Пленники Сабуровой дачи

Когда она начала орудовать шваброй, Ларочка поняла, что искать укрытия под кроватью было плохой идеей. Санитарка попалась хорошая – трудолюбивая и старательная.

– Голова болит, – тихонько пожаловалась Ларочка, невесть зачем пытаясь спасти странного красноармейца, – Можете шваброй не шорхать? И так тошно…

– Ишь! – Санитарка, кажется, обиделась. – Нашлась пава! Понимаю еще, если б на рану жаловалась, а то – голова. Я-то могу не шорхать, но тогда грязища разведется, рана твоя загноится, кто отвечать будет перед твоей строгой матерью? – заворчала она, но, для порядка взмахнув еще пару раз шваброй, недовольно удалилась.

Ларочке вдруг стало очень себя жалко. И потому, что обидела ни в чем неповинную добрую женщину, и потому, что бок болел все сильнее, и каждый вздох теперь отдавал по всему телу жгучей резью, и потому, что настоящая жизнь – та, которую Ларочка загадывала себе на послевоенное время – могла никогда и не состояться. А ведь и в прошлом этой волнующей, еще в детстве намечтанной большой взрослой жизни тоже, считай, не было.

Год окончания школы Ларочка помнила отлично. Экзамены, милые вечеринки с патефоном у одноклассницы Валюши, грандиозные планы. Ларочка мечтала пойти в журналистику и усердно готовилась к поступлению на филологический, Валюша собиралась замуж, еще одна Валюша, тоже одноклассница, переезжала с родителями в Москву, где собиралась штурмовать МГУ. После комсомольского собрания, посвященного выпускному вечеру (разбирали неблаговидное поведение Борьки, который притащил джазовые пластинки и попытался устроить танцульки вместо праздника!), сразу два одноклассника признались Ларочке в любви и готовности ждать ответа сколько придется. Обоим (хотя Борька, конечно, нравился Ларочке куда больше) было отвечено, мол, не выдумывайте глупости, нам всем сейчас об учебе думать надо. Но оба были «взяты на крючок», и после вступительных экзаменов с обоими Ларочка собиралась сходить в кино. Валюша уже и платье пообещала дать… И тут – война… Первым делом поменялись профессиональные интересы. Стало ясно, что настоящую пользу миру можно приносить, только спасая жизни людей, поэтому Ларочка устроилась санитаркой, но участвовать в жизни госпиталя старалась как настоящая медсестра: пыталась узнать как можно больше, сначала думала про медучилище, но теперь решила метить на вершину и готовилась поступать в медицинский, как только его реэвакуируют в Харьков. Вопросы личной жизни, естественно, перенеслись на неопределенное «после победы». Ничьих ухаживаний, даже если они и были, Ларочка два последних года не замечала, целиком отдаваясь работе, бытовым хлопотам, заботам о Женьке и желанию помочь настрадавшейся за время недолгого фронтового опыта матери. Ни в кино, ни в театры не ходила – хотя сверстники и сейчас, и во время фашистской оккупации не брезговали подобным способом отвести душу. Она даже не читала ничего художественного, считая, что теперь не время, и с обеими Валюшами, растившими детей каждая в своем тылу, переписку почти не вела – пару раз отправляла открытки к праздникам в ответ на пространные письма, но душу не открывала. Потому что не было сейчас у Ларочки никакой души, заморозилась на время войны – закрылась в ожидании.

И вот теперь оказалось, что волшебное «после победы» может и не наступить никогда. Не выдержи Ларочка сейчас операции – кстати, интересно, что за ранение? кто оперировал? что именно делали? – так и умерла бы, вообще не пожив.

– Эй, ты спишь? – У изголовья снова появилась веснушчатая физиономия странного красноармейца. – Я так и не рассказал. Ты послушай же. Мы собирали воду, никого не трогали, и вдруг – выстрел. Один. Громкий! И ты тут со своим криком: «Ложись! Спасайся! Немцы!»… Я только и успел, что схватить тебя на руки да в кузов переложить.

– Ты не мог! – возмутилась такому нахальному искажению реальности Ларочка и тут же добавила, оправдывая свое право на компетенцию: – Я же медик!

– А что, медики у нас нынче железом набитые? – удивился мальчишка. – Натурально – вот так вот, – он изобразил жест, как будто укачивал младенца, – поднял и переложил в машину. Не тяжело совсем.

– Нельзя раненого хватать без осмотра! – перебила Ларочка. – Бывают такие травмы, что лишнее движение убить может. Мы же не на поле боя, где все средства хороши. Ты должен был соблюдать правила!

– Должен, – улыбнулся красноармеец. – Но, знаешь, у меня судьба такая, как какое правило ни напишут – так мне его неизменно нарушать приходится. И ни разу еще вреда от этого не было. Тем более, правила ваши медицинские я знать не обязан. Инженер я. Сейчас – сержант 124-го отдельного мостостроительного батальона капитана Федорова. Жалко, конечно, что с фронта отозвали. Но это не за провинность какую, ты не подумай. Просто раз мы Харьков освобождать помогали, то нам теперь тут все и восстанавливать. Без толковых строителей сейчас тут никак не обойтись. Шутка ли, к зиме 142 организации союзных наркоматов и республиканских органов власти разместить надо! А где, спрашивается? Ждем четкого плана по фронтам работ, а пока вот – кто где помощь просит, туда нас и направляют. Рабочие руки везде нужны, не говоря уже об инженерной смекалке.

Все это Лариса и без таких пространных объяснений прекрасно знала.

– Я газеты читаю, – усмехнулась сурово. – Объясни толком, что ты тут, – она обвела глазами палату, – тут, у меня делаешь.

– Митя я, – сказал мальчишка со значением, будто это что-то объясняло. – Митя Санин, – представившись, он по привычке протянул руку, но тут же смущенно одернул, сообразив, что у раненой нет сил отвечать на рукопожатие. – В общем, когда ты крик подняла, все попадали и головы руками позакрывали. Только твой брат не растерялся, помчался за матерью. И вовремя. Пока мы грузовик на дорогу вывели, твоя мама уже нам наперерез выскочила. «Я врач, – кричит, – знаю всех кого надо! Гоните в госпиталь!» Ну а мы туда и гнали. На месте она уже сама всех на уши поставила, добилась для тебя срочной операции. С того света тебя, считай, вытащили. Говорят, еще чуть-чуть, и не спасли бы уже…

– Ну, спасибо тебе, Митя Санин, – выдавила из себя Лариса. А что, собственно, можно было еще сказать?

– Да не за что! – легко отмахнулся мальчишка. – Мне все равно по пути было. Мы ж к этому госпиталю в помощь сейчас и приставлены. Воды, правда, не добрали. Но за общей суматохой этого пока никто не заметил. Но потом заметят, конечно, будет мне внушение с выговором. А, не впервой!

Ларочке от всех этих сведений стало еще тоскливее. Бедная мама! С ее слабыми нервами только такого стресса еще не хватало. И как, интересно, обстоят дела у тех, чьи братья не кинулись за помощью и чьи матери не водили знакомства с лучшими хирургами города?

– Много людей еще от стрельбы пострадало? – спросила Лариса.

– Да в том-то и дело, что никто больше, – посерьезнел Митя. – Я, собственно, не только проведать тебя пришел, но и передать кое-что. Кто знает, может, когда тебя в общую палату переведут и навещать разрешат, меня уже в другое место помогать направят. А через третьих людей такие вещи передавать как-то неблагородно. Вот!

Он достал из-за пазухи аккуратно сложенную Ларочкину косынку с кровавым пятном посередине.

– Ты так за этот платок хваталась и так его к себе прижимала, что я сразу понял – это бросать нельзя. Сунул в карман, забыл, а вот теперь вспомнил.

Ларочка, кривясь от боли, протянула руку, взяла платок, сунула под подушку. Вещь, конечно, нужная, но не настолько, чтобы ради ее передачи кому-либо тайно в больницу пробираться.

Загадочный Митя меж тем продолжал:

– Я инициалы на нем вышитые – Д. Д. – случайно увидел. Сообразил, что, видимо, тут замешаны дела сердечные, и решил, что лучше тебе этот платочек лично в руки отдать. Верно? Сначала подумал: да отдам родне, сами разберутся. А потом смекнул: брат у тебя Евгений, мама – Вера, никакими «Д. Д.» и не пахнет. Вдруг у тебя тайна какая с этой вышивкой связана, а я ее на всеобщее обозрение отдам? Нехорошо.

Ларочка едва сдержала смех. Мальчишка – тоже мне детектив! – напридумал себе всякого. Романтический возраст, что тут скажешь.