Степь 1. Рассвет

Распустили волосы, намазали их белой краской, что была замешана на тёртом меле с жиром. От корней до кончиков на всю длину у кого до какой обрезаны. Этой же мазнёй друг дружке рожи расписали будто узорчатый иней. Ресницы убелили с бровями, губы выпачкали. Вид у баб такой получился, что сам Мороз бы глаз не отвёл, залюбовался бы. Какой уж тут спрос с Данухи.

Бабы все подобрались, спины выпрямили. Красота на загляденье. Данава тем временем ватажных пацанов рядил. Правда только их атамана Девятку и его дружков что по старше. В том большом мешке, что колдун приволок были сложены деревянные маски, расписанные в жуткие страшилки. Накидки из волчьих шкур и так всякая мелочь нужная для ритуального действа.

Дубины пацаны себе сами наломали позаковыристей. Неупадюха, паразит эдакий, на свою палку кусок говна тогда наколол, чтобы девок пугать и пачкать, только пока до того дошло, какашка замёрзла-задубела, об такую не замажешься.47

Мелочь посикушная во главе с ярицами, и невестками с молодухами собралась по краю площади вокруг сложенных шалашом поленьев, натасканных пацанами из леса. Расселись по удобнее устраиваясь в сугробах в ожидании зрелища. Тогда Данава для них целое феерическое представление устроил. Надев на себя всё своё колдовское одеяние, он сначала попрыгал как козлик вокруг дров, стуча и потрясая посохом с черепушкой-набалдашником, где что-то брякало и тренькало. А затем присел, руками помахал, пошептался с дровами и от них заструился тоненький дымок хотя пламени видно не было.

Отошёл шагов на девять нарочито отмеряя каждый шаг голосом и швырнул в дымок вроде как небольшой камешек. И бабах! Как по неведомому волшебству шалаш вспыхнул весь разом ярко-голубым пламенем, и вспышка была столь огромной и слепящей, что шалаша дров из-за неё не было видно.

Ребятишки что восседали в наваленных сугробах по краям площади, от такого зрелища и от неожиданности завалились на спины задрав к верху ноги. Визг да ор вокруг, со всеобщим ликованием. Да. Тогда Данава впечатлил своим фокусом посикух малолетних. Да и ярицы с молодухами молча в стороне не отсиделись, визжали как не дорезанные. Для всех это было громом средь ясного неба. Смог тогда братец удивить даже Дануху, уж вроде всего в жизни повидавшую. Красиво было и зрелищно.

Когда голубой огонь опал, а костёр занялся обычным пламенем, большуха вывела своих побелённых баб и то же не просто так, а с песнями и танцами. Дети мамок не признали. Вид у них был такой растерянный, что большуха даже расплылась поначалу в улыбке, да такой, что чуть не треснули щёки.

Она вприпрыжку, грузно пританцовывая скакала впереди размалёванных баб, шествовавших следом змейкой строго по ранжиру, и ещё при этом ноющих волчицей-одногодкой, отощавшей напрочь, оттого собирающейся видимо подыхать. Пели бабёнки кто в лес, кто по дрова, кто просто так прогуляться вышел. Дануха тогда чуть не подавилась со смеха, а за одно и не провалилась от стыда от этого позорища. А Сладкая за спиной, жирная скотина даже не пела тварь, а лишь курлыкала. «Курлы-курлы, да рас курлы-курлы».

Большуха и так еле сдерживалась, чтобы не завалиться, надрывая живот от хохота, а эта толстая дура так и подначивала. У неё все слова в песне «курлы» были. Эта сучка, да прости её Троица с самого начала действа принялась шутовать и паясничать, и напрочь сбила с Данухи весь серьёзный настрой. Да, Сладкая. Где-то ты теперь, подруга верная.

Заведя вокруг костра вереницу баб, сцепила их в крутящийся карагод, а сама стоя внутри круга из кожаного мешка, припрятанного в рукаве стала опаивать их заговорённым зельем. Набирала себе в рот и в поцелуе сцеживала, подкармливая как птичка птенчиков. Когда Сладкую опаивала, прошипела выдавливая в голосе угрозу:

– Я тебе курлы жирная, устрою вечером.

Та лишь растянулась в блаженной улыбочке, мол стращай, стращай беззубая. Боялась я тебя как баба уда по мужику изголодавшаяся.

А затем зелье подействовало и карагод, ничего до этого не вызывавший, кроме смеха изменился до неузнаваемости. Бабы и так размалёванные, и не пойми во что разодетые вообще перестали на людей походить.

Лица их застыли блестящими масками в расслабленном умиротворении, раскраснелись, от чего рисованные белые узоры на ликах проявились резко и контрастно, вспыхнули колдовским морозным светом, превращая человеческие черты в нечто не земное, сказочное.

Заблистали огненные блики, поигрывая живыми всполохами на их намазанных жиром лицах. Цепь задвигалась как нечто единое целое. Чёткий ритм поступи след в след. Качаясь и колыхаясь, будто одна тень другой или отражение. Их общий вид завораживал и приковывал к себе восхищённые взгляды.

Голоса и те изменились словно всем глотки переделали. Вместо «леса по дрова» зазвучал стройный хор, только запели бабы очень высоким звенящим голосом, пища словно перекормленные комары, отчего слов их пения было не разобрать, но мотив выводили без помарки.

Зрители, устроившиеся в мягких сугробах, находясь в гипнотическом дурмане от ритуального зрелища вдруг взорвались отчаянным девичьим визгом вперемежку с закатистым детским рёвом. Как из-под земли или, вернее сказать, из-под снега, откуда ни пойми, прямо перед ними выскочила стая серой мохнатой «нежити» со страшными мордами и палками в лапах ужасающего вида.

Посикухи со страха нырнули в сугробы с головой и там зарылись, молотя мягкий снег ручками и ножками, пропахивая в нём колеи с норами. Девки что по старше от визжав и наоравшись на пацанов-дураков, напугавших чуть ли не до подмоченных рубах, принялись вылавливать посикух из сугробов, отряхивать и успокаивать, утирая слёзы с соплями и таявший на их лицах снег.

А ряженые продолжали носиться как угорелые вдоль девичьего круга кривляясь и пугая малышню и без того перепуганную, голося как им казалось устрашающие рыки.

Но тут на помощь детворе заявился с посохом родовой колдун. Лихо стал ловить «беснующуюся нежить» и поймав принимался каждого поить из узкого деревянного сосуда. После чего заталкивал опоенного под широко расставленные руки бабьего карагода по ближе к костру в объятия большухи, что их там дожидалась.

Те, попрыгав вокруг её для вида и по-всякому мерзко дёргаясь замирали в ступоре, принимаясь раскачиваться словно пьяные, а затем как один по падали на карачки и уткнулись в снег башками. Вроде как уснули к верху жопами.

Переловив всех пацанов и затолкав их внутрь медленно кружащего карагода Данава и сам за ними нырнул следом, и здесь началось главное ради чего затевалось всё это представление.

Ряженые мало-помалу начали оживать. Продолжая стоять на четвереньках принялись шевелиться и поползли кто куда, как слепошарые, постоянно друг с дружкой сталкиваясь, от чего кто-то резко пугающе взвизгивал, кто-то рыкал басом в озлобленном оскале, словно каждое их столкновение доставляло нестерпимую боль или жутко обижало непонятно чем. Только этот визг с рыком по тону уже пацанам не принадлежал. Это было что-то не человечье.

Постепенно шутовство перерастало в естество. Их движенья становились резкими, агрессивными. Голоса огрубели до низких тембров, выхолаживая кровь. В один миг разодетые пацаны превратились в лютого зверя, забивая бабий хор с их писком, леденящим душу воем и рыком, наполняя округу Нахушинского баймака ужасом.

Ещё бы чуть-чуть и вцепились бы друг другу в глотки устроив грызню меж собой. Дануха ни один девяток раз проводившая этот зимний ритуал, и то поначалу опешила, а вот Данава наоборот, вместо ступора нервно задёргался и довольно быстро взял беснующихся под контроль, хотя сделал он это скорее со страха, чем осознано. Это было видно по его обескураженному лицу, что изуродовало татуировки и ритуальные шрамы гримасой безвыходной паники.

Дануха давненько не видала братца в таком нешуточном испуге. Он накинулся на них и принялся орать, переходя в своих воплях чуть ли не на девичий визг, и при этом лупил их без разбора посохом, вернее черепом, что был на его оконечности.

47

Вообще-то данный здесь атрибут был не уместен по другой причине. Подобными делами пацаны промышляли чуть позже, на Девичьи гадальные вечера, что проходили в тепле чьего-нибудь кута. В жилище вбегал парень с палкой, обмазанной фекалиями и заговаривая девкам зубы, неожиданно совал испачканный конец какой-нибудь кутырке под нос. Коль та испугается иль побрезгует и замашет руками, обязательно извозюкается. Коли справится с собой, останется чистой. Как страх, так и брезгливость вытравливалась из людей с младых ногтей, ибо считались за страшный порок.