Страница 8 из 46
Бабка залилась мелким смешком:
— Ловко это у вас получилось! Вы им — семь куриц с петухом, а они вам — сад больше чем в тысячу деревьев. И что яблоньки, что груши — все одна к одной. Давеча в сельпо ходила, глянула — как невесты стоят!
Дед Шулыга окончательно рассердился:
— Вот и опять выходит, что нерассудительная ты женщина! В Борском тоже некоторые по несознательности говорили: «Берем пяткинского карлика себе на шею». Конечно, колхозу нашему одно было название — карлик. Вся деревня — двадцать дворов, в колхозе работает семь душ…
Дед разошелся, говорил громко, размахивая руками, словно выступал с речью на собрании.
— Но землица у нас, между прочим, имелась! И хо-ро-шая землица! Бархат!.. Значит, и наш карлик с приданым за гиганта пошел!
— Уже запахали они наше приданое, — сказала бабка почтительно.
— То-то и оно! — подхватил дед. — Гляди сама: картошку до срока посадили! Большую силу колхоз набирает. Николай Иваныч, борский… то есть наш председатель… мужик хозяйственный, партийный, он наших пяткинских лежебоков охомутает, только держись!
— А ты не лежебок, ты по годам неработоспособный, — сказала бабка. — Пусть другие в борский сад ходят, которые помоложе.
Дед насупил брови:
— Да если мы такую красоту не сбережем — нас под суд мало!.. Пойду!
— А они тебе от ворот поворот сделают!
— Как так «от ворот поворот»? Теперь, после объединения, каждый винт будет к своему делу приставлен. Взять меня. У нас в Пяткине картошка. А картошка — это не мой профиль. Мой профиль — сад, пчела…
— Твой профиль — печка! — сказала старуха и сразу перешла на крик: — Нужен ты им очень! Не пущу срамиться!
Но дед властно оборвал неприятный разговор:
— Замолчи! Сказано пойду, значит пойду. Ужинать давай!
Борский сад был разбит на холмистом склоне высокого берега Оки, на самом припеке. Сад цвел буйно. Но когда налетал холодный ветер, казалось, что белоногие яблони, густо осыпанные нежным розовым цветом, просят помощи у людей — так зябко и тревожно шелестели они листвой. Возле сарайчика, стоявшего в самом центре сада, были разбиты парники с рассадой северных арбузов и дынь. Большую площадь занимали грядки с клубникой, — ею особенно славилось Борское. А вниз по склону холма стекала снежно-белая пена цветущего вишенника, дальше шли густые заросли черемухи, а потом уж — синяя лента Оки с белесыми языками отмелей.
Дед Шулыга шел по саду, любуясь его весенней красой, отмечая про себя отменную чистоту прибранных дорожек.
В глубине сада окапывали яблони две девушки: высокая, полнотелая Наташа Кущина и маленькая большеглазая Шура Рябинина. Головы их были повязаны теплыми шалями, ноги обуты в высокие мужские сапоги. Дед подошел, сказал по-старинному:
— Бог в помощь!
Высокая Наташа Кущина выпрямилась и, опершись на лопату, сухо отозвалась:
— Здравствуйте!
— Матрена Лукинична в саду?
— В правление пошла!
По лицам двух девушек дед понял, что им хочется, чтобы он скорее убрался из сада, и это его задело.
— Это какой породы яблоня? — спросил он строго, кивнув на дерево, которое окапывала Наташа Кущина.
— «Бельфлер»! — неприязненно ответила Наташа и сильным нажимом ноги вонзила в землю лопату.
— Та-а-ак! — сказал дед. — Радио-то угрожает, между прочим!..
Маленькая Шура Рябинина тяжело вздохнула:
— Как бы заморозки не ударили!
— Низовой заморозок, он — ничего, он дереву только крепость даст. Вот если верхом пойдет — тогда беда! — поучающе сказал дед Шулыга.
— Низовой не страшен, верно! — согласилась Шура Рябинина. — Научные данные это подтверждают. Он даже полезен для дерева, низовой, потому что бьет по вредителям. Вы согласны?
— Согласны! — подумав, хмуро ответил дед и осведомился не без ехидства: — Все представляете в клубе?
— Представляем! — с вызовом, вспыхнув, сказала Наташа Кущина. — Вы бы зашли, гражданин, в клуб, посмотрели нашу игру. Мы из Москвы, со смотра, почетную грамоту привезли, к вашему сведению!
— Все смотры да смотры! — проворчал дед Шулыга. — Вот просмотришь сад, гладкая, тогда будет тебе спектакль!
И, повернувшись к Шуре Рябининой, примирительно добавил:
— Дымком надо прикрывать деревья!
— Без вас догадались, гражданин! — огрызнулась за Шуру Наташа. — У нас так и решено. Сегодня вечером, после репетиции, прямо из клуба в сад идем. Уже заготовили навозу сухого, всю ночь будем костры поддерживать!.. Опоздали со своими советами!
— А что ты кидаешься, как собака какая! — рассердился дед. — Репетиция, репетиция!.. Кому они нужны, твои… репетиции?!
Он круто повернулся и пошел из сада.
— Зачем ты с ним так, Наташа! — упрекнула подругу маленькая Шура Рябинина. — Он ведь от души хотел посоветовать. Это дед Шулыга, из Пяткина, я его знаю. Он в садоводстве понимает, его не грех послушать, он худо не посоветует.
— Да ну их, этих советчиков! Летят они сейчас на наш сад, как мухи на мед! — жестко бросила Наташа и, помолчав, сказала страстно: — Ты вот заморозков боишься, а меня они, честное слово, не беспокоят. С заморозками мы справимся! Да я собственным дыханием каждый цветок отогрею! У меня от других мыслей душа болит, Шуренок!..
Она кинула на землю лопату и вплотную подошла к Шуре.
— Ну, объединились мы, понимаю! Борское, Пяткино, Норкино, лощилинский «Луч социализма». Вместе это большая сила. Полеводство и животноводство от объединения только выиграют. Но ведь говорят, что в наш сад вольют чужих!
Шура с удивлением посмотрела на свою напарницу:
— Как это так «чужих», Наталья? Не с луны же они к нам свалятся! Такие же колхозники, как и мы с тобой!..
— Такие, да не такие! — с той же жесткостью сказала Наташа. — Наша вся бригада — как одна семья: Матрена Лукинична, Ваня Зотов, ты, я, Макариха… ну, и другие. Для нас наш сад — все. И вдруг, представь, сюда явится посторонний человек. Да еще начнет распоряжаться!.. Для меня эта яблонька — словно родная сестренка, я с ней росла вместе, а для него… фруктовое дерево… порода «бельфлер»…
— Это у тебя ревность какая-то странная!
— Как хочешь, так и называй! Я от тебя своих чувств не скрываю!
Наташа подняла лопату и с ожесточением взялась за работу.
Матрену Лукиничну, садовода, дед Шулыга в правлении колхоза не застал, дома тоже ее не оказалось.
Часа четыре он просидел в правлении, в уголке, слушал разговоры людей, сам иногда вставлял замечания, давал советы и ввязывался в споры, накурился самосадом до головной боли и, так и не дождавшись Матрены Лукиничны, побрел в чайную перекусить. В чайной он заказал чаю и закуски и просидел, слушая патефон и думая о своем, еще часа два, потом расплатился и пошел домой в Пяткино. Уже темнело. Дед прошел километра три, как вдруг вспыхнувшая в его мозгу мысль, тревожная и ослепительно яркая, словно зигзаг молнии на ночном небе, заставила его остановиться.
«А что, если эти борские девчонки сегодня ночью, по молодому делу, уснут в саду, не уследят за кострами и спалят деревья?!»
Мороз продрал деда Шулыгу по коже.
«Матрены-то нет в селе, присмотреть некому. Прибегут из клуба, наморившись, тары-бары да растабары, пригреются у костра, ну и… уснут. А с огнем — шутки плохи. Ишь ветер какой!.. Как пойдет полыхать!.. Вернусь! — решил дед Шулыга. — Придется до утра посидеть в саду. Растормошу их, не дам спать. Бабка, конечно, будет лаяться. Ну да ничего, отобьюсь как-нибудь!»
И дед повернул назад, к Борскому. Он добрался до сада, когда было уже совсем темно.
Весь сад был окутан дымом. Едкий запах тлеющего навоза щекотал ноздри.
Дед Шулыга брел ощупью, проверяя дорогу палкой. Освоившись с дымной тьмой, он зашагал смелее, но сейчас же налетел на противопожарную кадушку с водой и чуть было не нырнул в нее. Дед охнул и выругался и вдруг услышал окрик:
— Стой!.. Кто идет?
— Человек идет! — кряхтя, неопределенно ответил дед Шулыга.