Страница 41 из 46
— Виноват!.. Позвольте, гражданка!.. Виноват, я без очереди, поскольку уже стоял… Вот возьмите, переписал.
Телеграфистка берет бланк, читает — и все начинается сначала:
— Опять неразборчиво, гражданин. Вот это что: «Целую без щетки»! Так?
— Боже мой, зачем вы так громко говорите! При чем тут щетка? Написано ясно: «Целую бессчетно». «Бессчетно», а не «без щетки».
— А это что?
— Подпись.
— Я не могу разобрать, что у вас написано.
— «Васючок» написано…
— Кто это «Васючок»? Вы?!
— Я…
— Это ваша фамилия?
— Имя… такое… ласкательное!
Телеграфистка пожимает плечами. Увы, она чужда лирики!
— Перепишите всю телеграмму на машинке, гражданин. Так я не приму. Будут искажения!
«Лектор» оборачивается к гудящей очереди, растерянно моргает белыми ресницами. На него жалко смотреть: такой у него сконфуженный и несчастный вид.
— Ерунда какая, понимаете, — говорит он, криво улыбаясь. — Ко всему придирается! Почему «Васючок»? Почему «целую бессчетно»?.. Я телеграмму жене даю, она на курорте… и вот… такие придирки!
Лица у стоящих в очереди проясняются. Люди улыбаются и даже нежно смотрят на огорченного Васючка. Каждому хочется помочь любящему супругу.
Молодой человек в майке, с романтическим белокурым чубом на лбу, говорит в окошечко:
— Гражданка, примите телеграмму у Васючка. Вас очередь просит!
Бледная девушка в синем платьице опускает длинные ресницы и тоже просит:
— Примите, гражданка! Раз уж у них такая любовь!.. А плотный усатый мужчина, похожий на кооперативного бухгалтера откуда-нибудь с Кубани, разглаживает, смеясь, свои длинные, как у старого доброго моржа, усы и басит:
— Вас что, слово «Васючок» смущает, гражданка? Это бывает! Вот меня, например, зовут Федор. А жена называет меня Федырчиком. А когда бомбит — Федыркой. Женская фантазия!.. Вы небось тоже своего супруга называете какой-нибудь, извиняюсь… чепушинкой?
Все хохочут.
Строгая телеграфистка не выдерживает и тоже улыбается. И когда она улыбается, ее сухое, невозмутимое лицо делается мягким, приветливым, как новогодняя телеграмма, и даже женственно-миловидным.
— Давайте вашу «лапочку»! — говорит она Васючку. Когда смущенный, но довольный Васючок, бормоча слова благодарности, уходит, бледная девушка с длинными ресницами в синем платьице вздыхает и говорит, ни к кому не обращаясь:
— Как это приятно, когда муж так любит свою жену! А невзрачного вида старичок, молчавший до сих пор, вдруг произносит с ехидцей:
— А вы уверены, что он давал телеграмму своей жене? Я в этом не уверен!
Черт бы побрал таких ехидных старичков!
1947
Тайна
Сашка сидел за столом и рисовал кошек, собак и лошадей.
Рисовал Сашка так: сначала ставил на бумаге жирную точку и обводил ее ровным кружком — получался глаз. Это была самая трудная часть работы. Пристроить к глазу все остальное было гораздо легче: овал с хвостиком — кошка, круг с хвостиком — собака, вытянутый четырехугольник с хвостом — лошадь.
От усердия Сашка громко сопел, высунув кончик розового языка.
Три кошки, четыре собаки и две с половиной лошади смотрели на своего творца с листа графленой бумаги, выдранного из тетради. В черных — мохнатых от длинных ресниц — Сашкиных глазах светилась радость свободного творчества.
Вошел Геннадий, старший Сашкин брат, белесый вялый мальчик с серьезным и сонным лицом, совсем не похожий на Сашку.
— Смотри, Гена! — торжествуя, сказал Сашка. — Это тоже лошадь, но она еще не готова. У нее не хватает хвоста и лап!
Старший брат небрежно взглянул на Сашкино творчество и строго сказал:
— Опять ты из моих тетрадок вырвал листок? Ой, Сашка, гляди, как бы я тебе не надавал!
Сашка сконфузился, покраснел и, еще громче сопя, стал быстро дорисовывать третью лошадь.
А старший брат сел на стул, поболтал ногами и вдруг сказал очень спокойно своим тихим, скрипучим голосом, каким он обычно сообщал самые интересные новости:
— Я знаю одну тайну, но, конечно, тебе я ее не скажу!
Лицо у Гены было непроницаемое, и только где-то в самой глубине его бледно-голубых глаз вспыхивали и сразу же угасали какие-то искорки.
— Скажи мне тайну, Гена! — жалобно попросил Сашка.
— Не скажу. Ты не умеешь хранить тайн.
— А где их надо хранить?
— Вот видишь, ты даже не знаешь, где надо хранить тайну. Тайну надо хранить вот здесь, в сердце, — веско сказал Гена, коснувшись пальцем Сашкиной груди. — А сюда, на уста, — прибавил он, дотронувшись до Сашкиных губ, — надо наложить печать молчания. Понял?
— Скажи мне тайну, Гена! — с чувством, от всего сердца, повторил Сашка.
— Не приставай, не скажу!
Но Сашка знал, что если долго и очень жалостливо повторять одно и то же, то в конце концов добрый Гена не выдержит. И он стал клянчить:
— Скажи мне тайну, Гена! Ну, скажи же тайну! Скажи же мне тайну! Ну же!.. Скажи же!..
Через пять минут Гена сдался.
— Хорошо, — сказал Гена, — я тебе скажу тайну. Но, смотри, Сашка, если ты ее не сохранишь, то ты со мной по доброй воле пойдешь во двор и я тебя там отдую! А жаловаться на меня маме ты не будешь. Согласен?
— Согласен! — сказал Сашка. — Скажи скорей тайну!
— Ну, слушай! Сегодня утром, когда мама уходила на свои курсы, я нечаянно услышал, как она сказала папе: «Ты знаешь, я вчера по-английскому тройку схватила». Папа стал смеяться и ее дразнить. А она говорит: «Не смейся! Мне так это неприятно, как будто я снова школьница». А папа опять ее дразнит. Тогда она совсем рассердилась и сказала: «Ты не вздумай меня при детях этой несчастной тройкой дразнить. Это неуместно… в воспитательных целях. А то я Геннадия поедом ем за каждую тройку, а сама, выходит, тоже троечница!» Поклянись самой страшной клятвой, Сашка, что ты никому не скажешь, что у тебя мать троечница!
— Клянусь самой страшной клятвой! — заявил Сашка.
— Если ты не сдержишь клятву и проболтаешься, значит из тебя никогда не выйдет настоящего бойца, — сказал старший брат. — Смотри, Сашка!..
На этом разговор братьев прервался: вошла Антиповна и стала накрывать на стол.
Мальчики пообедали вдвоем. После обеда Геннадий пошел к товарищу готовить уроки на завтра, и Сашка остался один.
И как только он остался один, тайна, которой он владел, стала мучить его. Она распирала Сашкино сердце, свое хранилище, как тесто — квашню. И чей-то невыразимо сладкий и властный голос горячо шептал Сашке на ухо: «Сорви со своих уст печать молчания и скажи Антиповне, что твоя мама — троечница».
Сашка пытался не слушать этот таинственный голос и занялся снова рисованием. Но голос был неумолим.
«Иди! — требовал голос. — Иди скорей на кухню. Не теряй драгоценного времени. Иди же!»
Сашка тяжело вздохнул, положил карандаш и пошел на кухню. Антиповна, большая, грузная старуха, мыла посуду.
Сашка остановился в дверях и от страшного волнения сказал тихо, почти шепотом:
— Я знаю тайну.
Антиповна даже не обернулась.
— Я знаю тайну! — громко повторил Сашка.
Антиповна молчала.
— Я знаю тайну, но тебе я ее не скажу! — отчаянно крикнул Сашка.
— И не надо, — равнодушно сказала Антиповна, гремя тарелками. — Очень мне нужны твои тайны! Ступай отсюда, не мешай! Грязь кругом, а он лезет!.. Ступай! ступай!
Она выпроводила Сашку в коридор и закрыла за ним дверь. Тогда Сашка надел пальтишко, нахлобучил на голову шапку-ушанку, завязал шарф и пошел во двор — немножко остыть после пережитых волнений.
В этот час на дворе было малолюдно и тихо. Неслышно падал мокрый снег, нахохлившиеся вороны сидели на крышах, изредка они громко каркали — должно быть, ругали плохую погоду.
Сашка постоял — руки в карманах, потом побежал, с разбегу покатился по ледяной плешинке на дорожке, и вдруг тайна вновь стала пухнуть и ворочаться в его сердце. И сразу, как нарочно, из подъезда вышла незнакомая старая тетенька в коричневой меховой шубке.