Страница 2 из 17
– Да ладно, – хитро подмигнул Женька. – В очереди постоишь – себя покажешь, на других посмотришь. Верный способ с кем-то познакомиться!
Ларочка усмехнулась, отмахиваясь. Женька цитировал наставления мамы, которая в последнее время была озабочена устройством личной жизни «неоправданно одинокой для таких внешних данных и двадцати лет» дочери и частенько говорила глупости, над которыми Женька с Ларочкой украдкой посмеивались.
– А домой нам воду точно еще не скоро дадут, – продолжила серьезную тему сестра. – Указ есть специальный – приведите, мол, здания в порядок, тогда и воду получите. Подключать к водопроводу будут только тех, у кого внутри дома трубы исправны. А у нас в подвале сам знаешь, что делается: что ни труба, то сплошная ржавчина. И ремонтировать некому. Не дадут нам ничего – кому охота драгоценную воду на течь в трещинах растрачивать?
– А я ж говорил, отпустите меня учиться на что-то полезное, – не упустил возможность поворчать Женька. – Стану слесарем – половина проблем решится. А вы все – «школа, школа»… Да кто сейчас в девятый класс-то идет? Только белоручки и бездари!
Ларочка гневно сверкнула глазищами и помрачнела, как обычно, при упоминании Женькиного нежелания учиться. Буркнула зло:
– Не для того наши кровь проливали и Харьков освобождали, чтобы ты сейчас носом крутил. Не забывай – немцы считали, что больше четырех классов образования порабощенному населению ни к чему. Хотя бы назло им…
– Не начинай, – перебил Женька. – Сама знаешь – в газетах пишут одно, а на деле совсем другое было. В нашей школе все классы, вплоть до седьмого, функционировали, да еще и музыкалку некоторые ребята посещали.
– Согласна, – сестра решила зайти с другой стороны, – тут газетчики слегка преувеличили. Но ты пойми: одно дело – семилетка, другое – старшие классы. И потом, сам знаешь, уж кому-кому, а нам, по их немецкому разумению, не то что учиться, даже жить положено не было.
Вообще-то Ларочка была права – хотя бы назло мерзкой антисемитской политике следовало стать кем-то великим, а для этого, возможно, нужно было застрять на немного в звании школьника. Женька, собственно, и застрял, но пока никакой реальной пользы от занятий не ощущал, втайне мечтал о мореходке, а вслух – о нужной для семьи рабочей профессии.
– Отдыхаете? – Рядом остановилась незнакомая женщина в белом платке. В отличие от Женьки, она не побрезговала коромыслом и потому выглядела сейчас куда менее утомленной. – Я тоже здесь в тенечке всегда перед подъемом стою. Решаю, как лучше пойти. Хорошо, сейчас только о своих силах думать надо, а раньше ведь пойди еще угадай, где немцы со своей засадой притаились.
– Это точно, – доброжелательно кивнула Ларочка и отодвинулась, чтобы женщине было куда поставить ведра. А потом пояснила для Женьки: – Бывало, из последних сил дотянешь свою воду до верха, а там уже немецкая машина стоит. И отбирают ведра у всех, гады. У них был транспорт, позволяющий съездить набрать себе пару бочек воды, но они предпочитали пользоваться работой горожан.
– Я бы им воду не отдал, – Женька гневно сжал кулаки, представив подобную ситуацию. – Или отдал бы, но предварительно обязательно бы в ведро плюнул!
– И не такое бывало, – встрял в разговор какой-то мужчина, тоже решивший отдохнуть между ступенькам. – Я как-то шел, а фриц остановил и жестами объясняет, хочу, мол, сапоги помыть, хорошо, что у тебя вода имеется. Я предложил полить ему на ноги из ведра, но он сунул мне в чистую воду свои сапожищи. Гад!
– Да-да, сволочи они все, – подтверждающе заохала женщина. – Первые немцы, может, еще ничего были, но эти эсэсовцы, что во вторую оккупацию пришли, – звери и нелюди. Дочку мою к себе в рабство угнали, – рассказчица неожиданно всхлипнула. – А я доказывай нашим теперь, что моя девочка добровольно никуда бы не поехала, а то, что заявление от нее, подписанное 42-м годом, где-то в архиве нашлось, так это подделка. Всех ведь на бирже труда заставляли подписывать какие-то бумаги…
Мужчина вдруг сник, развернулся, сошел со ступенек и пошел в обход, по дальней дороге. Остальные тоже снова взяли ведра.
– Глянь, как мужик помчался, – шепнула Ларочка брату. – Видать, не хочет рядом с матерью угнанной девушки идти. Боится, как бы свою драгоценную честь не запятнать. Столько их сейчас развелось – боящихся запачкаться. Смотреть противно…
Тут Женька был полностью согласен с сестрой. Хотя бы исходя из того, что видел в селе. После освобождения новоприбывшие на старожилов смотрели с подозрением и на контакт с ними не шли, явно опасаясь быть замеченным в связях с тем, кто жил под оккупацией. То есть не тех сторонились, про кого всплыло что-нибудь поганое, а тех, про кого теоретически могло бы всплыть. Особо противно от этого делалось еще и потому, что заступиться за честных селян было некому – все мужики, как только наши село освободили, сразу ушли добровольцами в Красную армию. Женька тоже, наверное, ушел бы, но в дни освобождения они с бабушкой Зоей по случайности в селе отсутствовали – ходили на станцию продавать редиску, ночевали у знакомого сторожа, а когда домой вернулись – там уже были наши и почти никого из знакомых мужиков. Даже дядя Гриша, который жену больную лежачую по логике вещей никак одну дома оставить не мог, и тот воевать пошел. Узнав про то, бабушка Зоя ужасно взволновалась, собрала все имеющиеся в доме сбережения, отдала Женьке и сказала:
– Что хочешь делай, кого хочешь подкупай, но доберись в город к матери. Тебя тут с минуты на минуту тоже на войну заберут, а зачем мне такая ответственность?
Женька и рад был пойти – давно уже в город порывался сбежать. Проследил только, чтобы все подозрения про бабушку Зою отмели: формально она немного работала у немцев переводчицей, но вообще-то всегда только нашим и помогала – двух партизан лично спасла, на допросе представив их ответы немцам так, что подкопаться было не к чему, трех односельчан, на которых от своих же жалобы поступили, уберегла, неверно переведя донос. Хорошо, что этим добрым делам быстро нашлись свидетельницы, и бабушку Зою в связях с немцами обвинять перестали.
– Хочешь, еще отдохнем? – прервала воспоминания Женьки заботливая сестра. – Я ведь знаю – плечо у тебя так и не зажило окончательно.
Про плечо Ларочка помнила правильно – после давнего перелома (Женька тогда подрался с детдомовскими уголовниками, а сестре сказал, что упал) оно срослось неправильно и периодически сильно болело. Но отдыхать все равно не хотелось – чем быстрее эти мучения кончатся, тем лучше.
– Я нормально иду, – отрезал он. – Ничего не болит, не устал и уставать не собираюсь. До Победы так точно. – Тут он придумал, как переключить сестринское внимание, и быстро спросил: – А ты-то как? Не представляю, как ты эти ведра сама полгода таскала.
Женька снова подумал о том, как много сделала для него Ларочка и насколько мало он сам мог быть ей полезен. Сестра и плечо ему лечила тогда, и потребовала, чтобы Женьку в другой класс перевели, и главное, когда в феврале пришло письмо с известием, что после тяжелого ранения мама была комиссована в только что освобожденный Харьков, Ларочка сразу славно все придумала. Выяснила, что санитарная бригада из соседнего города выезжает на помощь харьковским медикам, и напросилась с ними. Да еще и думать не думала уезжать сама, не оставила Женьку помирать от голода и придирок детдомовской братии, а предложила поехать вместе. Доказывала в кабинете директора, что это вовсе не авантюра и безумие, что мама их в Харькове ждет, что Женька максимум через месяц – ну сколько еще можно до Харькова добираться-то? – снова приступит к школьным занятиям, поскольку – «вы что, газет, что ли, не читаете?» – в Харькове несколько школ уже открылись и принимают старшеклассников. Доказала, отстояла брата, не бросила. Погрузились в теплушку и отбыли по направлению к родному городу. Маму в Харькове нашли и зажили бы хорошо, как люди, если б в середине марта проклятые немцы снова город не захватили.
– Во-первых, не полгода, – ответила Ларочка на вопрос, – а всего пять с половиной месяцев. В конце марта, как это ни удивительно, еще снег стоял, мы его топили и проблем с водой не было. Во-вторых – не сама. Мне часто помогали. Те же «татаркины дети». Повезло нам, как ты знаешь, с такими друзьями.