежденно заявила женщина и засунула в пьяные мягкие губы «Беломорканал». – Но дело свое знают. Играют Мальцев, Харламов, Достоевский.
Это, конечно, был шедевр городского фольклора. Писателя Достоевского дама с «Беломорканалом», правда, перепутала с хоккеистом Полугаевским, но ничего страшного – все было в рамках жанра. Позже мы с однокурсниками на наших вечеринках, поднимая бокалы, любили повторять – «Пьем! Но дело свое знаем». И кто-нибудь обязательно добавлял, как рефрен: «Играют Мальцев, Харламов, Достоевский».
Мы с соседкой выпили еще чаю, потом – бокал «Вермута». Закусывали квашенной капустой. Мне по-прежнему не хотелось вступать в конфликт. Потом Елена Николаевна встала со своего стула, немного покачиваясь, направилась к шкафу и бережно извлекла оттуда старый серый пиджак с плечиками. Я помогла ей надеть его, и женщина уставилась тупым задумчивым взглядом в мутноватое зеркало шкафа. Я подумала, что во времена господства серых пиджаков моя соседка была очень даже хороша собой.
Потом Елена Николаевна подошла к столу и разложила передо мной семейные фотографии. И я не без интереса узнала, что муж Елены Николаевны Николай Павлович происходил из культурной и состоятельной петербургской семьи. Дама в шляпке и в блузке с брошкой, с уверенным и немного высокомерным взглядом на фото была его мамой. Николай Павлович пошел работать на Ленинградский часовой завод, встретил там Елену Николаевну, сразу женился на ней, у них родилась дочка и на этом карьера его закончилась. Поступать в институт и продолжать музыкальную деятельность Николай Павлович не стал. Он остался работать на заводе. А Елена Николаевна начала пить. Вот только почему это случилось, мне так и не удалось узнать, возможно, в этом крылась какая-то семейная тайна.
– Дочь у меня коммунистка, муж – передовик производства, а я – пьяница, – сделала заключение Елена Николаевна с какой-то непонятной для меня гордостью и поставила на одну из пожелтевших фотографий пустую бутыль «Вермута». Я убрала пустую бутыль, исходя из народной приметы. На фото по послевоенному полупустому Невскому в длинном пальто шел красивый черноволосый мужчина, держа под руки скромную миловидную девушку в сером пиджаке. И оба они улыбались – видимо, думая о своем светлом будущем.
Николай Павлович был удивительным человеком. Я рада, что была знакома с ним. Он был, на мой взгляд, настоящим питерским интеллигентом. Он вырос, действительно, в культурной семье. Его мама – та самая, с брошкой – пережила блокаду, она запрещала растапливать камин книгами, менять их на еду, она мужественно сохранила семейную библиотеку почти в неприкосновенности. Образованная женщина хотела, чтоб Николай Павлович играл на фортепиано, и он учился музыке, чтобы угодить матери. Когда я жила на Марата, Николай Павлович иногда музицировал на фоно, но руки у него были уже не те, костяшки пальцев были увеличены из-за артрита и тяжелого физического труда на заводе. Николай Павлович не мог бросить и предать свою жену, больную безвольную женщину. Он даже голос не мог на нее повысить. Они никогда не ругались. Я не слышала от мужчины ни одного матерного слова. Интеллигентность – это внутренний нравственный стержень, ответственность за старшего по возрасту или больного. Это в характере Николая Павловича было.
Когда я уезжала из Ленинграда, Николай Павлович и Елена Николаевна, и еще соседи из других комнат пришли проводить меня. Николай Павлович подарил мне медаль «За оборону Ленинграда». Я стала усиленно отказываться, но это было бесполезно. Николай Павлович прикрепил медаль на лацкан моего фланелевого халата.
– Ирка, мы тебя награждаем, за то, что ты прожила вместе с нами почти пять лет. За то, что ты нас терпела и прощала. За то, что поняла, кто мы такие, ленинградцы. Теперь ты нас не забудешь…
Соседи захлопали в ладоши и засмеялись. Все прониклись пафосностью момента.
Ну вот я и не забыла.
***
О культуре. Когда я приехала в Ленинград, с Крайнего Севера, я испытала настоящий культурный шок. Мне было страшно за свою неосведомленность во многих вопросах и временами даже дремучесть, хотя я прибыла в Питер с золотой медалью за окончание школы. Мои родители наивно полагали, что золотая медаль даст мне большие преференции в жизни. Я, действительно, поступила в Ленинградский Государственный Университет им. А.А. Жданова, сдав только один экзамен и меня сразу же зачислили в ряды студенчества. Студенческий билет мне вручил профессор Сергей Васильевич Смирнов, фронтовик и гуру советской партийно-советской печати. На этом преференции закончились.