Степь 1. Рассвет

Наконец плеснув на землю щепоть молока, она склонилась с закрытыми глазами, и стояла долго, будто ожидая какого-то знака или ещё чего, Зорька не ведала. Через какое-то время постояв так согнутой, Сладкая ещё раз резко поклонилась и выпрямилась, принимаясь водить носом что-то вынюхивая. Нанюхала, развернулась в том направлении. Как Зорька решила, туда откуда ветер дул, хотя он абсолютно не чувствовался и как баба его носом определила ярице было не понятно.

Сладкая, задрав голову к небу опять принялась что-то бубнить себе под нос. Зорька поняла, что она обращается теперь к Отцу Неба Валу Всесильному. Зачерпнув из миски молоко своей ладонью-лопатой, она наотмашь его разбрызгала и снова поклонилась на сколько позволило пузо.

Затем пошла к воде, где проделала то же самое, выливая остатки молока в заводь. И запела. Зорька аж рот приоткрыла от удивления. Голос у бабы оказался настолько красивый и чистый, что можно было заслушаться. Чего-чего, а такого от жирной бабы явно никто не ожидал. Ярица поймала себя на мысли, что никогда раньше не слышала, как поёт Сладкая.

Песнь её была торжественная, как и положено быть «сборной». Этой песней большуха собирала девичий карагод. В ней не было постоянных слов, не было ни рифмы, ни единого размера. Баба пела обо всём что делала сама и что делалось вокруг неё.

Вернувшись в центр поляны, о чём тут же пропела, принялась по очереди вызывать девонек каждую персонально. Притом в отличие от бабьего карагода на Сороках, на Семик почему-то вызывали не по старшинству и близости к большухе, а наоборот. Начала Сладкая с самых маленьких, а закончила ярицами, притом Зорька оказалась крайней из всех.

Когда вызванная ей девка подходила к большухе неся в руках своё рукоделие, Сладкая отщипывала от него несколько стеблей, и одев венок на голову подошедшей, целовала её в мелкие губки, при этом обо всём продолжая петь и в песне рассказывать. Затем отводила кутырку на определённое место, и принималась за следующую.

Когда очередь дошла до Зорьки, круг был полностью собран. Девченята с венками на головах держались за руки и были поставлены таким образом, что рядом друг с другом стояли девки разного возраста. Её подруги ярицы были разбросаны по всему карагоду, а для самой Зорьки оставалось лишь одно единственное место в этой круговой цепи.

Она подошла к большухе. Вот тут-то её и ждал сюрприз. Сладкая, кроме выдранных из венка травин, что подала с почтением Зорька, как-то внезапно рванула рыжие волосины из её растрёпанной роскошной копны. Зорька от неожиданности и боли вздрогнула, и вылупилась непонимающе на большуху. Та мягко и как-то с хитринкой, но по-доброму улыбнулась, заговорщицки подмигивая, и ввязала всё это в приготовляемую ей куклу. Травины из венка с волосами закончили композицию. После чего водрузила венок Зорьке на голову, крепко впилась в губы, буквально засосав их полностью, и отвела обалдевшую от подобного обращения девку на свободное место.

После этого варварского поцелуя, Зорькины губы заныли и запылали жжением, и ещё чувствовался на них какой-то непонятный привкус. Девка инстинктивно их облизала. Странный вкус. Неведомый.

Песнь продолжилась дальше, указывая что делать, и девичий карагод пришёл в движение. Разноголосый хор стал нестройно повторять за Сладкой слова нехитрого заговора.

Большуха довязала куклу усадив её в пустующую чашку, что стояла на земле посерёдке. Проделала она это упав на пухлые колени, что при её габаритах стоило бабе неимоверных усилий. Особенно тяжело было Сладкой потом подниматься, но при этом петь она не перестала, хотя в тот момент бабий голос скорее напоминал нечто среднее между скрежетом и страдальческим стоном. Но всё же поднявшись хоть и с отдышкой, опять запела чисто, самозабвенно, неистово. Обряд кумления продолжился.

Сначала Зорька зациклилась на том непонятном привкусе что оставила ей на губах Сладкая. Что-то совсем незнакомое, вместе с тем на что-то очень похожее, но на что хоть убей не понимала. Машинально повторяла всё о чём большуха торжественно пела своим мягким голосом. И в один прекрасный момент вдруг заметила, что её голос неприятно завибрировал где-то внутри головы, отчего та начала кружиться и в висках побаливать.

К этому мерзкому ощущению добавилась тошнота, и ни с того ни с сего закрутило живот. По всему телу прошла волна онемения. Началась она где-то внутри и закончилась на кончиках пальцев. С этим все неприятные ощущения ярицу отпустили.

Голова уже не болела, а кружилась в лёгком опьянении. Краски стали ярче, насыщенней. В мозгах появилось странное чувство ни то раздвоенности, ни то даже «растроенности». Так сразу и не объяснишь. Будто внутри неё сидели разные девки и сами с собой разговаривали. И в общей каше не понятно было сколько их там сидит, и кто о чём щебечет. Она лишь смогла определить по голосу, что это были кутырки притом разные.

Затем они принялись менять друг друга, выходя по очереди на первый план то полностью, то вылезали лишь частями, обрывками. Потом начали переливаться друг в друга. В голове творился полный кавардак. Ни на чём не удавалось сосредоточиться. Зорька даже петь перестала, потому что не получалось, язык не слушался.

Она вообще уже ничего понять не могла. Затуманенный взор, воспринимавший всё исключительно в ярких, но размытых пятнах блуждал по траве, по которой с трудом продолжала вышагивать. И если б не держали за руки и насильственно не водили, давно бы уже на землю рухнула.

Взор то перескакивал на лесной «зелёный шум», то на ясную до рези в глазах синеву далёкого неба. Наконец блуждающий взгляд мазнул по противоположной стороне карагода, и в пятнах размазанных девок абсолютно чётко проступила фигура Елейки, её подруги, одной из кутырок навыдане.

Та ни то с ужасом, ни то в высшей степени удивления смотрела на рыжую в упор словно не на лучшую подругу, а будто в первый раз голого мужика увидела. И тут с Зорькой произошло нечто вообще неописуемое. Она отчётливо её почувствовала, притом где-то в самой себе. Верней показалось, что она и есть Елейка худосочная.

Зорька даже с перепуга хотела было за собственные груди схватиться, потому что отчётливо почувствовала, что те стали другими, вернее вовсе пропали, как у Елейки, плоской по жизни словно доска струганная. Но удерживаемые соседками руки не дали проделать этого унизительного действия. Тут ей передалось и Елейкина взволнованность, и такое же непонимание происходящего, только как-то по-другому, – по Елейкиному.

Рыжая посмотрела направо будто кто позвал и в мути девичьего круга увидела Краснушку, свою вторую подругу, проявившуюся резко и чётко на фоне цветного марева, и точно так же её почувствовала. Та растеряно лыбилась, и Зорька тут же улыбнулась в ответ.

Только тут она поняла, что в них проснулась сила единения с самой Матушкой Ку. Это Сладкая, вплетя их выдранные волосы в куклу сделала так, что их четверых накрыло единение, какая-то общность сознания с общностью чувств и эмоций. Состояние было настолько необычное, что от эйфории у Зорьки аж дух захватило, а радость так и попёрла наружу, не спрашивая её.

Ярица метнула взгляд налево где стояла четвёртая подруга – жирная Малхушка, и та цвела в растерянной улыбке. Только у неё от перехлёстывающих эмоций ещё и слёзы по пухлым щекам лились в два ручья. Зорька и её восторг приняла как свой, и у самой глаза сделались на мокром месте.

Раздался хлопок в ладоши. Громкий. Звонкий. От чего это марево рассеялось и ярицы пришли полностью в себя. Круга уже не было, а все мелкие девки кинулись к воде, где толпились у камышового прохода. На поляне остались лишь они четверо, да чуть поодаль – Сладкая, довольная до безобразия.

– Ну чё, мелкожопые? Прочуяли силу бабьего единения? – хитро спросила она у ошарашенных кутырок.

Но ярицы словно каждая прибитая бревном по отдельности, всё ещё не отойдя от шока невиданных ощущений ничего не ответили, лишь обернулись на голос, и жадными горящими взорами уставились на большуху, будто в первый раз увидели это недоразумение.